Дело в шляпе

И кто только придумал дороги? Сухие они исходят пылью, превращая путников в серые безликие куклы. Куклы куда-то движутся, но смысла в их движении нет нисколько. Можно топтаться на месте, и пыль также станет взлетать из-под ног.

В распутицу или просто после дождя дорога обращается в канаву, полную липкой грязи. Она цепляется за лошадиные копыта, обнимает колёса, не позволяя ехать, и, так же, как пыль, красит лица в свой унылый цвет. Волшебные птицы на стенах фургона не радуют взгляд пестротой.

Фургон, запряжённый парой очень серых лошадей, медленно тащился по в прах изъезженной дороге. Маэстро Фильконти сидел на козлах, понурив голову, и не думал погонять усталых лошадей. К чему? Будет больше пыли – и только. Езда всё равно не ускорится.

Край тента, прикрывавшего вход в повозку, откинулся, наружу выглянуло девичье личико.

– Дядя Филипп, мы скоро приедем?

– Это, смотря куда… – не оборачиваясь, ответил маэстро.

– Хоть куда-нибудь. Надоело трястись.

– Куда-нибудь через полчаса доедем. Там река должна быть. Заночуем, помоемся, а с утра – в село. Может быть, чего заработаем. Жаль, ярмарка только через месяц.

– Помыться, это хорошо. А то песок на зубах скрипит.

О надежде заработать девушка даже не упомянула. Слишком уж призрачна была эта надежда.

В скором времени дорога и впрямь вышла к реке. Моста тут не было, но, судя по тому, как храбро колея ныряла в воду, именно здесь был брод.

– Маня, проверь, как там – глубоко?

Девушка легко скинула платье и ступила в воду, холодную в конце лета.

– Тут и по пояс нигде нет! – крикнула она с того берега. – И дно крепкое!

Фургон осторожно переехал речку и остановился. Маэстро спрыгнул с козел и принялся распрягать лошадей.

– Манька, коней прими! Не одной тебе купаться.

– И Трифона тоже! – раздался из фургона скрипучий голос.

Манька, ничуть не смущаясь наготы, выбралась из воды, подошла к фургону и выволокла на свет сонного питона.

– Ты тоже иди купаться! – крикнула она невидимому собеседнику.

– Я спать хочу, – ответил скриплый.

– Водичка – прелесть! Купнёшься – мигом сон слетит.

– Вот и купайся, а я спать буду.

Маня вернулась в речку. Удаву, судя по всему, было совершенно всё равно: лежать ли в жарком фургоне или полоскаться в холодной воде.

Филипп распряг лошадей, которые немедленно направились к водопою, а сам пошёл вдоль берега, выискивая оставшийся от разлива плавник, годный в костёр. Он не успел ничего толком сделать, как на берегу появилось новое действующее лицо. Мужик, наверняка из ближней деревни, куда направлялся фургон.

– Это вы чево? Кто позволил на чужой земле стоять?

– Здесь дорога. Земля общая, бесплатна для всех проезжающих, – мирно ответил Филипп, продолжая возиться с костром.

– А дрова? За дрова кто платить будет? Пошлину проездную гони!

– Пошлину на том свете калёными угольками.

– Маэстро Филипп, дыму ему отвали с нашего костра, три короба, чтобы всласть надышался! – крикнула из реки Маня.

Мужик обернулся. Глаза у него вылупились, что у рака при виде кастрюли с кипятком.

– Девка! Голая! Хоть бы прикрылась, бесстыдница!

– Сейчас прикроюсь, – отвечала Маня, выбравшись из воды. – А ты, покуда – подержи.

При виде змеи мужик издал утробный, на вдохе звук и кинулся бежать, нелепо размахивая руками.

– Ну вот, – резюмировал Филипп, – реклама нам обеспечена. Только будет ли с неё толк?

– Ты сам учил: лучше плохая реклама, чем никакой.

По берегу речки росло множество щавеля, и пока у маэстро Фильконти закипала в котелке вода, Марианна – таково было её сценическое имя – успела нащипать ворох кислых листьев.

– Деревня богатая, – заметил маэстро, шинкуя щавель кривым сарацинским ножом.

– Ты тут прежде бывал?

