Дело генерала Корнилова

Дело генерала Корнилова

(чистая альтернативная история)

Пролог_1

Белая гвардия, путь твой высок:

Чёрному дулу - грудь и висок.

Божье да белое твоё дело:

Белое тело твоё - в песок.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает...

Старого мира - последний сон:

Молодость -Доблесть - Вандея -Дон

Марина Цветаева

Что может быть хуже "собачьей вахты"? Только - "собачья вахта", которую приходится нести с тяжёлым сердцем и предчувствием беды.

Сергей Фёдорович Иловайский поминутно поглядывал на кронштадский мол, осознавая, что на заградительный миноносец "Терек" неприятности могут придти только оттуда. "Собака" тянулось невероятно долго: казалось, что это не минуты проходят, а целые часы. Но, скорее всего, это было всего лишь одним из признаков тревоги, того особенного состояния души, когда ты ждёшь, ждёшь, ждёшь...А чего именно ждёшь - самому себе объяснить не можешь, и всё-таки - продолжаешь ждать. Сердце замедляет свою работу, надсадно постукивая в груди, предупреждая о приближающейся беде, ладони становятся влажными, а глаза - бегающими. И ведь главное: Иловайский даже в бою мало чего боялся, а здесь...Здесь было всё совсем по-другому.

- Так, Ваше благородие, чего спокойствия-то ждать? Государь-император отрёкся, в столице не приведи Господь, что творится, а здесь...Чуть чего - сразу за револьверы возьмутся, это ещё бабушка надвое сказала.

Вахтенный, Исаев Иван Лукич, рассуждал здраво, в этом ему мичман Иловайский отказать не мог. Сам Сергей Фёдорович прибыл сюда, в Кронштадт, совсем недавно, на Минные классы. Время для этого, правда, выдалось самое что ни на есть поганое. Крепость была приведена в повышенную готовность: Николай Второй отрёкся, слушателей классов расписали по кораблям, скованных льдом здесь, в гавани Кронштадта. Каких-то три часа назад Иловайский заступил на "собачью вахту", не расставаясь с револьвером. Но даже с оружием мичман не мог чувствовать себя спокойно. Вот-вот ожидались "события", все офицеры застыли в ожидании, став похожими на сомнабул. Витавшее в воздухе ожидание революции, предчувствие её - даже это не смогло подготовить умы морского офицерства к разворачивающимся прямо на их глазах событиях. Маслица в огонь подлили известия о волнениях в Петрограде, сменившихся восстанием гарнизона и переходом власти в руки непонятного Временного правительства. Хотя Иловайский склонялся к тому, что власть-то перешла в руки толпы: ему вспомнилась Великая Французская революция. Вот-вот народная толпа должна начать уничтожать ненавистных им дворян - тех из них, кто не успеет сбежать за границу или укрыться в безопасном месте. А вместе с дворянами могут начать и самих офицеров убивать. Погоны за последние годы стали фетишем бога ненависти...

- Слышите? - ход мыслей Сергея Фёдоровича оказался прерван взволнованным, напряжённым восклицанием вахтенного.

Прямо-таки гигантские, не меньше империала, глаза Исаева обрели непонятное выражение, в котором смешались и предчувствие неладного, и страх, и ожидание. Иван Лукич так напрягся, что даже его безразмерные, мохнатые ("Истинно моржовые" - подумал Иловайский) усы встали торчком.

- Слушайте. Стреляют...

Мичман, прежде служивший на "Императрице Марии", привычный видеть вражеские корабли, не дважды и не трижды попадавший под обстрел крупповских орудий - этот мичман в этот раз испугался. Иловайский ничего не мог с собою поделать: всё здесь было совсем не так, как там, на юге...Не было здесь немцев - лишь только свои, русские, жаждавшие крови таких же русских. И тёмные громады застывших кораблей, команды которых ждали начала драмы, - но люди ещё не знали, насколько ужасен будет её ход.

