Демон №212. Книга 3.

Человек, не забивший в жизни ни единого гвоздя, убежден в том, что плотники получают звонкие гульдены за здорово живешь, знай лишь подставляй карманы. Человек, никогда в жизни не стрелявший из пушки, убежден, что канонирское ремесло не сложнее гончарного или кожевенного, а местами и попроще. Знай лишь пихай ядра в ствол, точно орехи в рот, все остальное сделает обслуга. Мне приходилось встречать людей, свято убежденных в том, что четыре года обучения мы тратим на возлияния и кутежи, перемежая их карточной игрой и развратом. Они истово уверены в том, что даже безмозглый дурак способен выстрелить из пушки, но мало кто представляет, каких трудов стоит подготовить один-единственный выстрел!

Сперва нужно налечь всем телом на рычаг, отомкнув казенник. Там почти всегда царит скверный запах, и неудивительно, как еще может пахнуть в глотке у демона?.. Прочистить ствол банником, удаляя следы несгоревшего пороха и прочую дрянь, что может там завестись. Некоторые пушки в нашей школе охотно пожирали маленьких птиц, невесть какими чарами завлекая их внутрь, мышей, даже кошек – иногда, когда банника не хватало, приходилось специальными крючками-корнцангами вытаскивать полуистлевшие кости…

У полевых орудий есть проворная обслуга из дюжины человек, всегда ждущая с банниками наготове, мы же, заточенные внутри бронированной коробки шлахтенбурга, вынуждены рассчитывать лишь на самих себя. Специальные банники на короткой рукояти чертовски неудобны в тесном пространстве боевого отделения, несмотря на то что орудовать ими нам с Болдтом приходится вдвоем, пальцы быстро покрываются ссадинами и кровоподтеками от соприкосновения с острыми углами.

Многое зависит от того, каким ядром ведется стрельба. Одно дело – обычное чугунное, универсальное и дешевое, расходная монета всякой войны. Совсем другое – из закаленной золлингеновской стали, повышенной твердости, служащее для пробития крепостных стен и брони. Есть полые чугунные шары, набитые мелко рубленными гвоздями, кошмар легкой пехоты и кавалерии, выкашивающий целые шеренги, точно адская метла, есть свинцовые, с вкраплениями олова – на тот случай, если приходится вести огонь по существам из плоти и крови. Бывают также ядра бомбические, осколочные, картечные, каменные, зажигательные, отравленные…

Тип ядра выбирает демонолог, закатывает его в пасть пушки заряжающий, но это не значит, что канониру позволительно в этот момент любоваться небом или предаваться мечтам. Каждое ядро по-разному весит, кроме того, немаловажную роль играет и материал, из которого оно сделано, это значит, в те короткие секунды, что Болдт, сдавленно ругаясь под нос, закатывает заряд в распахнутый зев, мне надо провести мысленно дополнительные расчеты, держа в уме множество цифр сразу, и сделать нужную поправку при помощи винтового механизма.

Дальше – порох. Заправка порохом – отдельная наука, в которой требуется прямо-таки аптекарская точность. Даже если ты все детство провел на рынке, безошибочно взвешивая турнепс и картошку, так что способен в полумраке боевого отделения определить нужное количество пороха на вес, не прибегая к мерным емкостям, это не избавит тебя от работы. В зависимости от дальности стрельбы и типа ядра канонир засыпает полную, половинную либо же увеличенную мерку пороха, мало того, не последнюю важность имеет погода – даже самый хороший порох в зависимости от влажности и температуры воздуха незначительно меняет свои свойства.

В вюнсдорфской школе, маясь в тяжелых нарядах, полируя пушки, внутри которых обитали демоны со скверным нравом, норовящие обжечь тебя или запорошить глаза пороховой пылью, я часто представлял себе свой первый выстрел. Представлял даже чаще, чем хорошеньких девиц, вешающихся мне на шею. За четыре года обучения я тысячи раз стрелял из самых разных пушек, поражая мишени на изрядном удалении и неизменно заслуживая высокую оценку преподавателей. Длинные кулеврины с их изящными носами, напоминающие болезненно худых придворных красавиц, легкие фальконеты, блестящие бронзой, похожие на несуразно большие детские игрушки, неуклюжие мортиры, наделенные сварливым характером старых ведьм – со всеми ними я находил общий язык, хитростью или лестью подчиняя себе, заставляя выполнять свою работу.