– Нет, но я и так знаю. В нищей деревеньке весь щавель по берегу детишки выщипали бы. К тому же, тут дорога, брод удобный, путников много. Богатая деревня. Боюсь только, нам с этого толку мало будет. В торговых сёлах народ прижимистый. Ярмарка начнётся, весь заработок у нас будет на гостях, а местные грошена не кинут.

Кислая похлёбка тем временем закипела. Филипп постучал ложкой по стенке фургона.

– Сеньор Гариотти, обед готов, извольте просыпаться.

В фургоне послышалась возня, скриплый голос произнёс:

– Трифон, вечно ты под ногами путаешься! Дай пройти!

Третий член цирковой труппы выбрался на свет. Был он мал ростом, хотя настоящего лилипута перерос. Малыш одёрнул камзольчик, в который был наряжен, и, свернув ноги по-турецки, уселся поближе к котелку.

– Крупки бы добавить, – пожалился он, зачерпнув варево.

– У тебя губа не дура, язык не лопата, – заметил Филипп. – Ты бы ещё маслица попросил. Пшено мы давно поприели, и овса лошадям ни зёрнышка. Через день Трифона кормить, вот тогда закукуем, а покуда – живём, – Филипп выволок из котелка кусок белого мяса и принялся объедать, откидывая тонкие косточки. Остальные тоже зашарили ложками по дну, вылавливая мясные куски.

На следующий день рано поутру труппа начала готовиться к представлению. Мария выскоблила отдохнувших лошадей, и они приобрели пусть не совсем белую, но светлую окраску. Трифон был ещё раз выкупан, так что чешуя его нарядно засияла. Филипп занялся фургоном, и райские птицы с его стен проявились во всей красе. Сеньор Гариотти (другого имени он не признавал) перетряхивал гардероб, с особым тщанием наводя лоск на чёрный цилиндр, в котором ему предстояло выходить на арену.

После обеда, точней после обеденного времени, поскольку в закромах не осталось ничего, кроме пары сухарей, труппа выехала в село. Белые кони с султанами на головах выучено шагали, как никогда не пройтись деревенской лошадке. Маэстро Фильконти – сейчас язык не повернулся бы назвать его дядей Филиппом – в гриме рыжего клоуна сидел на козлах и дудел в хрипучий горн. Марианна Фильконти в облегающем трико и короткой юбочке шагала впереди, лучезарно улыбаясь и, не глядя, жонглировала разноцветными кольцами. Сеньор Гариотти и Трифон до поры были скрыты от глаз почтеннейшей публики.

Ярмарка в селе бывала осенью, а пока рыночная площадь пустовала, лишь чьи-то козы бродили, выщипывая редкую траву. Здесь фургон и остановился, встав вплотную к стене заброшенного в летний сезон лабаза. К тому времени вокруг толпилась вся деревенская детвора и немалое число бездельного народа, к полудню уже закончившего дневную работу.

Шатра разбивать было не нужно, да и не было у циркачей шатра. Красной лентой обозначили арену, посредине поставили шест, и представление началось.

Вышколенные кони безо всякого конкура бежали по кругу, Марианна, стоя на спине одной из лошадей, звонко щёлкала небольшим кнутиком, жонглировала то булавами, то кольцами. Маэстро Фильконти метался по арене, принимая и подавая кольца, булавы, цветные ленты, визгливо кричал, что он тоже так может, принимался жонглировать чем ни попадя, то проявляя чудеса ловкости, то роняя всё в кучу, с разбега вскакивал на свободную лошадь, не удержавшись, сползал её под брюхо и скакал вниз головой. Зрители вели себя по-разному. Дети, как и должно, визжали от восторга, а вот взрослые, даже женщины, в большинстве стояли хмуро, восхищённого аханья почти не было слышно. До чуткого Филиппова уха долетали пересуды:

– Не циркачка это, а сама Ева – мать греха, которая праотца Адама соблазнила райское яблоко есть. Что, да ну? Муляй их возле брода видел, где они дневали, так она, как есть голая, ходила, а вокруг змей обвивался, не иначе – тот самый, искуситель.

– Оп! – громко выкрикнула Марианна и, крутанув сальто-мортале, очутилась на спине бегущей сзади лошади, после чего успела поймать все девять пущенных в воздух колец. Затем спрыгнула на землю и подбежала к клоуну.

– А так можешь?

– Не могу! Мне никогда так красиво «оп» не крикнуть.