На берегу раздавались крики, редкие выстрелы - и пение. Какофония звуков революции приближалась. А вслед за звуком пришли и люди. Матросы-балтийцы, размахивая нелепыми красными флагами, показались на молу и начали обходить корабли. Они желали продолжить там начатую ещё на берегу резню. А офицеры и кондукторы оказались скованы оцепенением неожиданности и покорности судьбе. Вновь зазвучали крики и выстрелы. Иловайский вгляделся в соседний с "Тереком" корабль - и увидел, как с него на лёд упало двое человек, в офицерских мундирах. Тёмные лужи начали растекаться под ними...Тёмные...Лужи...Кровь!

Через несколько секунд - пришли и за матросами "Терека".

В каюту ворвался отряд из восьми или десяти матросов с ленточками "Полэукипажа" на фуражках. Каждый сжимал в руках винтовку или револьвер - и присовокуплял к "картине маслом" особо мерзкую ухмылку.

- Ну, что? И этого дракона кончим? - бросил балтиец, сжимавший в правой руке "кольт".

Оружие за миг до того отобрали у Иловайского, а потом приставили к его же лбу. Мичман на всю жизнь запомнил холодивший кожу металл "кольта".

- Братцы, с Черноморского флота он, на Минных классах учится. Не из балтийских драконов. Не из драконов парень! - неожиданно вовремя за Иловайского вступился Исаев, судя по всему, знакомый с "расстрельной командой". Балтицы были примерно того же возраста, что и сам вахтенный: бывалые, натерпевшиеся от "драконов" и "штабных"...

- Ну...Ладн. Поглядим, - дуло "кольта" пропало. Скрученного, Иловайского бросили через открытый световой люк в кают-компанию, на стол.

Мичман, ударившись так сильно, что в потемневших глазах заплясали огоньки, едва смог доковылять до своей каюты, принявшись рассовывать самые ценные вещи - последние деньги - по "тайникам"", в правый и левый ботинок.

- Ну, а ну-ка, оружие отдавай, - вскоре и здесь появились матросы. - Парни, обыщите-ка его.

- Ага...Те эт не пригодится, - щербато ухмыльнувшийся полуэкипажец сорвал часы с запястья Иловайского.

Мичману ещё повезло: с других срывали всё ценное. Вплоть до обручальных колец. А кое-кого и "в расход" пустили...

И так повторялось снова и снова, снова и снова - шесть раз. Припоздавшие с "обыском" матросы дико злились, норовя приставить ко лбу "обыскиваемых" пистолет, и удовлетворялись тем, что забирали из кают всё, что казалось балтийцам хоть сколько-нибудь ценным.

Так длилось до самого утра, часов до семи. В семь вестовые (будто ничего такого и не случилось!) принесли кое-что на завтрак для офицеров. Подняли флаг на "Тереке" - давным-давно привычное дело...А после - всех офицеров вывели на мол.

- Срывай, братва! - заправлял тот самый, что до того всё намеревался "пустить в расход" Иловайского. - Срывай!

На мичмана набросились, повалили на землю - да и остальные офицеры тоже спустя секунду-другую казались на камне мола. Иловайский сперва услышал, а потом уже и почувствовал, как с него срывают погоны и- вместе с куском рукава - кокарды. Сергей напрягся, стиснул зубы: даже немцы не позволяли себе такого глумления над пленными офицерами. А свои...Свои...

- Хе! Вот так-то лучше! Вставай, гады! Вставай - и пошли!

Иловайский поднялся, превозмогая боль - болел кобчик, ушибленный при падении на стол в кают-компании.

- Чего телепаешься, кровопиец? А ну! Пшёл! - Иловайского конвоир "подбадривал" ударами винтовочного приклада в спину.

Вытаптывая снег, колонна безоружных офицеров, окружённая толпою матросов. Двинулась к Якорной площади.

