Дело "Полночь"

След, ведущий к началу

Нет большего кошмара, чем очнуться в движении, не помня цели. Полицейский инспектор Леонид Вольский очнулся именно так — за рулем своего «Лада» на ночной дороге, ведущей в никуда. Фары резали тьму, а в голове была такая же густая, беззвездная чернота. Он помнил свое имя. Помнил, что он инспектор. Помнил лицо жены (скучное, усталое) и дочери (упрямый подбородок). Но он абсолютно, кристально ясно не помнил, куда и зачем едет. И почему на пассажирском сиденье лежит кожаная папка, перевязанная шпагатом, а на его запястье — новые, не его часы, тикающие чуть громче, чем должно.

Он свернул на обочину, заглушил мотор. Тишина навалилась мгновенно, и в ней тиканье часов стало метрономом его потерянности. Он открыл папку. Внутри — одна-единственная фотография. Мужчина лет пятидесяти, в очках, на фоне книжных полок. Ни имени, ни даты. На обороте — только номер: «247». И больше ничего. Ни дела, ни отчета, ни ориентировки.

Вольский схватился за голову, пытаясь вытащить из памяти хоть что-то. Следующая вспышка: коридор участка, запах дешевого кофе, чей-то голос: «…дело «Полночь». Твое. Только твое. Никому больше». И все. Словно ножницами вырезали кусок мозга. Дело «Полночь». Ключ. Ключ был в часах? Он посмотрел на них. Обычные кварцевые, «Полёт». Ничего особенного.

Он завел машину и поехал назад, в город. Нужно было в участок. Вернуть папку. Узнать. Он смотрел на дорогу, и знакомые повороты казались чужими. Фонари отбрасывали длинные, пляшущие тени. И потом он увидел в зеркале заднего вида — фары другой машины. Она ехала позади на точно таком же расстоянии, не приближаясь и не отставая. «Москвич», старый, темного цвета.

Вольский прибавил газу. «Москвич» прибавил. Он сбросил скорость. Сбросил и «Москвич». Преследование было неагрессивным. Оно было… методичным. Как конвой.

Он въехал в спальный район, свернул в темный двор, заглушил свет и двигатель. Через минуту во двор, не включая фар, вкатился «Москвич». Он остановился у противоположного подъезда. Водитель не выходил. Просто сидел в темноте, ожидая.

Сердце Вольского забилось глухо, болезненно. Это не было случайностью. Его ждали. Или… сопровождали. Он выскользнул из машины, пригнувшись, и побежал через арку. Оглянулся — из «Москвича» тоже вышел человек. Высокий, в длинном пальто. Лица не разглядеть. Человек не побежал за ним. Он просто пошел. Твердым, неспешным шагом, прямо сквозь детскую площадку. И этот шаг — мерный, неумолимый — был страшнее любой погони.

Вольский добежал до своей же машины с другой стороны квартала, рванул с места. Он мчался по пустым улицам, и зеркала показывали пустоту. Он выдохнул. Может, показалось? Но когда он свернул к зданию райотдела полиции, он увидел его. «Москвич» уже стоял у входа, в пятне тусклого фонаря. Как будто ждал его здесь всегда.

Инспектор вошел в знакомое здание, и тут его накрыло новой волной беспамятства. Он не помнил расположения кабинетов. Не помнил лиц коллег, которые кивали ему с безразличной усталостью. Он шел, как лунатик, пока не уперся в дверь с табличкой «Кабинет 247». Номер с фотографии. Он толкнул дверь.

Кабинет был пуст. Ни столов, ни стульев. Только голые стены, выкрашенные грязно-зеленой краской, и на полу — пыльный круг от стоявшего здесь когда-то сейфа. На подоконнике лежала та самая кожаная папка. Открытая. Фотография мужчины с книжными полками лежала сверху. Но теперь на ней… было его собственное, лицо Вольского. Он подошел ближе, сердце колотясь о ребра. Нет, не его. Почти его. Те же черты, но старше. Изможденнее. Глаза смотрели с фотографии с немым укором и… пониманием.