Марианна взяла шапку, пошла вдоль рядов:

– За нашу работу от вашей щедрости.

От зрительской щедрости не упало ни одного грошена.

Маэстро Фильконти тем временем вновь затрубил в горн, занавески на дверях фургона раздвинулись, и появился сеньор Гариотти во всей красе.

– Карла! – завопила ребятня.

Сеньор Гариотти раскланялся, стащив с головы цилиндр, а второй рукой вынув из воздуха букет цветов. Пожал плечами, как бы не зная, куда девать цветы, а потом засунул букет в шляпу. Сзади с маленьким столиком подбежала Марианна, и шляпа была поставлена на столик тульей вниз.

Сеньор Гариотти направился вдоль рядов публики, совершая пассы и на ходу вынимая то из воздуха, то из уха кого-то из зрителей самые разные предметы, которые вскоре исчезали в никуда. Одни из зрителей испуганно отшатывались или зажимали уши, другие, напротив, лыбились и спрашивали: «Ну-ка, а у меня там что?» – и «там» непременно что-то находилось.

Пока сеньор Гариотти обходил по кругу арену, маэстро Фильконти демонстративно подкрадывался к оставленному без присмотра цилиндру, несколько раз испуганно отпрыгивал и, наконец, когда фокусник завершил круг, решившись, сунул в шляпу руку. Оттуда немедленно повалил густой дым.

– Пожар! – закричал маэстро и, схватив стоящее у дверей фургона ведро, плеснул в шляпу воды. В ответ ударил столб огня.

– Кажется, горим, – сходу успокоившись, заметил Фильконти и уселся на ступеньки фургона.

Сеньор Гариотти неспешно вернулся к столику, повёл над цилиндром рукой, и огонь мгновенно потух. Гариотти с видом истинного джентльмена водрузил цилиндр на голову, поёжился, словно ощущая некоторое неудобство, вернул шляпу на столик, сунул внутрь руку и вытащил измятый и порядком обгоревший букет. Швырнул его клоуну и принялся выволакивать наружу разноцветные ленты, платки, связки мишуры, а под конец, пошуровав рукой поглубже, добыл живого кролика.

Марианна, бывшая у сеньора Гариотти в ассистентах, посадила кролика в клетку, которую поставила тут же на столик, рядом со шляпой. Гариотти придирчиво оглядел девушку, выудил, на этот раз из рукава, волшебную палочку и указал ею на шест. До сих пор шест почти не использовался артистами, только во время вольтижировки Марианна несколько раз хваталась за него, совершая горизонтальный оборот. Теперь она подошла к шесту и полезла наверх. Шест был тонкий и гладкий, но Марианна поднималась неспешно и без заметных усилий.

– Вот бы кому на ярмарке по столбу за сапогами лазать! – раздался голос. – Небось бы, достала.

Марианна на мгновение остановилась на середине шеста.

– У ярмарочных сапог подошва картонная! За такими лазать – себя не любить.

Медленно и красиво Марианна поднялась до самого верха, застыла там, откинув руку в сторону.

– Трамболино-хоп! – сипло выкрикнул сеньор Гариотти и взмахнул жезлом.

Толпа ахнула. Вместо шеста все увидели стоящую на хвосте трёхсаженную змею.

Марианна легко соскользнула вниз, и Трифон не рухнул, а словно сполз наземь и тут же обвился вокруг талии хозяйки, положив голову ей на плечо.

– Точно, она! – послышался из задних рядов кляузный голос Муляя. – Вот и змеюка!

Далее по программе составленной циркачами, должен был идти танец со змеёй, и маэстро Фильконти уже поднёс к губам трубу, из которой, когда надо, умел извлекать и звуки лирические, но в этот миг ход спектакля грубо нарушил ещё один возглас:

– Дрянь у вас, а не представление!

Говоривший стоял в первом ряду, многим загораживая вид на арену. Был он высок, широк в плечах, плотно налит салом и дикой силой. Замасленный передник и нож за кушаком однозначно указывали род его занятий. Никем, кроме трактирщика верзила быть не мог.

– Что это за цирк, – гремел он, – если у вас даже силача нет, бока намять некому, в пыли повалять!

