Дело Города Между-Часами

Полагаю, вы никогда не задумывались о том, что библиотека пахнет временем. Не метафорически, заметьте, а вполне буквально. Восемнадцатый век отдаёт кожей и воском свечей, девятнадцатый — типографской краской и амбрами, а двадцатый... ах, двадцатый пахнет разочарованием и дешёвой целлюлозой. Я, Реджинальд Фоксворт Третий (одно из моих имен в этой бесконечной вселенной), за столетия существования моей личной коллекции научился различать эти ароматы с закрытыми глазами.

Хотя закрывать глаза в этой библиотеке было бы преступлением.

Представьте себе зал — нет, собор — книжный собор, где вместо витражей высятся стеллажи из тёмного ореха, взмывающие к потолку на добрых шесть метров. Винтовые лестницы цвета старой бронзы обвивают колонны, словно металлические лианы, ведущие к верхним ярусам, где в полумраке дремлют особо ценные фолианты. Свет — а я терпеть не могу электричество в библиотеке, варварство чистой воды — льётся сквозь три огромных окна с южной стороны, разбиваясь на янтарные столпы, в которых танцует пыль. Старая, благородная, образованная пыль, от которой не избавишься.

Посреди всего этого великолепия стоит моё любимое кресло. Малиновый бархат, стёртый в некоторых местах до розового, подлокотники с когтистыми отметинами (да, виноват, но Байрон провоцирует на эмоции), и небольшой столик рядом. На столике — серебряный поднос с чайником, источающим божественный аромат бергамота, фарфоровая чашка в розочках и, разумеется, хрустальная вазочка с зефирками.

Розовыми. И не только розовыми.

Я устроился в кресле, закинув одну длинную лисью ногу на подлокотник (ещё один плюс личной библиотеки — никто не делает замечаний по поводу позы), и потянулся к полке с буквой «В». Оранжевый шёлк моего плаща соскользнул с плеча, но я не стал поправлять. В библиотеке меня никто не видит, а значит, можно позволить себе быть... расслабленным.

Хотя нет, вру. Расслабленным я не бываю никогда. Это противоречит моей природе.

Пальцы — изящные, с чёрными когтями, начищенными до блеска — скользнули по корешкам. «Блейк... Бодлер... Бронте...» Остановились на потрёпанном томе в зелёном переплёте. «Вордсворт. Лирические баллады.»

Ах, Уильям. Старина Уильям, который полагал, что природа — это ответ на все вопросы. Наивно, конечно, но по-своему очаровательно.

Я вытащил книгу, и она издала тот самый звук — мягкий вздох освобождения, который издаёт фолиант, простоявший на полке слишком долго. Устроившись поудобнее, я отхлебнул чаю (божественно!), отправил в рот зефирку (ещё божественнее!) и раскрыл книгу наугад.

И тут из неё выпало письмо.

Не закладка. Не засушенный цветок. Не чек из книжной лавки. Письмо. Настоящее, старомодное, запечатанное сургучом, на котором отпечаталась печать, которую я не видел добрую... сотню лет? Полтора?

Красная восковая печать с изображением совы, держащей в клюве ключ.

Морриган.

Сердце — если у лиса, прожившего столько, сколько я, ещё осталось сердце, способное на эмоции, — сделало странный кульбит. Я уронил зефирку прямо в чай (кощунство!), машинально подцепил её ложечкой и съел (вкусно!) и уставился на конверт.

Бумага пожелтевшая, но не древняя. Годик, не больше. Мой адрес выведен чернилами цвета сепии, тем самым почерком с наклоном влево, который я узнал бы в любом столетии:

«Мистеру Реджинальду Фоксворту Третьему,

Большая библиотека, западное крыло,

Поместье «Лисья нора»,

Там, где кончается осень и начинается правда.»

Последняя строчка — чистая Морриган. Она всегда любила эти загадочные формулировки.

Я покрутил конверт в лапах, поднёс к носу. Запах... интересный. Старая бумага, да, но ещё что-то. Корица? Дым? Нет, что-то другое. Что-то оттуда.

Из мира, который я покинул очень, очень давно.

Сургуч поддался легко — слишком легко для печати, которой больше года. Я развернул письмо, и почерк Морриган поплыл перед глазами:

* * *

Дорогой, невыносимый, ехидный Рыжий хвост,

Надеюсь, это письмо найдёт тебя за чашкой этого твоего бергамотового пойла и в окружении достаточного количества бумажного хлама, чтобы ты чувствовал себя счастливым.

У нас проблема.

Нет, поправлюсь — у НАС проблема. Той самой разновидности, которая начинается с исчезновения реальностей и заканчивается тем, что кто-то крадёт вторники.

Да, именно вторники. Целиком. Все.

Я знаю, что ты поклялся больше не пересекать Грань. Знаю, что у тебя там твоя библиотека, твой чай, твоя идеальная викторианская косплейная жизнь. Но, Реджинальд, если не ты, то кто?

Портал откроется на рассвете. Ты узнаешь где — просто посмотри на ту полку, где ты когда-то держал книгу о несуществующих городах. Захвати зефир. Здесь его не достать.

С любовью и отчаянием,

Твоя Морриган

P.S. Если ты не придёшь, я появлюсь сама. И поверь, ты не хочешь, чтобы я появилась в твоей драгоценной библиотеке. Я опрокину ВСЕ твои вазочки.

* * *

Я перечитал письмо дважды. Потом отпил остывающего чаю. Потом съел ещё одну зефирку.

Вторники. Крадут вторники.

Абсурд? Безусловно.

Морриган лжёт? Никогда.

Должен ли я, двухметровый лис в оранжевом плаще, бросить свою идеальную библиотеку и отправиться в мир, который поклялся забыть?

Я посмотрел на полку с буквой «Н». «Несуществующие города: антология невозможного». Книга, которую я не открывал... да сколько уже? Страницы наверняка слиплись.

А между страницами, я знал, лежит проход.

Я поднялся из кресла, оранжевый плащ взметнулся следом. Моё отражение мелькнуло в высоком зеркале между стеллажами — лис в жилете, с моноклем, с ехидной усмешкой на морде. И неизменном оранжевом плаще.

— Морриган, — пробормотал я, направляясь к лестнице, — клянусь всеми томами Британской энциклопедии, если это окажется розыгрышем, я превращу твою сову в закладку.

Но я уже знал, что пойду. Потому что когда исчезают вторники, а старые друзья пишут письма через запечатанные миры...

Что ж. Приключение стоит хотя бы одной прерванной чашки чая.

Я взял с полки книгу, сунул в карман два пакетика зефира (предусмотрительность — добродетель), взял термос, правил монокль и раскрыл фолиант.

Страницы засветились бледно-голубым.

Где-то за окнами библиотеки начинался рассвет.

А я, Реджинальд Фоксворт Третий, снова шагал туда, где миры пересекаются, реальность спорит сама с собой, а вторники, видите ли, имеют наглость исчезать.