Дембель

Правдивость событий, произошедших в ХХ столетии на территории Франции, подтверждается документами центрального архива военного агентства, обнародованными в мае 1987 года полковником запаса секретной службы DGSE Виктором Моруа.

Дембель

Уже целый час Рене не мог рассказать матери, что потерял родовой бизнес и все деньги. Подслеповатая старушка сегодня была на удивление жизнерадостна. Отпустив польскую кухарку, она сама суетилась, накрывая на стол. От затянувшейся депрессии не осталось и следа.

Огорчать её в этот момент особенно не хотелось, но надо было спешить, бежать из родного города.

– Маман! Умоляю, не хлопочи, присядь на минутку, – Рене поймал её за руку и усадил напротив себя. Затем, уставившись в пол и внутренне сжавшись, поспешно выпалил: – У нас возникли сложности, придётся на время переехать в наш старый дом в Перпеньяне. Но ты, пожалуйста, не тревожься, это ненадолго.

Она смотрела на пожилого сына затуманенными катарактой глазами, по её морщинистому лицу блуждала улыбка. Совершенно очевидно, что смысл сказанного до неё не дошел.

– Понимаешь, этот префект заявляет, что документы больше не действительны… А ещё эти японцы, настоящие бандиты! Утверждают, что по закону все наши дома теперь принадлежат им.

Старушка пододвинула к нему чашку с горячим чаем и ласково сказала:

– Пей, тебе надо успокоиться.

Её узловатые пальцы теребили драгоценную брошь на праздничном платье. Рене видел эти вещи на старых фотографиях - тогда матери не было ещё и тридцати.

– А по какому случаю ты так вырядилась? – Сын вдруг осознал, что происходит нечто странное. Беды, обрушившиеся на его голову, помешали ему сразу заметить неладное. – Поздравляю, девичьи наряды тебе и по сей день впору. У нас какой-то праздник?

Мать, не слушая, бесцеремонно перебила:

– Почему ты опять приехал один, без Анны?

Этот вопрос она задавала каждый раз, чем неизменно вызывала у Рене раздражение и душевную боль. Вот уже более десяти лет Анна, его любимая жена, жила своей жизнью, словно они чужие люди.

– Внука почему не привёз? Я уже забыла его лицо!

Именно из-за этого навещать мать стало для Рене тяжелейшей повинностью. Как ей открыться, что Жак презирает его и за глаза, в разговорах с друзьями, называет неудачником? Но Рене не обижался на сына, поскольку тот говорил чистую правду – да, он неудачник: не состоялся как муж, не состоялся как отец, пустил по ветру многомиллионное наследство.

Надлом в жизни Рене произошел в двенадцать лет, когда их бросил отец. До того дня он рос обычным ребёнком, подавал надежды в учёбе и рисовании. Друзья, такие же выходцы из богатых семей, уважали его за едкий юмор и умение дерзить учителям. Рене мечтал поскорее стать взрослым, построить своими руками яхту и отправиться с отцом в кругосветное путешествие. Отец был для него центром притяжения: все дела, грандиозные планы и радостные эмоции были связаны с ним, и его уход стал жесточайшим ударом для детской психики.

После измены отца в душе мальчика что-то сломалось. Он потерял ко всему интерес, стал безвольным и нерешительным. Частенько мать заставала его сидящим в глубокой задумчивости и на вопрос, о чём он думает, Рене лишь виновато улыбался в ответ. Друзья постепенно отвернулись от своего странного товарища. Постоянная апатия и раздражительность превратили Рене в нелюдима.

Спустя годы, уже став зрелым мужчиной, он винил во всех своих неудачах отца. И с каждым очередным фиаско ненависть к нему разгоралась с новой силой.

– Ну ты же знаешь молодёжь – им вечно не сидится дома.

Рене раздражало, что мать не слышит или не понимает, что он говорит, а у них осталось два дня, чтобы убраться из Парижа. В это трудно поверить, но ему (Рене Бенуа!) и его близким угрожали расправой, если они не покинут свои дома. Разве могло такое произойти, пока был жив его дядя, пока у власти находился преданный их семье Симон Дестьё? Да-а-а… Времена изменились, к власти пришли жесткие люди, без чести и совести, и он сдался без боя.

– Маман, прошу тебя, ты должна понять: нам нужно уехать немедленно! – он сорвался со стула и принялся расхаживать по залитой солнцем столовой.

