Дело отца

К югу от Туманного Эльберга в шахтёрском городке Утревейде жил молодой человек по имени Йоганнес. Мать называла его маленький Ганс.

Как и другие мальчики Ганс успешно закончил школу, получив за благонравие похвальный лист. В наших краях трудолюбие значит очень много, а Ганс был трудолюбив. Дома он помогал матери по хозяйству, а вечерами подрабатывал в столярне, вырезая полки для книг и обстругивая разную деревенскую утварь — обычное дело для подмастерья.

— Кем ты станешь, когда вырастешь, Ганс? — допытывались друзья.

— Наверное, слесарем?

— Или плотником?

— А может, как я — откатчиком, — предложил Поль. — Год-два и уже десятник. А выучишься, так и маркшейдер.Тут нужен глаз-алмаз, зато и за работу получишь алмазы. Мой отец говорит, что лучше этой работы нет ничего на свете, главное, чтобы душа к земле лежала.

— Землёй живот не набьёшь, — возразил кругленький Матти Гольбек. — И алмазами сыт не будешь. Хлеб всему голова.

Весёлый и плотный, как масленый блин, он знал о чём говорил. Старший Гольбек был пекарем и частенько угощал всю мальчишечью ораву коричным печеньем и витушками-брецельками с маком и крупной солью.

Ганс только вздохнул.

После работы он вернулся домой, задумчивый как никогда. За окном синел вечер, и мать зажгла лампу. Жёлтый, тревожный огонёк не мог развеять сумерки, и лицо женщины в этом неверном свете казалось тонким и необычайно суровым.

— Кем был мой отец? — тихо спросил Ганс.

Мать не ответила.

Закусив губу, она шила, и тени порхали у её рук, как ночные бабочки, подколотые быстрой иглой. Стежок за стежком. Закончив, она убрала шитьё, принесла с кухни ужин и накрыла на стол. И всё это молча. Без единого слова!

— Я не знаю, кто я, — сказал Ганс. — У всех моих друзей есть отцы, каждый знает, к чему он приспособлен. Я уже не мальчик, пора бы и мне подумать о будущем. Выбрать себе дело по нраву. Но как? Ведь я даже не помню лицо своего отца.

— У тебя его голубые глаза.

— У всех в Утревейде голубые глаза. Про нас даже поговорку сложили: «синеглазый, как горняк чумазый». Но разве мой отец был горняком?

Мать покачала головой.

— Тогда кем?

Но в этот вечер не суждено было Гансу узнать больше. Маленькая женщина могла быть очень упрямой. Про таких говорят: «легче холм руками срыть, чем упрямца поворотить». Так и пришлось любопытнику отступиться: собрать тарелки, запереть двери на железный засов и лечь спать, плотно поужинав, но не солоно хлебавши.

***

А ночью разразилась гроза.

Порывистый ветер завывал в трубах, как привидение. В окна хлестал дождь, и Гансу чудилось, что вся ярость стихий обрушилась на их дом в отместку за вопрос, который почему-то нельзя было задавать.

Скорчившись под ледяным одеялом, он вздрагивал от просверка молний. Даже кукушка в часах издавала писк, когда удар электричества сотрясал небо и землю, раскалывая их на мелкие части. Вот так гроза! Чёртова мельница!

Между раскатами грома создавалось мгновение тишины. И вдруг — в одну из таких пауз — Ганс услышал скрип. Словно мышь тайком пробиралась по половицам, ища, чем бы поживиться в буфете — хвостатая воровка.

«Ну уж я тебя угощу!» — подумал Ганс.

Поднял башмак, на цыпочках подкрался к двери, сосчитал до трёх, распахнул...

И замер.

Потому что у распахнутых настежь дверей буфета суетилась вовсе не мышь. А девушка! Да ещё какая — симпатичная, кудрявая, с чёрными, как ночь глазами и маленьким ярким ртом, округлившимся от испуга.