Иловайский взглянул на бронзового Макарова, опустил взгляд - и проклял себя за это. Во рву, вырытом вокруг памятника великому адмиралу, валялись...лежали...пали...Ров был заполнен скрюченными трупами перебитых кронштадских офицеров. Иловайский не мог оторвать взгляда от адмирал Вирена, нашедшего смерть вместе с десятками своих подчинённых. Грозный, он за считанные дни до того катался по скверу, обращённому в каток, на коньках. За этим катанием могли наблюдать слушатели Минных классов: окна выходили как раз на сквер.

А вот - и собор...Его купола тускло поблёскивали на солнце, а кресты безмолвно застыли. Иловайский, вздёрнув подбородок, вгляделся в небо, серое, серое, серое небо...

- Куда нас сведут? - мичман хотел знать, что же их ожидает. Если не расстреляли там же, у рва...

"Расстреляли...Свои же...Расстреляли...И Вирена...И нас скоро всех - тоже..."

- На лёд! Не будем святой кронштадской земли пачкать! - веско ответил матрос, не забывший в очередной раз "подбодрить" ударом приклада.

И точно - вот и море. Ледяная гладь, сковавшая Балтийский флот. Безмолвная белизна. Серое небо, нависшее над Кронштадтом - и шестьдесят офицеров, дожидающихся своей участи у кромки моря, их родной, любимой стихии.

Иловайский взглянул на своих соседей. Кто-то молился, двигая одними губами, кто-то, не шевелясь, вглядывался в далёкую даль. А кто-то обратил свой взор на небо...

- Ну, прощевайте, гады-драконы! - тот самый конвоир передёрнул затвор винтовки.

Иловайский не стал закрывать глаза.

- Прощайте, господа, - только и произнёс мичман.

Щёлкнули затворы...

Пролог_2

...Сам генерал Корнилов

Родине обручил

Фронт, не имевший тыла,

Кроме своих могил...

Николай Кудашев, "Ледяной поход"

Никогда прежде в уютном кабинете главковерха Корнилова не раздавались подобные речи. Да и, чего греха таить, подобных гостей тоже не бывало. Каких-каких гостей, спрашиваете?

Сейчас в кресле, которое прежде облюбовал Николай Второй, будто на иголках сидел Владимир Львов, прежде обер-прокурор Святейшего Синода, а ныне - доверенное лицо, "эмиссар" министра-председателя. На его лысой макушке то и дело проступал обильный пот, который Львов уже даже перестал платком смахивать: не до того стало. О. сейчас он был весь - решительность, воплощённое спасение Родины, и никак иначе. Во всяком случае, именно так считал сам Владимир Николаевич. В глазах его сверкали огоньки торжества, и не думавшие тухнуть под корниловским обстрелом недоверия и сомнений. Пропасть между бывшим обер-прокурором и нынешним главковерхом и не думала сужаться: Корнилов сомневался, можно ли верить "эмиссару".

- А скажите, Владимир Николаевич, может быть, министр дал вам какой-нибудь документ, подтверждающий полномочия? Письмо? Расписку?

Низкорослый потомок казаков, выбившийся на самую верхнюю ступеньку армейской лестницы империи, не собирался верить на слово практически незнакомому человеку. Считанные недели назад холодно встреченный Керенским, даже оскорблённый им, а теперь - призываемый на помощь? Вообще, всё это напоминало Лавру Георгиевичу какой-то водевиль, закончиться которому предстояло трагикомически.