– Именно теперь об этом не может идти и речи, – неожиданно в её голосе прозвучала сталь.

Рене остановился и с подозрением посмотрел на неё.

– Скажи, пожалуйста, а что, собственно, происходит? С каких это пор ты выходишь к обеду в вечерних туалетах? И почему ты сегодня так загадочно весела?

– На то есть причина, – старушка кокетливо хихикнула. – Нам надо непременно открыть бутылочку бордо!

Её сухая рука взмыла вверх, точно у танцовщицы фламенко. Рене невольно опустился обратно на стул, совершенно сбитый с толку. Видимо, действительно произошло что-то необычайное, Рене не мог припомнить случая, чтобы мать вела себя подобным образом. В последние годы её поразила глубокая депрессия и сыну казалось, будто она всегда была мрачной женщиной.

– Может, наконец, посвятишь меня в свои тайны? – в его голосе проскользнула тревога: вдруг резкая перемена в настроении матери – это признак развившегося душевного недуга?

– Я знаю, кто решит все твои проблемы, – бросила она с вызовом, всё так же хитро улыбаясь, словно желая показать, что ей есть чем удивить мир, и собеседника.

– И кто же этот всемогущий человек? – Рене охватывало всё большее беспокойство.

– Твой отец! Он в Париже, в отеле «Бристоль», и, кстати, ждёт тебя не мешкая. – Она подалась вперёд, чтобы лучше рассмотреть отражение эмоций на лице сына. – Вот его письмо, – протянула она бумажный конверт.

Рене машинально взял листок бумаги с фирменным штемпелем отеля «Бристоль», где ровным почерком было написано: «Дорогой мой Рене, приезжай срочно по адресу. Мне надо многое тебе объяснить. Твой любящий отец!»

– Это какая-то шутка? – Рене поднялся и подошёл к окну, внимательно изучая послание. – Кто вообще это написал?

– Сын мой, ты задаёшь вопросы, на которые уже получил ответы. Поезжай к отцу, а вино оставим на вечер, – мать откинулась на спинку стула, и её глаза искрились неподдельной счастьем.

Рене задумался: что бы это могло значить? Вероятнее всего, это японцы хотят заманить его в ловушку. С другой стороны, что им мешает похитить его из дома в одной пижаме, как это уже было в прошлый раз?

Вслух он произнёс:

– Чем мне сможет помочь восьмидесятилетний старик?

– Это ты узнаешь у отца! – мать, словно в детстве, строго посмотрела на Рене.

– Маман, но нам правда нужно ехать, – проронил он почти шёпотом, понимая, что спорить с ней бесполезно.

– Повидайся с отцом, а потом я поеду куда угодно!

Она проворно встала из-за стола, всем своим давая понять, что разговор окончен. Шурша объёмным подолом, она проплыла мимо Рене и, покидая комнату, бросила:

– Оревуар.

Вся его решимость испарилась - по опыту он знал, что в таком состоянии мать не переспорить. Что делать? Стоит ли узнать, кто стоит за этим письмо?

Откровенно говоря, Рене боялся покинуть город, не переговорив с якудза. Если они пригласили его в отель, пусть и столь странным образом, он обязан появиться и выяснить их намерения. Он, подобно кролику, загипнотизированному удавом, двигался навстречу опасности, не смея отвернуть с пути, не смея сбежать. С другой стороны, там и впрямь мог поселиться его состарившийся отец, желающий перед смертью повидать сына и покаяться.

***

Рене Бенуа неуверенной походкой шёл по коридору отеля «Бристоль», сердце бешено колотилось, словно норовило выпрыгнуть из груди. Проходившая мимо уборщица заметила его бледное, покрытое испариной лицо и поинтересовалась, не требуется ли ему помощь.

Остановившись перед заветным номером, Рене замер в нерешительности. Кто же поджидает его за дверью?

Если там бандиты, то дело дрянь: их поступки совершенно непредсказуемы. Он достаточно насмотрелся криминальной хроники, чтобы понять, что самым разумным будет не входить в эту дверь, а как можно скорее бежать в Перпеньян.

Но если в номере действительно ждёт отец? Что тогда? Высказать всё, что наболело, кинуть в лицо едкие упрёки и изо всех сил хлопнуть дверью? Или же, с непроницаемым лицом выслушать отцовскую исповедь и с холодным безразличием уйти?