Но шлахтенбург?.. Настоящий демон – не старое сварливое существо, наполовину разложившееся на меоноплазму и тлен, а полное сил чудовище, не один год пирующее на полях Второго Холленкрига, знающая человеческое мясо на вкус? Как оно встретит меня? Как поведет себя пушка, когда настанет роковой момент? Как поведу себя я сам? Не оскорблю ли я случайно обитающего в ней демона каким-нибудь нарушением установленного ритуала? Не струшу ли? А что, если в решающую секунду я позабуду данные баллистических таблиц, отправив ядро мимо цели? Или перепутаю пороховую навеску, взяв неверную поправку на влажность?..

…первый выстрел мы делаем с дистанции в десять клафтеров[1] – для двадцатичетырехфунтовки это практически стрельба в упор. Нет нужды ни тщательно отмеривать порцию пороха, ни просчитывать поправки на ветер, ни вспоминать баллистические таблицы стрельбы. Работа, с которой справился бы козопас. Черный Барон просто приказывает: «Огонь!», я выкрикиваю: «Eldur!» - и все происходит само собой. Но я не чувствую себя уязвленным тем, что все сложные науки, которые я постигал четыре года, оказываются бесполезны – в этот миг я вообще ничего не чувствую.

«Ротиннмуннур» испускает оглушительный рык, пушка вздрагивает, винград больно бьет меня по пальцам (забыл отдернуть руку перед выстрелом) – и замыкающий колонну «кромвель», греющийся на солнце и присыпанный пылью, похожий на большую бронированную жабу, ухает, окутываясь грязными клочьями дыма. Я вижу, как резко дергается донжон, водруженный на его стальной торс, будто пытаясь развернуться по направлению к обидчику, но мгновеньем спустя из-под покореженных доспехов выбиваются язычки пламени, жадно лижущие броню. Небольшие, алые, они отличаются чудовищным аппетитом, я почти слышу треск людей, которых они заживо пожирают внутри.

«Вперед! – рявкает Черный Барон, - Не снижать хода! Вперед, «Ротиннмуннур»!

Демон и без того распален яростью и рвется в бой. Бодену нет нужды его погонять, все его усилия сейчас направлены на то, чтобы «двести двенадцатый» выдерживал ровный ход вдоль вражеской колоны, не рыская носом. Если мы сверзимся с узкой дороги, мгновенно превратимся из грозной силы, терзающей британцев, в беспомощного жука, барахтающегося в канаве… Но Боден как никто знает свою работу. Повинуясь шипастым поводьям в его руках, наш шлахтенбург пританцовывает, перебирая тяжеленными гусеницами, иногда оказываясь опасно близко к краю, но безошибочно чувствуя границу – точно изящный танцор, скользящий на навощенном паркете бальной залы.

Два «кромвеля» из арьергарда оказываются повержены быстрее, чем британцы успевают понять, что происходит или сыграть тревогу. Замыкающий подбит нами, следующий за ним почти тотчас тоже оказывается охвачен пламенем – канонир внутри «двести тринадцатого» посылает ядро с безукоризненной точностью, пронзая его навылет, точно картонную коробчонку. Через щель в броне я вижу, как прыскают в стороны, разлетаясь щепками, куски хваленой шеффилдовской брони.

Не останавливаться! Вперед! Вперед!

Длинная вереница «Пустынных пауков» напоминает исполинскую змею, ее изломанный хребет, состоящий из разномастных шлахтенбургов, телег и карет, тянется бесконечно далеко, сливаясь с зыбкими контурами Виллье-Боккаж на вершине холма, и теперь этот хребет дрожит, дергаясь в агонии, ощущая страшную мощь обрушившихся на него двадцатичетырехфунтовых орудий, хладнокровно разделывающих его, точно мясницкий топор.

Момент для атаки выбран не просто ловко, а безукоризненно – еще одно подтверждение тому, что адские владыки в своей мудрости наделили Черного Барона не изысканными драгоценностями и пышными титулами, но талантом особого рода, которым располагает один человек из миллиона.

Британцы утомлены стремительным маршем, они глотают пыль с самого рассвета и теперь, оказавшись стиснуты в заторе, не в силах отказать себе в небольшом послаблении, как закованный в латы рыцарь, пользуясь передышкой, не в силах отказать себе в удовольствии снять на минуту давящий и тяжелый доспех. Им запрещено спешиваться или покидать свои места, но я-то знаю, как болезненно зудит задница после дорожных ухабов, если вынужден ехать несколько часов по избитому старому тракту на телеге с изношенными рессорами. Британские сержанты, вооруженные алебардами, злятся и лютуют, награждая своих нерадивых подчиненных чувствительными тычками пониже спины, однако все их усилия тщетны.