- Что Вы, как можно? Между мною и Александром Фёдоровичем сложились особо доверительные отношения, в основе которых некоторые уступки, определённые политические обязательства и услуги. Тем более, какая бумага при решение столь серьёзных вопросов? Нет, только изустно можно передать настолько важное послание. Лавр Георгиевич, поверьте, министр поистине гениальный человек, он понимает всю серьёзность ситуации. Выслушав моё видение происходящего, зная, какая пропасть теперь разверзлась перед ним, министр настроен решительно. Ему необходимо узнать, как Вы отнесётесь к его отставке? Нужна ли она? Он желает узнать Ваше мнение, прежде чем совершить столь важный поступок...И предлагает Вам три способа, скажем так, реконструкции. Вы образуете Совет министров без участия Александра Фёдоровича - тогда он возвращается к частной жизни. При втором варианте Вы образуете Совет министров с Керенским в качестве министра юстиции или на каком-либо ином посту. И, наконец, правительство назначает Вас единоличным диктатором.

- Я считаю, что только решительные шаги могут спасти страну. Нынешний состав правительства ни на что не способен, однако уход Керенского в отставку будет сейчас губителен. Я ни в коем случае не против его нахождения на посту министра-председателя, однако он должен сделать решительные шаги на пути к восстановлению порядка. Мне совершенно точно известно, что ему грозит опасность. Большевики с двадцать восьмого на первое готовят переворот. В Петрограде нет ни одной надёжной части. Власть легко перейдёт в руки этих немецких шпионов. Повторяю, нужны решительные шаги...

- При оставлении Керенского на посту министра-председателя? -переспросил Львов.

Он трясущейся рукой достал платок, отёр обильный пот со лба, отжал мокрую ткань...Похоже, эта процедура хоть как-то успокаивала не на шутку разволновавшегося "эмиссара".

Внезапно открылась боковая дверь, и в комнату развязной походкой ввалился - именно ввалился - какой-то молодой человек. Мундир Кабардинского полка на нём висел мешком, ремень болтался, а неверный свет в комнате не давал разглядеть погоны.

- Василий Степанович, вот, знакомьтесь, Владимир Николаевич Львов...- Корнилов кивнул на "эмиссара". - Владимир Николаевич, это Василий Степанович Завойко, мой ординарец и советник. Можете говорить при нём без стеснения и утайки.

- Говорите, Керенский предлагает реорганизовать правительство? Замечательно. Давно пора. Под ним уже земля горит. Надо бы набросать будущий состав. Так-с.

В руках у Завойко сами собой оказались измятый лист бумаги и химический карандаш.

- Что ж, тогда Вы за второй вариант...но стоит ли Александру Фёдоровичу остаться на посту министра юстиции? - Львов не сводил взгляда с вольготно расположившегося по левую руку от него Завойко, бойко что-то писавшего.

- Я не думаю, что это столь важная деталь. Её можно оговорить в любой момент, не это ведь главное. Сейчас важно навести порядок в тылу, в армии и в столице. Но... многое может помешать и после утверждения той схемы, которую предложил министр-председатель.

- Особенно его турне по фронтам, на которых он очень много говорит, при это очень мало что делая. Речи, речи, речи...Это развращает армию! Нет, ни в коем случае Керенского нельзя пускать на фронт! Ни в коем случае! - Завойко, в подтверждение своих слов, замахал карандашом.

Через мгновение он уже вновь корпел над...чем-то. Причём львов заметил, что ординарец Корнилова много и смачно черкает, вымарывает написанное, а порою призадумывается, грызёт кончик карандаша, будто бы в поисках вдохновения.

- В свою очередь, перед и одновременно с образованием нового кабинета необходимо созвать Государственную Думу. Её авторитет сможет поддержать будущий состав правительства, что сыграет на руку. А если в него войдут общественные деятели...

- Общественные деятели? - и вновь Завойко самым наглым образом перебил Львова.

Корнилов, между тем, молчал, наблюдая за словесным поединком "эмиссара" и ординарца. Хотя это больше походило на избиение бывшим банкиром бывшего обер-прокурора. Последний, судя по всему, предпочёл подставить другую щёку, вместо того чтобы ответить ударом.

- Те общественные деятели, которые очернили себя ничегонеделаньем и просиживанием штанов в Петрограде, когда рушился фронт, а большевики захватывали людские умы? Полно Вам! Нет! Сейчас нужные свежие, деловые люди, не запятнавшие себя интригами!

