Децембер

Он вошёл в этот город четырнадцатого января, а по пятам за ним следовал декабрь — безжалостный декабрь со стальными глазами. Убийц было двое, но лишь один опасен до помрачения. За свою недолгую, но адски насыщенную жизнь Карлин трижды испытал сводящее с ума чувство преследования, но в этот раз всё было иначе. Он практически видел нить, связывающую его сердце с механизмом, тикающим в груди равнодушного существа из железа и стали.

Существа по имени Децембер.

Роджер Карлин был изобретателем. Но отнюдь не идиотом, — хотя, если судить по образам, настойчиво муссировавшимся в фантастических кинолентах («менья зоффут герр Оппельфруттер и я завоевайт мир»), изобретателю полагается быть конченным полудурком. Роджер Карлин обманул ожидания. Он подносил ложку ко рту, а не к уху, умел складывать два и два и насквозь видел финансовые схемы правительства — неуклюжие конструкции, составленные из хитрости, амбиций и пустых обещаний.

В тот день, когда Лямфер предложил ему заняться этим проектом, тоже шёл снег. Черный колодец двора наполнился живым мельтешением, и в комнате посветлело. Именно тогда Карлин решил, что с него хватит. Ему было всего двадцать пять, но каждый год стоил дороже, чем всё это дутое министерство, возомнившее себя Олимпом научной мысли.

— Тут есть определённые этические сложности, — сказал Лямфер.

— Да уж, — согласился Карлин.

Сложности имелись, и они его не пугали. Наука и этика ходят по разным дорожкам. Проект «Железные люди», конечно, безумен... но обладал романтической притягательностью, и Карлин был очарован. Можно сказать, сдался без боя. Сама мысль о механическом теле — великолепном, блестящем, практически не подверженном разрушительной коррозии времени, заставляла сердце биться быстрее.

— Мы нашли вам объект. Но он отказывается быть добровольцем.

— Значит, он не дурак.

— Он лётчик-ас, — сдержанно сказал Лямпфер.

— Бывший. Стало быть, он в курсе, что его расстреляют.

— В 28 эскадру был особый отбор. Вам знакомо слово «Todestrieb»?

— Я не психоаналитик, — сказал Карлин. — Я всего-навсего инженер-механокинетик. Меня интересуют суставы, а не гениталии и проклятие Эдипа.

Лямфер пожал плечами и грузно повернулся. В рассеянном свете он выглядел постаревшей моделью человека. Возможно, он получал миллионные гранты за изучение психики душевнобольных преступников, но, определённо, нуждался в кинетической терапии. Движении. Даже пинок под задницу подчас творит чудеса.

— Вы можете попробовать его убедить.

— А зачем?

— Вы же не хотите уподобиться им.

— Но в практичности им не откажешь, — весело заметил Карлин.

Ему нравилось дразнить Лямфера. Подумать только, мир летит в атомный век, а какие-то чиновники и архонты на жаловании всерьёз рассуждают об этике.

Он сидел на ручке массивного кресла, перебросив ногу за ногу, так, что в начищенном носке ботинка отражалась уменьшенная копия графина и седого человека напротив. Ещё бы закурить. Но сработавший датчик дыма уничтожит всю прелесть этой минуты. Карлин любил мгновения между «да» и «нет». Правительство предложило контракт. Он волен был согласиться. Заартачиться и заломить цену — с закономерным итогом, но всё же; молодому гению позволено вести себя, как певичка в климактерическом раже.

В конце концов, он мог и отказаться.

— Как его зовут?

— Клаус Шталь.

— Вы смеётесь?

Это решило дело.

Он не верил в знаки, но тут словно услышал тактовый бой судьбы у себя над ухом. Вот оно! Чувство, знакомое всякому изобретателю. Звёзды сошлись. Он одновременно боялся и желал таких совпадений. Карлин почувствовал, как зашевелились волосы на макушке, — сам воздух, казалось, наполнился статическим электричеством.

«Я буду твоим Франкенштейном», — подумал он, ещё не подозревая, насколько окажется прав.

Позже он не раз вспоминал это мгновение. Мгновение, когда за окном шёл снег, погребая двор и выставленные кое-где аккуратные гробики машин. Зима началась тогда, когда внезапный порыв ветра ударил проводом о стекло, словно подтверждая «да», сказанное не Лямферу, а тому, пока ещё не разгаданному, человеку, которого он намеревался превратить в чудовище.

Прекрасное стальное чудовище.

***

В регистрационной книге отеля он расписался как Джонсон.