— Ох! — только и сказал Ганс, уронив башмак себе на палец.

— Ох! — откликнулась незнакомка.

Даже голос у неё был прелестный — тихий и лёгкий, словно ветерок на лугу. Бедняга Ганс совсем стушевался. От природы он был приветлив, и теперь, в одном белье, со всклокоченными со сна волосами почувствовал себя полнейшим дураком. Какой стыд! Разве так принимают гостей?

— Прошу прощения, фройляйн, — сказал он отчаянно. — Я и не услышал, как вы вошли.

Незнакомка смотрела на него, зардевшись. Она тоже была смущена. Спохватившись, Ганс бросился одеваться.

Кое-как натянув штаны и рубашку, он вновь отважился посмотреть на девушку. И вновь поразился её красоте. Как будто сама природа поцеловала эти нежные щёки, вспыхнувшие стыдливым румянцем.

— Может быть, вы хотите есть?

— Нет-нет.

— Или пить?

— Ах, нет, — воскликнула гостья с таким удивлением, словно он предложил ей перекувыркнуться вниз головой. — Я уже поужинала с зарянками и дроздами. Мы, сильфиды, редко садимся за стол, но я увидела отблеск молнии в чашке и не смогла удержаться от любопытства.

— Сильфиды? — поразился Ганс.

Он, конечно же, слышал о внучках и дочерях ветра, но даже помыслить не мог встретить одну из них наяву. Впрочем, да уж не сон ли это?

— Не сон, — тихонько сказала девушка, уловив его мысли. — Но я охраняю хрупкие сны, ведь в такой буре, как эта, они могут разбиться. Сон — это ведь то же зеркало. Острым осколком можно поранить душу и память.

— Память, — повторил Ганс, и его глаза вспыхнули. — Вот именно, память! Значит, вы можете меня выручить!

В неожиданном восторге он подскочил к своей гостье, взял за руку и энергично повлёк к дверям комнаты, где спала его мать.

Там было темно, но темнота озарялась фосфорическим светом молний. Видимо, они тревожили спавшую. Губы женщины двигались, словно она говорила с кем-то стоящим у её изголовья. Но ни один звук не просачивался наружу, ни один. Духи воздуха, духи сна, чёрные духи ночи берегли тайны, которые живая душа может доверить только небу да самой себе.

— О чём она говорит? — шепнул Ганс. И когда девушка затрясла головой, встал на колени, умоляюще сжал маленькую ручку и воскликнул: — Только вы, о, только вы можете мне помочь, добросердечная фройляйн! Я хочу узнать имя своего отца. Хочу знать, где он и что с ним случилось. Помогите мне, ради всего святого, и я буду вечно вам благодарен!

Кто бы мог устоять против таких слов?

Вот и прелестная сильфида не удержалась от вздоха. Она повела рукой, и синий призрачный свет заполнил комнату, точно звёзды, любопытствуя, заглянули в окно. Лежащая в постели женщина испустила горестный вздох, села и простёрла вперёд дрожащую ладонь, словно пытаясь остановить или удержать кого-то.

— Ах, Эрнст! Милый мой Эрнст! Не в добрый час отправился ты в Вильдорф. Сколько бы я ни ждала, чувствую, что всё напрасно: ты пропал и больше я тебя никогда не увижу!

Сказав так, она смежила веки и опустилась на подушку, как мёртвая. Но грудь вздымалась, и Ганс понял, что его мать глубоко спит, освободившись от той боли, которую годами хранила в себе.

— Вот ты всё и узнал, — шепнула сильфида.

— Всё? — пылко возразил Ганс. — Вовсе нет. Но я узнаю больше, если отправлюсь в Вильдорф и узнаю, что сталось с моим отцом. Я не успокоюсь, пока не узнаю.

Девушка только головой покачала.

***

Утром, ни свет, ни заря, Ганс собрался в дорогу.