Оставалось только добавить "Вроде меня!". К счастью, Завойко последнюю мысль не озвучил, позволил слушателям додумать всё самостоятельно. Впрочем, недолго комнатой владела тишина. Отбросив в сторону карандаш, ординарец лихо подскочил со стула и сунул едва ли не в нос Львову исписанный десятками фамилий (треть из которых была вымарана) листок

- Что это? - посланец Керенского пробежал глазами список фамилий...и постов.

Да это же будущий состав правительства! Ба! Только...

- Кто это - те самые не запятнавшие себя ничем люди? Филоненко...Вы...Плеханов?! - Львов поднял очи горе. - Ланбсерг? Юрченко? Малянтович? Таганцев? Церетели? Аладьин?! Что это?

- Это, надеюсь, будущий состав правительства. Следует только оговорить окончательный его вариант, и всё! Вот она, настоящая политика! - горделиво произнёс Завойко.

Львов, в надежде на спасение, повернулся к Лавру Корнилову. Тот лишь пожал плечами:

- Мне нет дела до политики. Главное, чтобы война была доведена до победного конца, а такие детали мы потом обговорим...Прошу прощения, Владимир Николаевич, дела не ждут. Позвольте откланяться...

- Это Вы позвольте мне проститься с Вами, - "эмиссар" поднялся. - Рад, искренне рад, что сегодня совершён первый шаг к спасению России!..

Если бы только они знали, чем обернётся эта беседа - что бы сказали?

Что было бы, если хоть что-то пошло иначе? Кто знает...

Досье. Львов Владимир Николаевич (1872-1934). Октябрист, выдвинулся в 1905 году, после организации в Самарской губернии отделения партии октябристов. С 1907 года - губернский гласный Самарского земства. Депутат III, IV Дум (от октябристов, после - националистов). Как и большинство товарищей по партии, вошёл в Прогрессивный блок. В марте - июле 1917 года - член Временного правительства. Склонял Михаила Александровича к отречению от престола. Сторонник восстановления патриаршества. Посредник в переговорах между Корниловым и Керенским. Главный свидетель (сперва - обвинения, затем - защиты) по делу Л.Г.Корнилова. Четырежды менял показания (по его словам, первые показания были даны под давлением Керенского). Под впечатлением от случившегося получил нервное заболевание, 5 октября 1917 года, после почти двухмесячного ареста, освобождён. Гражданскую войну провёл в Сибири. В 1920 году - уехал в Японию. В 1922 году- возвращение в Россию. Работа в Высшем церковном управлении до 1927 года. 2 февраля 1927 года - арест. Трёхлетняя ссылка в Томск. Остался жить в Сибири. Умер в 1934 году в Томске. Порывист, идеалистичен, романтичен, доверчив, легко подпадает под влияние сильных личностей. Твёрдых политических убеждений не имеет. Энергичен в работе по обновлению Русской православной церкви.

Досье. Завойко Василий Степанович, год рождения 1875, год смерти точно не установлен. Помещик и предприниматель. В 1901-1907 уездный предводитель дворянства. Заместитель председателя Средне-Азиатского общества "Санто", нефтепромышленник, банковский делец. Организовал издание черносотенной "Русской воли". С апреля 1917 года "исправился" - наладил выпуск журнала "Свобода" республиканской направленности. В порыве (скорее всего, из авантюристических побуждений) попросил Л.Г. Корнилова взять его на службу ординарцем. Политический советник Корнилова. Автор ряда воззваний, подписанных Л.Г.Корниловым. После "Корниловского мятежа" - под арестом. 20 октября 1917 года уехал в Новочеркасск. Эмигрировал в Лондон, позже перебрался в США. Авантюрист. Позёр. Как говорят в народе, "высоко метит". Склонен к громким словам. Самоуверен. При желании легко может найти нужный подход к человеку.