— Проездом или по делам? — осведомился портье.

— Туризм, — сказал Карлин.

Благослови Боже заброшенные дыры на обочине жизни! В прошлый раз уловка с именем не сработала, но тогда он сделал много ошибок. Изрядно за собой наследил. Ищейки Бюро (теперь остался только один — агент Икс или агент Игрек, ха-ха) методично внюхивались в его траекторию, сверяя расписки на чеках, отпечатки пальцев, описания очевидцев: «нагловатый тип», «одет элегантно, но взбудоражен, глаза красные — наркоман или шизик», «рыжий как ирланцец», «дамский врач или типа того...»

Карлин считал их убийцами, но не был в этом уверен. Бюро славилось умением ликвидировать следы, но с тем же успехом они могли предложить ему вернуться. «Забудем старое, дружок, пойдём со мною на лужок...» Вот именно. Они были вооружены, а чего он хотел? На безопасном расстоянии Карлин был не прочь завязать разговор, и агент Игрек, кажется, тоже, да вот только Децембер не дал ему шанса. Ни малейшего.

Его голова хрустнула как сучок.

Боже! Его голова...

— Эй! Чего это с вами?

— Зубная боль, — Карлин моргнул. От холодного пота рубашка прилипла к спине. Рука дрогнула, когда он выводил подпись, и теперь портье таращился на него с нескрываемым подозрением.

— Точно?

— Точнее не бывает.

— У нас тут всё спокойно, — с нажимом произнёс портье. На левом кармане его обтерханного пиджака висела табличка «Пинс». Судя по всему, мистер Пинс был озадачен. Толстые пальцы нервно потирали столешницу, мало-помалу подбираясь к допотопному телефонному аппарату.

Плохо. Очень плохо.

— Просто зубная боль, — кивнул Карлин, делая вымученную гримасу в то время, как голос внутри зудел с ужасающей монотонностью: «Сучок, хрустнул как гнилой сучок, вот что... Он сжал ему виски, сдавил и...»

— Могу дать таблетку, — брови на бульдожьем лице слегка разошлись, но опасность ещё не миновала. — Вообще, конечно, надо бы к врачу.

— Обязательно.

Он едва дождался, когда ключ звякнет о деревянную стойку. Повернулся и зашагал к лестнице, неся в руке плоский чемодан, внушающий подозрение всем добропорядочным гостиничным служащим. Ничего лишнего. Ничего личного. Безымянный проезжий, комиссионный жучок, страдающий зубной болью и плоскостопием.

— Дать «Норвал»? — спросил портье.

Ситуация разъяснилась, и теперь он желал сыграть в доброго самаритянина. Карлин развернулся и подарил ему ещё одну вымученную улыбку.

— Спасибо, но не стоит. Вряд ли это поможет.

— Уверены?

— Стопроцентно.

«Совершенно точно — нет, — мысленно добавил он. — Абсолютно уверен, что „Норвал“ мне не поможет. Как и тысяча других патентованных средств. И никакое лекарство в мире».

Отныне и навсегда.

***

Уже на этаже Карлин ощутил запах стирального порошка и слежавшейся пыли, тот же запах царил и внутри. С едва заметной примесью пота: видимо, прошлый постоялец играл в футбол. Или в регби. Бумажные обои пестрели пятнами, как палитра художника-авангардиста. От узкой кровати, накрытой серым шерстяным покрывалом, веяло безысходностью.

«Так или иначе, это всё, что я могу себе позволить», — подумал Карлин.

Аккуратно щёлкнув замком, подошёл к окну.

Стоянка внизу уже погрузилась в синеватую хмарь, предвещающую близкие сумерки. Парковочные места пустовали. Видимо, слова мистера Пинса следовало трактовать буквально. На кладбище и то больше оживления.

— Вот и отлично.

Голос прозвучал дико.

Он кашлянул. Не для того, чтобы прочистить горло, а чтобы нарушить мертвенную тишину. Сердце всё никак не желало уняться. Его стук сопровождался судорожными толчками, как будто тревога стремилась выплеснуться через кровь.

— Хочет моей крови, — пробормотал Карлин.

За последнюю неделю он обзавёлся новой привычкой — разговаривать с самим собой. Выглядело это дико, но успокаивало. Не давало съехать с катушек.