Пока Рене с дрожью в коленях, обдумывал эти мысли, к нему бодрым шагом подошёл молодой месье лет тридцати пяти. Одной рукой он играл ключами с брелоком, в другой держал пакет из ближайшего супермаркета.

Мужчины изучающе уставились друг на друга.

Рене тут же отметил две странности в незнакомце. Первая: на нём была старомодная одежда, которую носили, пожалуй, полвека назад; при этом вещи выглядели дорого и сидели на нём органично – совсем не как театральный реквизит. Владелец такого гардероба явно был человеком состоятельным, и одевался так отнюдь не для шутовства.

Вторая же странность заставила Рене вздрогнуть: мужчина был его вылитой копией - или, скорее, улучшенной версией его самого, таким каким он бы смог стать в иной, благополучной жизни.

Удивительно, при всей внешней схожести черт, они были полными противоположностями: атлетичная, по-военному статная фигура незнакомца излучала решительность и мощь, в то время как сутулая и рыхлая фигура Рене выдавала в нём болезненность и беззащитность. Пришедший смотрел уверенно, с нескрываемым любопытством, тогда как Бенуа же бросал короткие взгляды, боясь встретиться глазами.

Нетрудно было догадаться, что перед Рене, вероятно, стоял его сводный брат, сопровождающий в поездке престарелого отца.

От удивления и нахлынувшей неловкости Бенуа заговорил первым:

– Я ищу Эдварда Моргана, он должен ожидать меня в этом номере.

У отца была другая фамилия. Повинуясь грузу детских обид, Рене после совершеннолетия взял фамилию матери.

Неожиданно незнакомец смутился, его пронзительный взгляд глаз стал рассеянным, и он поспешно открыл дверь.

– Прошу, входите.

Нервная система Рене была на грани срыва, параноидальная подозрительность зашкаливала, и поэтому, когда в роскошном номере люкс не оказалось дряхлого старика, Бенуа с уверенностью заключил, что попал в западню. Он рванул в коридор, но наткнулся на закрывающего дверь мужчину, споткнулся и рухнул на пол.

Дальше случилось нечто невообразимое: незнакомец проворно подхватил отбивающегося Рене на руки и бережно, словно младенца, уложил на диван. Сила и стремительность, с которой это было сделано, оказались настолько ошеломляющими, что приступ паники у Рене затух, не успев разгореться.

– Успокойтесь, вам ничто не угрожает! – мягко произнёс мужчина, заботливо поправляя на Рене одежду. – Я сейчас налью выпить, это приведёт вас в чувство.

Действительно, нескольких обжигающих глотков коньяка вернули Бенуа способность мыслить. Никто не собирался его истязать, а уж тем более убивать, а могучий незнакомец, казалось был настроен дружелюбно.

– Я... Я пришёл ко мсье Эдварду Моргану, – заикаясь, прошептал Рене.

– Да, конечно. Дайте мне секунду.

Мужчина выглядел растерянным: он сжимал и разжимал кулаки, а во взгляде читались испуг и жалость.

– Понимаете, я долого готовился к нашей встрече, подбирал нужные слова, бессчётное количество раз репетировал свою речь… Но настал момент – и я не знаю, с чего начать! Очень тяжело спустя сорок лет…

Вырвавшийся стон отчаяния красноречиво доказывал, что незнакомец переживает подлинные муки. Резкими движениями он распахнул тяжёлые, не пропускавшие свет шторы, а затем с нечеловеческой силой, вырывая с корнем стальные задвижки, открыл настежь огромное окно.

– Простите, мне что-то не хватает воздуха.

Рене вжался в угол дивана, совершенно не понимая, что происходит. Почему этот богатырь смущается и робеет перед ним? Ещё несколько минут назад Рене готов был вопить: «Спасите, убивают!», а теперь, выходит, он должен подобрать пару ободряющих слов, поделиться уверенностью, которой у него и в помине не было.

– Не переживайте, я уже догадался, что вы мой сводный брат, и я абсолютно ничего не имею против, – прохрипел Рене, пытаясь изобразить подобие улыбки.

– Э-э-э… Дело как раз в том, что я не сводный брат, – мужчина кинул быстрый взгляд в сторону Бенуа и отвернулся к окну.

– А кто же вы тогда?