За спиной щелкнул замок. Вольский рванулся к двери. Она была заперта. Он стал колотить в нее, кричать. За дверью стояла тишина. А потом из репродуктора в углу потолка, которого он сначала не заметил, полился голос. Его собственный голос, но записанный, с легкой хрипотцой усталости.

«Протокол допроса свидетеля Вольского Л.К. Дело «Полночь». Вольский, вы подтверждаете, что взяли дело к самостоятельному производству?»

Пауза.

«…Да. Подтверждаю.»

«Вы понимаете, что согласно процедуре «Глухарь», вы изолируете себя от всех контактов до завершения расследования? Что ваша память о цели будет временно блокирована во избежание утечек?»

«Понимаю.»

«Последний вопрос. Кого или что вы расследуете по делу «Полночь»?»

Длинная пауза. На пленке слышно тяжелое дыхание.

«…Себя. Расследую себя. Потому что преступник… это я. Или тот, кем я стану. Я должен найти себя, пока не стало слишком поздно.»

Запись оборвалась. Вольский стоял, прислонившись к стене, пытаясь переварить услышанное. Дело «Полночь». Он сам — и следователь, и цель. Процедура «Глухарь» — изоляция, стирание памяти… для чего? Чтобы он преследовал сам себя? Чтобы нашел… что?

Он обернулся к окну. На темной улице, под фонарем, стояла фигура в длинном пальто. Тот самый человек с «Москвича». Он смотрел прямо на окно кабинета 247. И медленно поднял руку, указывая пальцем не на Вольского, а куда-то в сторону, за его спину.

Вольский рванулся к окну, распахнул его. Холодный воздух ударил в лицо.

— Эй! Кто ты? Что тебе нужно? — закричал он.

Человек в пальто не ответил. Он просто развернулся и пошел прочь, тем же неспешным, мерным шагом. И Вольский, с леденящей душу ясностью, узнал эту походку. Это была его собственная походка. Так ходил он сам, когда был погружен в тяжелые размышления.

Преследователь был его собственной тенью. Его будущим «я», которое он должен был найти. Или которое нашло его.

Он вылез через окно на карниз, спрыгнул в кусты. «Москвича» уже не было. Но он знал, куда идти. Память не вернулась, но в голове, как наведенная радиомаяком, вспыхнул адрес. Улица Гризодубовой, дом 8, квартира 42. Его же адрес. Только не тот, где он жил с женой. Старая квартира, его первая, холостяцкая. Которую он продал десять лет назад.

Он шел пешком, петляя, но чувствуя, что его ведут. Фонари гасли на его пути, будто в знак почтения. Город спал мертвым, беспробудным сном. В подъезде дома на Гризодубовой пахло тем же, чем и в его памяти — сыростью, капустой и надеждой, которая давно выветрилась.

Дверь в квартиру 42 была не заперта. Внутри — пустота. Ни мебели, ни ковров. Только в центре гостиной, под одинокой лампочкой без абажура, стоял стул. А на стене — развешаны фотографии. Десятки фотографий. Все — он. Вольский в двадцать лет. Вольский на выпускном из академии. Вольский на первой раскрытой краже. Вольский, держащий на руках новорожденную дочь. Вольский, принимающий взятку (этого не было! никогда!). Вольский, стоящий над телом (нет!). Вольский стареющий, опустившийся, с глазами, полными той самой пустоты, что сейчас была в нем.

Это была карта его жизни. Или всех возможных его жизней. А в конце ряда — пустое место на стене. Место для последней фотографии.

Стул скрипнул. Вольский обернулся. На стуле, которого только что не было, сидел человек в длинном пальто. Теперь при свете лампы Вольский разглядел лицо. Свое лицо. Старшее на двадцать лет. Изрезанное морщинами отчаяния и сожаления. Глаза, в которых погас последний огонек.

— Садись, — сказал его двойник. Голос был точно его, только простуженный временем. — Мы должны поговорить, пока не кончилась ночь.

— Кто ты? — прошептал Вольский, не в силах оторвать взгляд.