Сказанное было вдвойне обидно, поскольку ещё неделю назад силовой акробат в труппе был. Теодор Бурмаш (силачи традиционно не носили итальянских имён) не выдержал полуголодной кочевой жизни и ушёл в подручные к кузнецу, став молотобойцем Федей. Там, во всяком случае, были харчи и надёжная крыша над головой. Кузнец, как ни будь прижимист, знает, что молотобойца надо как следует кормить, иначе от него работы не дождёшься.

Федя был устроен, а труппа стала ущербной. Но признавать этого было никак нельзя. И Марианна звонко откликнулась:

– Тоже, нашёлся атлет меж котлет! Да тебя и я в пыли изваляю.

– Вот уж с тобой, красавица, я бы повалялся, – ухмыльнулся трактирщик. – В охапку бы схватил, в сараюшку заволок и там извалял всласть!

– Трифона прими, – негромко скомандовала Марианна, передавая питона дядюшке, а затем во весь голос закричала:

– Все слышали? А давай на пари: я тебя на лопатки положу – ты платишь десять талеров, ты меня одолеешь – волоки в свой сарай, рыпаться не буду. Идёт?

– Ха! Дело-то беспроигрышное! – принял вызов трактирщик. – Идёт!

– Краль, не смей! – раздался из толпы женский голос. – Тоже вздумал – поганиться у жены на глазах!

– Молчи, дура! Циркачку поять – греха нет. А начнёшь возникать, я тебе пасть шире рта порву.

Разразившись проклятиями, женщина убежала с площади.

– Ну, что, начнём? Можешь сразу раздеваться, одёжка целее будет.

Марианна крадущейся походкой пошла навстречу трактирщику. Плотоядно улыбаясь, он схватил девушку за руку, но та, крутанув что-то вроде сальто, разжала захват и очутилась у противника верхом на шее. Маэстро Фильконти, ждавший подобного трюка, кинул племяннице жонглёрский кнутик.

– Но, коняшка! – звонкий щелчок сопровождал команду.

Краль зарычал и, поймав Марианну за ногу, сдёрнул её со своей шеи, но гимнастка совершила ещё один пируэт и очутилась уже не на шее, а на спине противника.

– Но, тебе говорят! – на этот раз кнутик пребольно стеганул по тому месту, откуда, как говорится, ноги растут. И тут же, не дав врагу секундной передышки, Марианна спрыгнула со спины и короткой подсечкой сбила с ног.

– Есть!

– Нет! – трактирщик вскочил. Теперь они вновь стояли друг напротив друга, но Краль уже знал, что так просто с худенькой девушкой не справиться и был готов, кажется, ко всему.

Беда, когда мужчине что-то кажется. Он наверняка будет побит.

Марианна издали ударила ногой. Краль был опытный боец, он ждал удара и берёг причинное место и солнечное сплетение, но удар пришёлся в тугое пузо. С таким же успехом можно было бить пяткой по турецкому барабану, но, прикрывая коленом мужские части, Краль неизбежно потерял устойчивость, и следующая подсечка свалила его на землю. На этот раз Марианна не позволила ему подняться, а тут же наступила на горло босой ногой. Приём жестокий, но совершенно безотказный.

– Пусти, стерва… – придушенно захрипел трактирщик.

– Есть! Моя победа!

– Пусти!

Марианна отскочила в сторону.

– Проигрыш плати, увалень.

Битый трактирщик, зашёлся кашлем, медленно поднялся, отшагнул, прижавшись спиной к бревенчатой стене амбара. Таких лабазов несколько стояло по краю площади. Во время ярмарок их арендовали приехавшие купцы и использовали под склады, а сейчас они пустовали. Стену такого амбара и использовал Краль в качестве подмоги нестойким ногам. Но сдаваться, несмотря на явное поражение, трактирщик не намеревался.

– Всё, сука, тебе не жить, – процедил он и потянул из-за кушака мясницкий нож.

Больше ничего сделать он не успел. Сеньор Гариотти, благосклонно наблюдавший за схваткой, коротко взмахнул руками, и два сарацинских кинжала, сбрив по клоку бороды, припечатали шею трактирщика к стене. Ещё два клинка зафиксировали голову у висков, следующая пара едва не срубила уши… Кинжалы попарно пробивали куртку, окончательно пришпилив трактирщика к амбару.