Военная дисциплина подобна закаленной стальной пластине – почувствовав слабину, она мгновенно трескается у тебя в руках, обращаясь бесполезными осколками, восстановить ее – дело чертовски хлопотное, долгое и сложное. Целые десятки британцев, пользуясь затяжной остановкой, не в силах отказать себе в удовольствии, спешиваясь и отправляясь в придорожный кустарник – оправиться, выкурить тайком от сержантов трубочку с какой-нибудь дрянью, а то и перехватить горсть неспелых ягод, кажущихся сладчайшими после скудного армейского пайка. Перепуганные злым рокотом наших шлахтенбургов, они вспархивают из кустов, точно перепуганные куропатки, путаясь в завязках собственных шоссов, роняя оружие, истошно голося.

Боден с удовольствием сметает их с обочины, сминая гусеницами. Я не вижу их лиц, но отчетливо слышу дребезжание доспехов под гусеницами внизу – словно мы переезжаем россыпь старых подков. «Ротиннмуннур» довольно шипит. Он слизывает кровь раздавленных им людей, и эта кровь распаляет его, как хороший выдержанный ром.

Йонас тоже не собирается упускать отпущенную ему возможность. Пользуясь тем, что магический эфир вокруг нас сейчас бурлит, обожженный яростными воплями демонов, и его умение слухача не востребовано, он приникает к фальконету, установленному в лобовой броне, посылая картечные снаряды в гущу перепуганных британцев. Ему даже нет нужды целиться, это то же самое, что садить уток дробью на охоте…

Над британской колонной поднимается истошный визг, нарушаемый скрежетом и воплями боли – музыка для наших ушей. Великолепная симфония, которой вторят, точно валторны, полдюжины разъяренных демонов, которых мы ведем за собой.

«Справа. «Кромвель». Огонь!»

Черный Барон отдает приказы кратко, сквозь стиснутые зубы. И так молчаливый, в бою он делается холодным, как выточенный из металла идол, кажется, даже не моргает. В его распоряжении несколько щелей в броне, через которые он может вести наблюдение за полем боя, не сильно отличные от тех, что вынужден использовать я сам, но я ума не приложу, каким образом он замечает одновременно множество вещей. Быть может, вокруг него парит несколько десятков невидимых демонов, нашептывающих ему…

«Телега с порохом. Брандкугелем! Огонь!»

«Правее! Резче! Не стоять!»

«Офицерская карета на два часа. Огонь!»

«Дави их! Дави их к черту!»

«Подвода прямо по курсу. Огонь!»

Двигаясь сквозь британскую колонну, скученную, не изготовившуюся к бою, бессильную оказать сопротивление, мы собираем страшную жатву. Болдт швыряет в пасть пушки одно ядро за другим и редко когда им приходится ждать своей очереди более секунды. «Eldur!» - и страшный обжигающий выдох «Ротиннмуннура» отправляет их в цель, ни секунды не затрудняя себя сомнениями. Мои страхи рассеиваются без следа, он беспрекословно выполняет мои команды, разит метко и страшно, раскалывая вражеские шлахтенбурги пополам, срывая с них стальные донжоны, точно соломенные шляпы, легко вырывая куски брони из их тяжелых туш.

Изысканное пиршество для своры изголодавшихся демонов.

Мы несемся вдоль колонны на всех парах, без остановок, слишком быстро, чтобы поражать каждую цель, которая предстает перед нами, но в этом нет большой беды – следующие за нами пять шлахтенбургов второй роты охотно пожирают все, что мы оставили за кормой. Я слышу разливающийся в воздухе визгливый смех «Сонур-Барнамординга», от которого у меня свербит темя, жуткий звук, напоминающий скрежет распиливающей кости пилы. Ей доставляет удовольствие пожирать самые сладкие куски, нарочно выхватывая их из-под носа у сородичей, для нее это не битва, а обворожительный флирт, исполненный животного кокетства, в котором лопающиеся вражеские экипажи сродни мимолётному комплименту, а раздавленные внутренности на дороге – милые, свойственные любовникам, шалости.