– Понимаете… Я Эдвард Морган! Ваш отец, – мужчина развернулся и пристально, в упор, уставился на Рене, который зарылся в подушки дивана, словно в блиндаже перед атакой.

– Повторите, что вы сказали?

– Я твой отец, сынок! – с нежностью произнёс богатырь, и глаза его блеснули.

Воцарилась напряжённая тишина, нарушаемая лишь гулом машин, доносившимся из открытого окна.

Нелепость ситуации достигла масштаба, при котором любые слова беспомощны, так как неспособны передать происходящее, поэтому ошеломлённый Рене молчал, не замечая, как у него отвисла челюсть.

Не дождавшись реакции, самопровозглашённый отец произнёс:

– Понимаю, я бы сам ни за что не поверил. Дай мне несколько минут, я всё тебе объясню.

Молчание он истолковал как согласие и продолжил уже увереннее:

– Начну, наверное, с главного. Я только что демобилизовался. Сорок лет я верой и правдой отслужил на благо Содружества Галактик и установленного Терра-Порядка. Имел честь представлять двести сорок третье поколение Небесного Взвода. С доблестью участвовал в пяти тысячах двухстах восьмидесяти семи боях и семи тысячах четырёхстах одной коррекции пространства и времени. Награждён одной личной модификацией и одной добавочной. Отмечен за особые заслуги почестями по третье колено. Уволен в запас с тремя процентами арсенала в терра-звании «сержант».

Он вытянулся по стойке смирно, произнося слова легко и торжественно с чеканным ритмом – точь-в-точь как рапортуют настоящие герои в голливудских фильмах, с достоинством и гордостью осознавая свой вклад в общую победу. На его глазах вновь выступили слёзы.

– Прости меня, я что-то расчувствовался. Понимаешь, перед дембелем всем проводят освежение памяти: принудительно активируют воспоминания о земной жизни, чтобы былые мечты, привязанности и привычки обрели актуальность и помогли адаптироваться. А то большая часть солдат не хочет возвращаться на родину, – мужчина ухмыльнулся, почесал затылок, вспоминая что-то. – Если честно, я тоже сомневался… А сейчас реву, как девчонка, наверное, они там что-то перекрутили с настройками, – улыбка сбежала с его лица и он серьёзно, прямо в душу, посмотрел на Рене.

– Пойми меня правильно: я ни на секунду не переставал любить вас с мамой. Тоска по вам разъедала мне душу все эти сорок лет, каждый день. Я боялся, что вы не примете меня такого. Мы там, вдали, среди чужих миров, перестали быть людьми — по крайней мере, так казалось, — и я не хотел огорчать вас тем, во что превратился. Но память творит чудеса, и теперь десятки военных лет кажутся сном, а я — снова Эдвард Морган, я в Париже, а рядом — мой повзрослевший сын!

Рене почувствовал, что ещё мгновение - и этот безумец бросится его обнимать. Потрясений на один день было с избытком. Напряжение последних часов неожиданно схлынуло, сменившись полнейшим безразличием. Промелькнула даже мысль: если это снимают реалити-шоу, то ему совершенно наплевать, что он выглядит как последний идиот.

Уверенно поднявшись с дивана, Рене одёрнул брюки, которые оголили тощие лодыжки, и начал пятиться к выходу, твердо намереваясь покинуть этот сумасшедший дом.

– Мсье, извините, но мне необходимо спешить. Ждут неотложные дела, – холодно и вежливо отчеканил Рене.

Казалось, он вновь обрёл самообладание. Подбородок был гордо поднят, а плечи расправлены. В его осанке неуловимо появилась аристократичность: Бенуа умел, когда требовалось, продемонстрировать, что он представитель знатного рода Франции.

«Космический солдат» даже не пытался его удержать. Напротив, он развалился в кресле и с насмешливым видом наблюдал за готем. Казалось, его забавляет и веселит происходящее.

Рене не стал ломать голову над резкой сменой настроения самозванца. Ему отчаянно хотелось на свежий воздух, и потому он, не колеблясь, схватился за ручку двери.

Но передумал.

Ему вдруг страстно захотелось удивить этого доблестного участника галактических баталий - станцевать перед ним народный танец саботьер, пусть даже обувь была для этого неподходящей.