– Один – мне!.. – крикнула Марианна, и последний, тринадцатый нож рукояткой вперёд полетел в её сторону. Марианна поймала оружие и, поигрывая им, приблизилась к Кралю.

– Я знаю, куда тебя всего больней ткнуть… – и мгновенным движением срезала с пояса кошель. – А мошна у тебя веская… Ты слова не держишь, так что по совести, надо бы у тебя всё забрать, что в кошельке звенит, но мы люди честные, не жиганы какие, лишку не берём. Маэстро Филиппе, отсчитай десять талеров.

Клоун громко, по одной серебряной монетке, отсчитал требуемую сумму, вернул кошель Марианне и, подчиняясь неслышному движению губ, поспешил за питоном. Марианна затянула похудевший кошель обрывками шнура и запихнула его за пояс трактирщику.

– Никому из вас не жить! – хрипел тот. – Ворюги проклятые, из волости выехать не успеете. Всех вас повесят на четырёх дорогах, слово даю!

– Слышишь, Трифон, – обратилась Марианна к питону, который успел устроиться у неё на поясе и положить голову на плечо. – На четвёртой дороге, не иначе, тебя повесят, не знаю только, за какое место. И ты не знаешь? Тогда погляди хорошенько на этого человечка. В глаза загляни, в душу… мысли его поганые прочти. Запомни его навеки, и ежели он даже не сделает, а только задумает какое зло против любого из нас, то ты его найди, где бы он ни прятался, и пусть он станет твоим обедом.

Подчиняясь лёгкому движению пальцев, учёный питон раскрыл громадную пасть, продемонстрировав розовую глотку.

– Змея убери!.. – совершенно не по-мужски заверещал Краль.

– Он теперь о тебе думает, – Марианна остро улыбнулась. – И ты о нём помни.

Трактирщик умолк и только дышал тяжело, глядя в немигающие глаза удава.

Марианна отвернулась от поверженного врага и пошла вдоль поредевшей шеренги зрителей.

– От вашей щедрости ужику на пропитание. Он, сами видите, сегодня без обеда остался.

На этот раз грошены, хоть и не полновесной рекой, но посыпались. Марианна приседала в книксене, Трифон милостиво кивал дарителям. Маэстро Фильконти и сеньор Гариотти освободили трактирщика из сарацинского плена и теперь споро сворачивали арену. Вообще-то предполагался ещё один выход с вольтижировкой, несколько клоунских реприз, а номер с метанием ножей, не в зрителя, конечно, а в Марианну, должен был завершать программу, но сегодня всё шло наперекосяк, и артисты понимали, что, несмотря на богатый улов, лучше здесь не задерживаться.

В самом конце зрительских рядов стоял ещё один здоровяк, ростом, конечно, пониже Краля и не с таким наетым брюхом, но в плечах, может, даже пошире. Когда Марианна поравнялась с ним, он хлопнул себя по бокам, выбив облака белой пыли, и виновато произнёс:

– Прости, красавица, выскочил из дому безо всего. Но вы, как станете из деревни выезжать, то направо увидите, моя мельница у ручья. Вы уж не побрезгуйте, заедьте, я бы вашим лошадкам гарнца два овса отсыпал бы. Очень мне понравилось, как ты Краля объездила.

– Тише ты! – шикнули сзади.

– А что такого? Что у Краля всюду уши? А мне плевать, пусть злобствует. Трактирщик перед мельником, что лягух перед цаплей – кваку много, а толку – бульк. Сделать он мне ничего не может, а я – могу. У меня омутинник в друзьях, по весне ундины на моей запруде волосы чешут. Мне довольно одно слово сказать, и у него всё пиво скиснет. А он? Тьфу!

Виновник этих речей поднялся с земли, куда сполз поначалу, и, держась за стену и постанывая, побрёл прочь. В эту минуту ему было не до мельника.

– Спасибо, – сказала Марианна, и Трифон тоже склонил голову в поклоне. – Мы обязательно заедем.

День выдался удачным. На мельнице Волох, так звали мельника, отсыпал овса, да не два гарнца, а с таким походом, что кабы не три, и в придачу дал ещё с полгарнца ячневой крупы. Погладил Трифона, на что немногие решались, похвалил: «У меня под плотиной ужи живут, но чтобы такие здоровущие, этого и в заводе нет».