«Я буду твоим Франкенштейном», — подумал он тогда, пасмурным декабрьским днём, словно бы замершим в преддверии Рождества. И повторил уже вслух — пристёгнутому к каталке человеку с неподвижным, будто обмёрзшим лицом — жили только зрачки. Должно быть, такой же взгляд был у жертв, наблюдающих за игрой лезвия в руке препаратора. «Воздаяние», — мог бы сказать он. Но в тот момент он и сам был доктором Менгеле и уловил понимание — и узнавание — в этих ярко-синих, лихорадочно блестящих глазах.

Операция началась в восемь вечера, а закончилась в шесть утра.

Карлин присутствовал, но лишь как дух, как вдохновитель. Хирурги извлекли мозг, позвоночник и нервные окончания, чтобы пересадить их в уникальный сосуд, сотворённый им, Карлином, из биопластана и нержавеющей стали. Что есть человек? Горсть нейронных импульсов. Предыдущие опыты на собаках и морских свинках закончились провалом. Он чувствовал себя свидетелем — и, в значительной мере, инициатором казни, и чуть не сошёл с ума, когда грудная пластина дрогнула, и механические лёгкие сделали первый вдох.

— Ты должен быть мне благодарен, — пробормотал Карлин, не замечая, что опять говорит вслух. — Впервые в истории... Эврика. Юберменш. Мать твою! Разве не этого вы хотели?

«Невероятно, — выразился тогда Билл Добшо, восходящая звезда нейрохирургии. — Это фантастика. Ты гений. Мы все тут чёртовы гении!»

«Мы преступники», — мог бы возразить Карлин. Но не возразил. Если правительство прикрывает вас зонтиком, то дождик может не напрягаться. Он ввязался в это грязное дело имея в виду полмиллиона долларов, но истинная страсть коренилась глубже и полыхала как солнце.

«Ты прекрасен, — хотел он сказать механическому человеку. В стерильной белизне операционной тиканье машинного сердца раздавалось особенно громко. — Живот твой — изваяние из огнеупорной стали, руки мощны, а ноги — ливанские кедры. Дыхание твоё — ветер, горючее масло — под языком твоим, и благовоние гари превыше всех ароматов!»

— И мы крупно облажались.

Ну да, теперь он был готов это признать.

Он свернул им шеи как цыплятам. И Боже мой, эти крики...

Даже в телефонной трубке они звучали нестерпимо громко. Он сказал: «Алло?» и тут же отдёрнул мембрану от уха, а секундой позже включилась сирена.

Властям удалось скрыть всё, но не всё. «Бойня в научном центре» — вот самое мягкое определение, подобранное газетчиками. Столб чёрного дыма видели даже в Вест-сайде. «Вы все свидетели Третьей Мировой», — пошутил идиот репортёр с некоммерческого канала «Спидия» (уже через пять минут он горько пожалел о том, что сморозил, но слово не воробей). Пожарным удалось потушить лишь административный корпус. Лаборатория сгорела... но обугленные кости и остатки тел обнаружили не только на пепелище.

Прошло три часа с момента окончания операции. Всего лишь сто восемьдесят проклятых минут.

Встал и пошёл. Иисусе Христе!

Он просто встал и пошёл...

***

В полночь погода внезапно переменилась.

Завыл ветер. Тяжёлое небо, обременённое тучами, треснуло посередине — словно невидимый скальпель провёл разрез по хирургически ровной белой линии, соединяющей воздушные слои, и из провала посыпалась острая ледяная крошка.

Начался снегопад.

Спелёнутый одеялом, Роджер Карлин не заметил каприза природы. Он наслаждался сном —на грани экстаза. Или оргазма? Фантастический сон! Даже секс выглядел бледной копией в сравнении с апофеозом утверждения, где он, Карлин, был главным актёром, а остальное человечество — лишь фоном для его виртуозной игры.

Он видел себя в анатомическом зале. Громадный, как стадион, зал освещался многоярусными люстрами, составленными из электрических свечей. По краям жались к стенам дрожащие люди, знакомцы, — соученики по колледжу, вышибала из «Раймунд-корта», академический совет в полном составе (чудный суповой набор из брюшного сала, спеси и бараньих мозгов), редактор научного журнала, Кейт Барнетт, однажды заявивший, что Вселенную уничтожат не бомбы, а недоучки, и механокинезис — прибежище их. Вся эта снобская, косная престарелая шушера.

К счастью, у него было чем их порадовать.

«Бон-вива, маэстро!» — шепнул Билл Добшо. Холодные пальцы трупа сжали его запястье, но это была не угроза. Скорее, почтение. Ведь именно он, Роджер Карлин, управлял этим странным кровавым действом в окружении ассистентов — санитаров с пустыми глазами и охранников в чёрной форме со сдвоенной молнией на ромбе воротника.