Лицо Рене озарила широкая, почти безумная улыбка. Он сбросил плащ на пол, раскинул руки и, выбрасывая вперед худющие ноги, пустился в пляс, отбивая каблуками незатейливый ритм. На каждом пятом шаге Бенуа взвивался в прыжке, делая пируэт и отводя ногу в сторону. Душа его ликовала, и он принялся подпевать себе, изображая духовые инструменты. Описав таким образом круг по гостиной, Бенуа занял центр, где было достаточно просторно, чтобы явить миру всю красоту танца саботьер!

Теперь никакие силы на свете не могли его удержать. Гранд-плие сменяло соте, арабеск перетекал в кабриоль. Рене отлично знал каждое движение и как оно называется. Особенно ему нравилось повторять антраша – это прыжок, при котором одна нога несколько раз ударяется о другую. Без сомнения, и доблестный воитель пришёл от этого элемента в восторг: он раскатисто хохотал и громко хлопал в ладоши, приговаривая: «Ай да Рене, ай да сынок!»

Танец был в самом разгаре, когда три стула вдруг оторвались от пола и принялись кружить вокруг раскрасневшегося Бенуа. Они висели в воздухе, ничем не поддерживаемые, и дёргались в такт мелодии. Парящая мебель ничуть не смутила танцора; напротив, она придала его движениям ещё больше огня, ведь саботьер — танец для четверых.

Желание танцевать исчезло так же внезапно, как и нахлынуло. У Рене подогнулись колени, и он повалился на паркетный пол в полном изнеможении. Лёгкие жгло от нехватки воздуха, в висках стучало, мир плыл перед глазами. Он не сразу осознал, что его во второй раз за день подняли на руки и бережно перенесли на диван.

– Физическая форма твоя никуда не годится! Подожди, сейчас помогу.

Солдат уложил Бенуа на гору подушек, присел рядом, как заправская сиделка, прикрыл глаза и возложил ладонь на лоб Рене.

– Помолчи секунду, мне надо сосредоточиться. Я не пробовал этого делать с тремя процентами.

А Рене и не собирался разговаривать: его охватил ужас при мысли, что его никчёмная жизнь оборвётся здесь, в отеле «Бристоль», от сердечного приступа. Последние минуты омрачало то, что он сошёл с ума. Вероятно, большинство событий, произошедших вчера и сегодня - не более чем плод его воспалённого воображения.

Щекочущее жжение во лбу отвлекло Бенуа от панических мыслей. Внезапно он ощутил, как по его телу, от макушки до пят, прокатилась волна тепла. Трудно было подобрать сравнение этому необычному чувству. С каждой новой волной к Рене возвращались силы и ясность мысли, словно в дождливую погоду налетел ветер и разогнал чёрные тучи, высвобождая из плена яркое солнце.

– Стоп, стоп! Я в порядке! Объясните наконец, что происходит! – взмолился Бенуа тонким, почти детским голосом.

Солдат с шумом выдохнул и дружески потрепал Рене за плечо.

– Ты не верил мне – пришлось доказывать. После демобилизации нам оставляют три процента от способностей, что были на службе. Я могу подчинять и контролировать одно живое существо, иногда два или три — в зависимости от их ментальной силы. Скажем усмирить троих непослушных детей - труда не составит. Танец саботьер, что ты так лихо отплясывал, – это стандартная процедура для новобранцев: так их знакомят с действием внешнего контроля, а потом и с методами противодействия ему. Обычно это самая весёлая часть курса молодого бойца.

– Но я же сам хотел танцевать, не было никакого насилия, я бы почувствовал! – нервно перебил Рене.

– В этом и эффективность метода: объект не должен догадываться, что действует по чужой воле, – усмехнулся мужчина, так похожий на его отца.

– Значит, я не сошёл с ума? – Бенуа приподнялся на локтях, вглядываясь в до боли знакомые черты.

– Конечно нет!

– А стулья? Они летали вокруг меня! – тревога по прежнему сжимала его сердце.

– Верно, летали. На земле это называется телекинез, входит в мой скромный арсенал. Увы, тяжёлые предметы мне теперь неподвластны, – солдат смотрел на Бенуа с такой нежностью, что тот не выдержал:

– Выходит… ты и в правду мой отец?!

– Да, мой мальчик, это я!

И Эдвард Морган, галактический солдат, не видевший семью сорок лет и сомневающийся, сколько в нём осталось от человека, заключил сына в крепкие объятия. Единственная странность этой сцены была в том, что биологически сын был намного старше отца.