Теперь фургон пылил по пустой дороге, и райские птицы на его стенах тускнели с каждый оборотом колеса. Дядюшка Филипп, не стерший с лица остатков грима, понуро сидел на козлах и не погонял усталых лошадей. Сегодня все отработали по полной и заслужили лишний час отдыха и густую похлёбку, а кони, милостью мельника Волоха, по торбе овса. Хорошему коню на одной траве работать скучно, ему нужна прикормка.

Грошенов в волшебную шляпу накидали не слишком много, но десять талеров, выбитые из Краля, это целое состояние. Не каждый месяц удаётся заработать столько. Конечно, теперь сюда не скоро можно будет вернуться, но всё же день выдался хорошим.

Одинокая фигурка показалась сзади. Мальчишка, из тех, что вертелись у самой ленты, пылил босыми ногами, догоняя фургон. Филипп пожал плечами, но не ускорил и не замедлил хода лошадей. Надо, так догонит, а не догонит, значит, не больно было надо.

Фургон мальчишка догнать сумел.

– Дяденька клоун, возьмите меня с собой!

С высоты козел Филипп глянул на просителя.

– Прежде всего, я не дяденька клоун, а маэстро Фильконти, а кроме того, с чего ты решил, что я должен тебя куда-то брать?

– Возьмите в ученики. Я буду всё-всё делать!

– И почему тебе дома не сидится у мамочки, у папочки?

– У меня никого нет. Мир отдал меня Кралю, а тот только кричит и дерётся. И жена его тоже колотит почём зря.

– Вот как? А ты знаешь, что такое цирковая школа? Тебе после неё Кралевы колотушки маминой лаской покажутся.

– Ну и пусть! Зато вы учить будете, а Краль только бил и не учил ничему.

– Это довод, – признал Филипп и остановил лошадей. – Ложись на землю. На живот.

Кажется, мальчишка был уверен, что сейчас его на пробу перетянут кнутом, но на землю улёгся беспрекословно. Филипп скомандовал:

– Ноги загибай. И голову тоже. Гнись, давай, чтобы пятками затылок достать.

– Не получается…

– Что значит, не получается? Должно получаться. Маня, продемонстрируй.

Марианна, а верней, снова Манька, немедленно растянулась в текучей пыли и согнулась колесом, немыслимым для человеческого тела.

– Видишь, как надо? Давай и ты, старайся, старайся… – Филипп присел рядом с мальчишкой, принялся ощупывать его суставы. – Лет тебе сколько?

– Не знаю, – натужно ответил мальчик.

– Восемь ему, – проскрипел из фургона Гариотти.

– Многовато. Хотя, вроде ещё не закостенел. Может, что и получится. Маня, посмотри, что у него с ловкостью, а мы тем временем дальше поедем. Ночевать будем у ручья, там есть, я знаю.

Фургон, поскрипывая, двинулся в путь, а Манька с новым учеником подобрали брошенные дядюшкой кольца и тоже отправились следом.

– Руку вот так держи, – поучала девушка. – Мягко держи, свободно, лишних сил не трать. Кольцо бросаешь, закручивая, и ловишь, когда оно к тебе само вернётся. Вот так.

– Это я умею. Мы с мальчишками камушками кидались, так я ловчей всех был.

– И сколько ты колец в воздухе удержишь?

– Четыре – запросто.

– Когда удержишь четырнадцать, скажешь: «Умею». А пока – учись. Ну-ка, лови пятое кольцо. Да не смотри, как они летают, на всё смотреть – глаз не хватит, ты их чувствуй. И что встал? Фургон уже вон где, а мы тут валандаемся. Так и без обеда останемся. Ты кольцами манипулируй, а на месте не стой, за фургоном поспешай. Руки сами по себе, ноги сами по себе. Так, хорошо. А бегом можешь? Ну вот, всё порастерял, собирай теперь. Ты рывком-то не беги, кольца твоего рывка не понимают. Разгоняйся постепенно, вот так… Молодец. Смотри, и фургон догнали, и колец не потерял.

– Маня, ты мальца не перехвали, – подал голос маэстро Фильконти, – а то раздуется от гордости, что жаба в болоте. Лезьте в фургон, сеньор Гариотти наше приобретение смотреть хочет.

Сеньор Гариотти сидел по-турецки и свежевал подвешенную вниз головой тушку кролика. При виде ученика он работы своей не прервал.