— Начинаем?

Ослепительный свет подчёркивал то, что лежало на столе — великолепное тело, созданное для движения. Кожу содрали, в кроваво-сизом переплетении мышц хлюпала влага. Останки лица прикрывала серебряная маска.

— Steh auf! — приказал Карлин.

Маска повернулась.

...и он обмочился.

Кровь.

Ему снилась кровь. Пристывшая на руках, каким-то непостижимым образом просочившаяся сквозь резину перчаток. Да были ли перчатки? Были. Он ещё чувствовал зуд от талька. И не только это: мокрая простыня дыбилась колом, воспроизводя контур недавней эрекции. Самого же возбуждения и след простыл.

— Ну и блядство, — прохрипел Карлин.

Впечатления сна понемногу рассеивались, но он не сомневался, что видел кошмар. Праотца всех кошмаров. Если возможен оргазм в петле, то реакция организма на ужас ещё менее предсказуема. Подумать только: сделать лужу в постели! Как двухлетка. А завтра (точнее, уже сегодня) гостиничные служащие будут травить анекдоты о нью-йоркских писающих мальчиках и их вечно подтекающих крантиках.

— И чёрт с ними.

Он осёкся.

Дверь номера была распахнута настежь. В тёмном витраже коридора застыла тень, слишком плотная, чтобы быть тенью.

Карлин застонал.

Рывком подскочил с кровати и бросился к окну, стеная и вопя. Стекло со звоном осыпалось на карниз, и горло обожгло стужей. Первым побуждением было — броситься вниз головой. Прямо на тротуар. Так лётчики-камикадзе, должно быть, бросались в пике... и погибали в огненной вспышке, разбрызгивая мозги и фонтанируя кровью.

— Помогите! Сюда! На помощь!

Порыв ветра заглушил крик, вколотив его обратно в разинутый рот.

Неужели никто не слышит? Полицейский, дворник, парковщик или бродяга, облюбовавший себе местечко в одной из подсобок. Загулявший командировочный, наплевавший на саму идею комендантского часа. Хоть кто-нибудь!

Высунувшись наружу — один из осколков, застрявших в раме, пропорол бок, — он перегнулся и попытался ухватиться за пожарную лестницу, ведущую на чердак. Пальцы бессильно скользнули по кирпичу. Слишком далеко; чтобы уцепиться за лестницу, придётся встать на карниз. А это время. И жуткий холод — полуослепший глаз не видел ничего, кроме белого мельтешения.

Чудовище уже за спиной!

Ужас придал Карлину сил. С акробатической ловкостью он извернулся и бросился к выходу, краем глаза заметив движение — взмах огромной руки, неотвратимой как секира маятника.

Вниз!

Вниз...

Холл был погружён в тишину и забвение. Где же люди? Жёлтая лампа у стойки бросала пятно напомнившее лужу на одеяле. Теперь он заметил портье. Мистер Пинс откатился в угол, где блестели ключи. Он был мёртв — полностью и безвозвратно мёртв. Мёртвее, чем тыква. В трещинах размозженного черепа проглядывал мозг, погружённый в беловато-серую, комковатую кашу. Лицо напоминало смятую маску на Хэллоуин, и Карлин почувствовал, что его сейчас вырвет.

Вывернет наизнанку.

Только не сейчас! Пожалуйста!

Морозный воздух, ворвавшийся в открытую дверь, отрезвил его. Одежда. Захваченный врасплох, он был в одних трусах; осколки стекла впивались в босые ноги. Минус тринадцать, достаточно чтобы замёрзнуть.

Инстинкт, сделавший Роджера Карлина тем, кем он был — молодым гением без учёной степени, с перспективой восходящей звезды и хваткой шакала, — перехватил управление. Хаотичная пляска мышц унялась. Блуждающий взгляд сделался почти разумным. Восставший из недр отчаяния, благодаря жажде жизни — Lebenstrieb — он подошёл к конторке и принялся методично рыться в ней, пока монстр наверху искал отпечаток тепла своего Создателя.

***

В три утра город напоминал статую, с которой ещё не сняли покровы. Та же белесая стёртость линий, то же невнятное обещание будущего.

Роджер Карлин прошёл по деловому центру Уолдера — широкой улице в обрамлении трёхэтажных кирпичных домов. Здание банка выбивалось из стиля топорной архитектурой — приметой нового времени. Война закончилась, и победители желали получить свой процент. Серый фасад серебрился от наледи, окна задёрнуты шторами — ранний час и никому нет дела.