В холщовый рюкзак, оставшийся со школьных времён, он положил горбушку хлеба с козьим сыром, сухари, пяток спелых отличных яблок и фляжку — утеху пьяницы, но на сей раз в ней плескалась лишь свежая ключевая вода.

— Куда это ты идёшь?— всполошилась мать.

—В Юнгер-Хютте, помочь косцам, — беспечно ответил Ганс.

Но на душе его скребли кошки.

И переходя ручей по бревенчатому мосту, отделяющему их участок от центральной улицы, он не один и не два раза оглянулся с весёлым лицом — и камнем на сердце, который делался всё тяжелее, пока дом, да и весь городок, наконец, не скрылись в тумане.

День ожидался нелегкий и пасмурный.

После ночного дождя ветви деревьев, поломанные и спутанные, так и норовили обдать путешественника изрядной порцией ледяного душа. Под башмаками чавкала грязь. Десять раз подумаешь, прежде чем поставишь ногу. Тучи на горном кряже хмурились, обозревая развал из вывороченных корней и обломков скал, торчащих из земли как тролльи зубы.

Но перипетии дороги не трогали Ганса. Мысли его были заняты прелестнейшей незнакомкой, что соткалась ночью из воздуха и растворилась в нём же. «Почему я не спросил её имени? — досадовал он, выдирая куртку из валежника. — Экий же я болван! Должно быть, потому и отец бросил меня, огорчённый тем, что вместо сына получил кусок глупого дерева».

Тропинка, меж тем, свернула в скальный пролом и разветвилась. Левая тропка спускалась в низину, где призывно шелестела трава и подмигивали синие колокольчики. Правая же уводила дальше в горы. Даже прищуренный взгляд не мог разобрать, карабкается ли она под самые облака или ныряет в лес, в окружении стройных и мощных сосен.

— Вот так дела! — поразился Ганс. — И куда же мне идти?

Он оглянулся.

Невнятно и глухо шумят деревья. И ни одной живой души. Но словно тоненький голосок повторяет в самое ухо: «Вправо, вверх и вправо! Вправо и не сворачивай!»

— Что за чёрт? — изумился Ганс, напрягая глаза.

И вдруг увидел источник странного зуда. Серебристая мошка кружила над его головой, дребезжа изумрудными крылышками.

— Вправо, Ганс! Сестрица Сильвия говорит: вправо!

— Чивик-так, чивик-так, — щебетнули птицы.

Подняв голову, юноша заметил малиновку и дятла, что с серьезным видом примеривался к дубу. Перехватив взгляд, дятел мигнул и застучал, словно отбивал телеграмму:

— Туда, туда, тук-тук-туда...

«Сестрица Сильвия», — повторил Ганс.

Ему стало ясно, что он не один. Ночная сильфида решила ему помочь, и каждая птичка, букашка или травинка указывала дорогу не хуже самого точного компаса.

— Спасибо вам, милая фройляйн!

С удвоенной силой он бросился вперёд, уже не чувствуя усталости. И к вечеру следующего дня добрался до места, откуда виднелись черепичные крыши и острый шпиль с флюгером, изображающим розу ветров.

***

Вот он, Вильдорф, — город, славный своими традициями!

Каждый год, в самом начале осени, здесь проходил фестиваль Хаймверкмаркт — знаменитая ярмарка мастеров. Фокусники и рукодельники со всей округи стекались сюда показать себя, обменяться опытом, а то и прикупить невесте диковинку, добытую в недрах земли и огранённую так искусно, словно рукой ремесленника водил дух божественной Красоты.

Вот и сейчас подготовка к ярмарке была в самом разгаре. Гремели молотки. Заливисто посвистывали каменщики, готовя к празднику новую мостовую. Девушки в белых блузках и фартучках украшали цветами городские ворота. Завороженный людской суетой Ганс вертел головой туда-сюда, крепко сжимая челюсти, чтобы никто не принял его за деревенщину.