– Это тот самый? – чуть слышно спросил мальчик.

– Тот самый, – голос Гариотти был скрипуч, но совершенно спокоен.

– Зачем его?

– В суп.

– Но он нужен для представления! Кого вы будете вынимать из шляпы?

– Вынимать буду кролика. Из шляпы всегда вынимают кролика или голубя, потому что они сидят смирно и не рыпаются прежде времени. Но голубя потом надо пустить в полёт, и он почти никогда не возвращается. Кроме того, голубь маленький, в нём нечего есть. Поэтому я предпочитаю кролика.

– Но ведь если кролика в шляпе нет, его невозможно оттуда достать!

– Друг мой, в цирке нет слова «невозможно», есть только «удивительно». Запомни это, сельское дарование. Кстати, как тебя зовут?

– Яков.

– Значит, хочешь когда-нибудь стать Джакомо или Джироламо? Что же, дерзай. Руки покажи! Ну кто так ладонь держит? Руку надо показывать так или вот так. В руке всегда должна оставаться тайна. Вот такую фигуру пальцами сделай… Хорошо. А так? Это никуда не годится. Тренируй пальцы, в пальцах душа престидижитатора.

– Сеньор Гариотти, – спросил Яков, – но раз из шляпы можно вытаскивать кроликов, которых там не было, то вы должны быть богатым человеком. Вытащили миллион кроликов, продали…

– Слушай, недоделанный Джакомо, – перебил Гариотти, – и запоминай с первого раза, потому что второй раз я повторять не буду. Артист никогда ничего не продаёт, он лишь получает гонорар за своё искусство. Продать можно только талант, один раз и непременно себе в убыток. Кролика вынимают не на продажу, а на потеху почтеннейшей публики. Если бы у вас на площади не было орущих мальчишек и девчонок, замерших от восторга, то никакого кролика в шляпе бы не появилось. Вот смотри: в руке ничего нет. А теперь – раз! – цветок: соланум туберозум. Думаешь, у меня где-то букетик припрятан? Ты по дороге бежал, видал по обочинам такие цветы? То-то. А вот бабочка, живая. Бабочку в рукаве не спрячешь, в пальцах не скомкаешь.

– Красивая! – потрясённо выдохнул единственный зритель.

– А вот так? – сеньор Гариотти сунул руку в цилиндр, куда за минуту до того кинул шкурку, содранную с освежёванного зверька, и вытащил целёхонького кролика. – На, держи. И ступайте, у меня дел невпроворот.

Манька потянула Якова в конец фургона, под завязку набитого всяческим реквизитом.

– Темно…

– Ничего, тут на задней стенке окошко, развиднеется.

– Куда мы?

– Трифона кормить. Вообще, ему завтра обедать надо, но поскольку у нас появилось два кролика, пусть сегодня поест. А кролика не жалей, он из шляпы и, значит, не живучий. Если его сегодня не съесть, завтра он сам помрёт.

Кролик сидел перед удавом с тем же отрешённым видом, как до этого ожидал своей участи в шляпе. Трифон покачивал головой, словно оценивая упитанность зверька.

– Самое главное, – сказала Маша, – что ты понравился сеньору Гариотти. Ради тебя он второго кроля добыл, я такое первый раз вижу. Ты его слушайся, сеньор Гариотти в своём деле кудесник.

– Я буду! – пообещал ученик.

Фургон, скрипнув последний раз, остановился.

– На выход, засони! – скомандовал Филипп. – Яков за хворостом, Маня… ну, ты сама всё знаешь.

Горел костёр. В котелке густо булькала похлёбка, в которую ради праздничка, всыпали горсть крупы. Щавеля в округе не нашлось, зато было полно крапивы и прорва пахучей сныти. Кто понимает, тот летом без щей не останется.

Сгущался вечер. Артисты сидели, разомлев от покоя и сытной еды.

– Итак, – подвёл итог маэстро Фильконти, – сейчас всем пять минут блаженного безделья, а потом у нас с Яковом урок до самой полуночи. Гимнастика, упражнения на растяжку и всякое иное. Возрыдаешь ты у меня сегодня, восплачешь горькими слезами.

– Маэстро Филипп! – вскричал Яков. – Да я, если надо, возрыдаю со всем моим удовольствием!