Он прошёл мимо ломбарда.

Мимо зоопарка.

Дальше.

Асфальтовая лента сузилась в бесконечность. На горизонте чернели остовы оголённых деревьев. Лес. Кладбище цивилизации. Деревья напоминали кресты, и Карлин представил, как падает в разверстый земной зев — свежую могилу, вырытую для него ветром и чьим-то извращённым разумом.

Я должен повернуться. Прекратить бег и повернуться к нему лицом...

Вместо этого он побежал.

Путаясь в мешковатой и жёсткой одежде, найденной в одном из шкафов. Ткань сквозила, и холод, вначале почти незаметный, выстуживал кожу; Карлин уже не чувствовал ног и костяшек пальцев. Только внутри бушевал огонь, обдирая гортань медным и кислым привкусом, и сердце гремело в ушах, оглушая, как неотвратимый шаг преследователя.

Он идёт замной ииддёт и...

Голова треснула на шарнирах.

Карлин обернулся.

Чудовище было уже здесь. Мощное, сизо отливающее сталью, оно высилось над человеком, повторяя его черты — гротескное подобие труб и заклепок, увенчанное зеркальной маской. Глаза вспыхнули как мощные прожекторы. «Он прекрасен, — полуобморочно подумал Карлин, оседая на обмёрзший грунт. — Иисусе! Невер...»

Огромная ладонь потянулась к нему и подняла его, словно куклу, передавив шею жгутом воротника.

Вознёсся в небо.

Мысль была случайной и ошибочной, как то, что вертелось вокруг. Сквозь зажмуренные веки Карлин улавливал мельтешение красок. Занесённая секира готовилась распороть живот. Разрез — и ноющая тяжесть выпущенных кишок. Вязкая каша мозга. Тело поджалось и затряслось, как в лихорадке.

Что происходит? Почему он медлит?

Рывок.

Карлин ударился лицом о твёрдое, лязгнул челюстью. Глаза распахнулись. Чтобы встретить обжигающий лазурью взгляд оптических элементов.

— Я сожалею, — просипел Карлин, сознавая, что произносит последние в своей жизни слова. — Ну что? Что ты хочешь?

Машина улыбнулась.

Это было как просверк молнии в мутно-сером от влажности небе. В полированной поверхности Карлин увидел лицо. Своё лицо. Каменные губы раздвинулись, выдавив череду шипящих, а вслед за ними — чистый и плотный звук:

— ICH WILL ALLES.

Легким движением механический монстр закинул Карлина на загорбок.

Выпрямился и пошёл.

В этот ранний час, тронутый лишь розовым трепетом пробуждающейся зари, Роджер Карлин отчётливо осознал своё будущее.

Привязанный, практически влитый в тело своего создания, он читал мысли, порожденные мозгом, имеющим странную природу: хор призрачных голосов звучал в унисон жажде, обуявшей каждую мышцу, каждую клетку — «вперёд! vorwärts!» — в унисон голоду, полыхающему как неутолимый пожар: пядь за пядью, город за городом, страна за страной.

Будучи придатком этой совершенной машины, слабое тело не имело ни единого шанса, но дух бился вечно. Как пламя в запертое стекло. Психоаналитики ошибались. Тяга к пространству и его поглощению — Weltstrieb — преобразила инсталляцию из стали, железа, мысли и проводов в нечто большее, обнимающее мир фотоэлементом вечно устремленной воли. Бесцельной, поскольку цель обнулялась в момент её достижения. Бессмысленной, поскольку смысл был конечен в противовес яркому, изничтожающему самое себя влечению.

Бум! — огромная ступня впечаталась в землю.

Брызнули отщепы камней.

Ледничник, ворошащий сухой лист, был смят и раздавлен, как и десятки красных муравьёв, хаотично рассеянных среди мёрзлых травяных обрубков.

Бум!

Белые площади. Серые поля и фигурки людей. Отсюда всё выглядело иначе. Крошечным и ненастоящим.

Бум!

Бум!

«Я хочу умереть», — подумал Карлин, опускаясь и возносясь на плечах чудовища.

Он знал, что лжёт, но в этот момент был безупречно правдив, хотя это больше не имело значения: огонь был зажжён. Поэтому маленький человек поудобнее скорчился, закрепился среди лязгающих рычагов, боясь лишь одного: чтобы случайный порыв ветра не сдул и не снёс его.