Декадент

// Случаются минуты, когда Д. стоит посреди ночной морозной прохлады, почти без одежд, на окраине леса, под ясным звездным небом. Небо давит своей массивностью и неизбежностью. Его не сдвинуть, не перевернуть. Ему можно лишь подчиниться. Именно в такие моменты слезы прорываются из глаз Д.

Всякий раз он пытался оправдаться, обозваться и стало быть статься, но разве возможно подобное в приступе душевной муки? Истинно лишь то, что помешательство сие быстротечно. Иногда оно выправлялось вином, а иногда пышногрудыми девицами. Одним словом, любые мятеж и упадничество заканчивались кутежом и сладострастием без меры. Отягощение скрывалось в том, что помешательство случалось часто. Так было и тогда. Д. стоял запрокинув голову. Слезы стекали по седеющим вискам. Руки висели плетьми. Д. часто дышал. Дыхание было прерывистым, а голос метался от состояния тягостной хандры, до проповедей Божиего помазанника. Д. высвобождал слова подлинно сумасбродным образом… //

Бессмысленно, о да, совершенно бессмысленно рождаться в этом мире, где само мироздание истекает тонкой, незримой гноящейся субстанцией. Жизнь, не просто болезнь, это гниение в реальном времени. Медленное, неумолимое разложение, приправленное блёклыми огнями иллюзий. Мы словно ходячие саркофаги, наполненные тиной вен и тлеющими нервами. Наши черепа уподоблены склепам, где пляшут в припадке обречённые мысли.

Каждый вздох, как глоток отравленного воздуха, пропитанного пылью распадающихся цивилизаций и прахом забытых богов. Мы цепляемся за ощущения, как утопающие, но любое наслаждение, лишь более изощрённая форма страдания. Вино на губах отдаёт кислинкой тления, поцелуй, привкусом земли на будущем трупе, а шепот любви, всего лишь шипением песка, засыпающего нас заживо в пустоте.

Всё, к чему прикасается человеческая рука, покрывается плёнкой скверны и небытия.

Шедевры искусства?

Жалкие попытки вышить золотую нить на саване.

Величие мысли?

Копошение червей в гниющем мозгу. Мы строим наши города, наши общества, эти величественные муравейники на зыбучем песке, под которым зияет вечная пасть небытия. Каждый смех олицетворяет судорожный спазм, маску, натянутую на череп, который уже проступает сквозь плоть.

А смерть… Смерть, не тихий покой. Она есть единственно подлинное состояние материи. Она есть ледяной, беззвёздный океан абсолютного нуля, где гаснут не только светила, но и сама память о свете. Это не конец пути, это осознание того, что пути не было никогда. Мы были лишь заблудшим сном этой пустоты, её чёрной лихорадкой. И её победа тотальна!

И потому я пребываю в этом мареве с сладострастным отвращением. Я вдыхаю смрад тления, как фимиам. Я созерцаю, как краски мира выцветают, оставляя после себя лишь грязно-серый тон всеобщего пепла. Пусть рушатся последние колонны надежды. Пусть ночь, настоящая, беспросветная ночь, поглотит последний проблеск.

В этом… В этом, наш последний, извращённый триумф. В приятии того, что любая борьба лишь пошлый фарс, а единственная достойная поза — это поза ожидающего своего часа трупа, с улыбкой смотрящего в бездну, которая смотрит в него. Я улыбаюсь… Я улыбаюсь! Я улыбаюсь!!! Я улыбаюсь и ржу, как ретивый мерин, отправленный на заклание!

Отправленный рождением к упокоению…

// И не было в словах Д. ни смысла, ни знамения. Да только всякий раз он выбирался из скверны своего помешательства. Свечи жёг, молитвенник носил — богоугоденствовал. И был в остальные времена порядочен, вежлив и люду приветлив. Тяготился к пейзажистам, рисовал маслом, играл на фортепиано и за столом уста вытирал салфеткой, а не рукавом рубахи. Благочестивым был. Но помнить стоит, что полна Русь матушка, подобных Д. Ночью, те в помешательствах блуждают, а утром образа лобзают… И нет этому никакой кончины… И никогда тому не сподобиться. //