— Я — твой провал. Тот, кем ты станешь, если сейчас не вспомнишь. Дело «Полночь» — это не убийство. Это — самоубийство. Медленное. От принятия первой взятки до потери всего. Я — тот, кто прошел этот путь до конца. И теперь я — тюремщик для самого себя. Моя задача — не дать тебе повторить его. Или… убедиться, что ты его повторил.

— Я ничего не помню! О какой взятке? Я чист!

— Память стерта, — холодно сказал двойник. — Процедура «Глухарь». Чтобы ты, чистый, без знаний о своих будущих падениях, мог расследовать себя объективно. Найти точку невозврата. Первый шаг. И остановить его. Или не остановить. Я — результат. Если ты найдешь и остановишь — я исчезну. Ты изменишь линию. Если нет… — Он махнул рукой в сторону пустого места на стене. — Твое фото займет свое место здесь. А я получу покой. Или новую цель — преследовать следующую версию себя в следующем временном витке.

Вольский смотрел на фотографию со взяткой. И вдруг — как прорвало плотину. Вспышка. Дождь. Подъезд банка. Конверт. Дрожащие руки. Оправдание: «Для дочки, для ее будущего». Первый шаг. Он был. Он БЫЛ.

— Вспомнил, — просто сказал он.

Двойник на стуле медленно кивнул. В его глазах что-то дрогнуло — то ли надежда, то ли разочарование.

— Это только начало пути, — сказал он. — За этим последует второе, третье, пятое. Ты станешь мной. Или… или ты должен сделать выбор. Сейчас.

— Какой выбор? Я уже сделал его тогда! Я взял деньги!

— Нет, — двойник поднялся. Его фигура колебалась, как мираж. — Ты сделал выбор тогда. Но у тебя есть шанс сделать его сейчас. Для этого тебе нужно не просто вспомнить. Тебе нужно отречься. Не от денег. От оправдания. От той лжи, которую ты себе рассказал. Ты взял не для дочки. Ты взял для себя. Потому что был слаб. Потому что испугался будущего. Признай это. Вслух.

Вольский стоял, сжав кулаки. Горло перехватывало. Признаться этому призраку, этому будущему падшему себе… это было страшнее любого суда.

— Я… — голос сломался. — Я взял потому что был слаб. Потому что завидовал. Потому что хотел легкого пути. Не для дочки. Для себя. Я предал… себя же.

В комнате повисла тишина. Лампочка слабо мигнула.

Двойник смотрел на него. И по его лицу, лицу старого, сломленного Вольского, впервые потекла слеза. Одна-единственная, чистая.

— Значит, есть шанс, — прошептал он. — Значит, я могу… отдохнуть.

Он начал растворяться. Не исчезать, а становиться прозрачным, как старая фотография на свету.

— Помни, — его голос был уже эхом. — Преследование не закончится. Потому что искушение не закончится. Я уйду. Но за мной придут другие. Другие версии тебя. С другими падениями. Ты будешь вечно расследовать сам себя. Это и есть дело «Полночь». Вечное. Личное. Ты — и следователь, и улика, и приговор.

Он исчез. На стуле осталась лишь легкая вмятина. Лампочка ярко вспыхнула и погасла, погрузив комнату в темноту.

Вольский стоял один среди призраков своих возможных жизней. Часы на его запястье тикали, отсчитывая уже не время до конца смены, а время до следующего провала, до следующего преследования.

Он вышел на улицу. Рассвет только-только начинал синеть на востоке. Его «Лада» не было. На ее месте стоял старый «Москвич». Ключ торчал в замке зажигания.

Вольский сел за руль, завел мотор. В зеркале заднего вида он видел пустую улицу. Но он знал. Он не один. Он везет с собой своего будущего тюремщика. И своего будущего подсудимого. И следователя, который никогда не закроет дело.

Потому что самое страшное преследование — это бегство от самого себя. А самое невыносимое дело — это пожизненное расследование собственной души, в которой навсегда поселилась «Полночь».

Он тронулся с места. Куда? Не важно. Цель была забыта снова. Осталось только движение. И тиканье часов. И знание, что в следующем темном переулке его уже ждет он сам — чуть более старый, чуть более отчаявшийся, с единственным вопросом в глазах: «Ну что, вспомнил?»

Дело «Полночь» продолжалось.