На центральной площади плотники возводили помост. Работами распоряжался седовласый человечек, юркий и придирчивый, громкоголосый — видно самый старший из мастеров. Подстриженная бородка трепалась на холодном ветру как хвост дрозда. Ни одна мелочь не ускользала от внимания, и рот мастера не закрывался ни на секунду: «Калле, мальчик, держи ровнее! Эй, вы, а ну, принимайтесь за дело! Некогда здесь бездельничать!»

При виде такой распорядительности, Ганс почувствовал робость. Но не в его привычках было отступать от задуманного. Тем более что и старый мастер заметил его и обратил к нему свой суровый взгляд:

— А ты, молодой человек, кто такой? Или общее дело тебя не касается?

— Я Ганс из вольного города Утревейде.

— Ах, вот оно что!

Лицо старого мастера стало приветливее. Воспользовавшись этим, Ганс улыбнулся старику так учтиво, как мог, и подошёл, чтобы задать вопрос, который мучил его несказанно:

— Простите меня, уважаемый. Я здесь новичок, и никогда не был на ярмарке. Но однажды сюда пришёл мой отец, а после того в наших краях его уж и не видели. Понимаю, что с моей стороны, это несусветная глупость — столько воды утекло, но может быть, вы...

— Я тут знаю всех и каждого, — оборвал его старик. — И уж пришельцев оттуда помню наперечёт. Не часто ваш брат, горняк, путешествует по миру.

— Так-то и есть. Я бы и сам не вышел из дома, если бы не желание найти отца.

— Как же его имя?

— Его звали Эрнст, — произнёс Ганс.

И поразился эффекту, который вызвали его слова.

— Эрнст из Утревейде, — повторил старый мастер.— Ну как же!

Он всплеснул руками:

— Разумеется. Да-да, много лет назад. Но, конечно, я его помню. Ещё бы не помнить! Высокий и синеглазый, любопытный как чёрт. Хотел бы я, чтобы мои ученики были такими. Его прозвали «серьёзный Эрнст», потому что улыбался он редко. Но уж если улыбнётся, значит, дело того стоит. Руки у него были из чистого золота, жаль только полюбоваться их умением нам почти не пришлось.

— Почему? — жадно спросил Ганс. — Почему не пришлось?

Но тут словно тьма сгустилась над площадью. Тьма и молчание. Как странно: вроде бы солнце продолжало светить, но краски стали резче, а ветер суше, и мастер вдруг оборвал речь и опасливо поглядел куда-то вдаль — туда, где из закатного облака вырастали горные пики, обагренные росистой кровью.

— Что-то я разболтался. Некогда мне.

— Ничего, — Ганс засучил рукава. — От работы я не бегаю. Подсоблю, чем смогу.

Его молодое лицо дышало твёрдостью и упрямством. Было ясно, что он не отступится.

Тогда собеседник сдался — вздохнул и указал на запад:

— Ступай-ка ты в Тирвальден, парень. Хозяин трактира объяснит лучше. Он там был и видел всё собственными глазами. А я не люблю пересказывать слухи.

— Что же отцу там понадобилось?

— В тот день на лужайке перед трактиром состязались охотники. Одному из них случайно пробили плечо. Вот Эрнста и позвали, и он с готовностью собрал свою сумку и двинулся на помощь.

— Значит, он был охотником?

— Вовсе нет.

— Но тогда почему...

— А разве я не сказал? — удивился мастер. — Ведь твой отец был врачом. Самым лучшим на свете доктором, каких когда-нибудь производила природа. Жаль, очень жаль, что таких, как он, уже больше не встретишь, и вдвойне жаль, что он погиб — или, может быть, пропал безвозвратно.

— Это мы ещё поглядим, — сказал Ганс.

____________________________________________

[1] Эрнст — имя, происходящее от германского слова ernst, что означает «серьёзный». «Im Ernst?» — «Серьёзно?»