«Грармординги» выполняет свою работу сдержанно, стреляя размеренно и четко, но каждый его выстрел несет огонь и смерть, он не задерживается, чтобы насладиться мучением подранков, как прочие, он знает, здесь всем нам хватит пищи. «Андвана-Фейддур», Костеглодка, напротив, то и дело норовит задержаться. Шествуя вдоль агонизирующей колонны со сдержанным достоинством, точно плотоядная королева адского воинства, она с удовольствием давит гусеницами визжащих людей, катающихся в пыли, или раскраивает по шву тщетно пытающийся убраться с нашего пути британский шлахтенбург, возница которого в исступлении дергает поводьями. «Рифинквидур», впав в боевой азарт, больше развлекается, чем охотится, он нарочно норовит выстрелить так, чтобы искалечить вражеский экипаж, лишив его возможности сопротивляться и, кажется, обершарфюрер Брандт совсем не возражает против этих забав, напротив, поощряет своего питомца. Я не вижу, чем занимается наш замыкающий, «Ошкуэтур», но судя по сполохам пламени в конце изгрызенной нами колонны, он тоже нашел занятие себе по душе.

Стая Черного Барона не утруждает себя сложными тактическими ходами, они и не нужны здесь сейчас, как своре голодных псов не нужны салфетки и столовые приборы, чтобы вдосталь попировать умирающей лошадью. Наши демоны жадно терзают британцев, пользуясь отсутствием отпора с их стороны, терзают жадно и зло, выпуская в эфир звенящие эманации восторга и ликования. Искалеченные, охваченные огнем телеги отлетают с их пути, погребая беззвучно кричащую пехоту, не успевшую даже натянуть доспехов, жалкие британские двухфунтовки, спешно развернутые в нашу сторону, сметаются прежде, чем успевают сделать первый выстрел.

Смертные слуги архиврага Малфаса сполна наказаны за свою самоуверенность. Чувствующие себя стремительными хищниками на просторах Нормандии, сноровисто рвущие вражескую оборону, они не задумывались о том, что сами могут сделаться добычей, и уж точно не думали, что окажутся в челюстях у Черного Барона, человека, которого на гнилых островах проклинают больше, чем самого архивладыку Белиала.

Какой-то проворный британский трубач, вскочив на телегу и приложив к губам начищенный горн, подает захлебывающийся и гулкий сигнал тревоги, плывущий над колонной, Йонас всаживает ему заряд картечи из своего фальконета прямо в живот, заставляя осесть в облаке тлеющих клочьев сукна и влажного алого тряпья. Сигнал запоздалый и тщетный, он ничуть не способствует ни слаженности действий, ни поднятию боевого духа, напротив, усиливает губительную нервозность, царствующую в той части колонны, до которой мы еще не добрались.

Стиснутые затором кареты спешно пытаются покинуть строй, в котором сжаты со всех сторон своими товарищами по несчастью, многие из их, не удержав равновесия, катятся под откос, напоминая картонные коробки, рассыпая вокруг себя армейский скарб, бочонки и сундуки. Другие насмерть сцепляются между собой, заставляя осатаневших сержантов остервенело резать упряжь, отталкивая прочь тех, кто, поддавшись панике, слепо ищет спасения.

Ужас сейчас – наш союзник. Он шествует во главе нашей кавалькады, сбивая прицелы в трясущихся руках британских солдат, испивая души через трещины в броне рассудка, беспощадно разрывая боевые порядки и подрывая моральный дух. То один, то другой британский шлахтенбург пытается выбраться из вереницы смертников, безжалостно давя гусеницами разлетающиеся вдребезги телеги, но стоит ему покинуть свое место, как он разлетается вдребезги – Черный Барон карает таких мгновенно.

Как бы мы ни презирали британцев за горделивость и спесь, они солдаты и сами не первый год глотают порох. Они быстро оправляются от неожиданности, однако драгоценные секунды упущены, а паника, которую мы щедро сеем в их рядах, плохое подспорье в бою. По нашей броне начинают бить вражеские ядра, но звучат они так, словно мальчишки забрасывают «двести двенадцатый» каштанами – не имея хладнокровия как следует навести прицел, испуганные британские канониры барабанят абы как и наша лобовая броня легко сдерживает этот натиск.

«Eldur!»

Британская телега, груженная бочками, которую британцы выводят навстречу, чтобы перегородить нам дорогу, разлетается в щепки, пораженная бомбическим ядром. Направлявший ее британский капрал успел удрать с нашего пути, но угодил под свою же карету и теперь хрипит, бессильно царапая землю, с раздробленной спиной.

«Eldur!»

«Кромвель», удобно устроившийся в придорожных кустах и успевший по меньшей мере трижды оставить царапины на шкуре «двести двенадцатого», отшатывается, получив чудовищный и гулкий удар из нашей двадцатичетырехфунтовки, удар столь страшный, что его донжон срывает с корпуса и отшвыривает в сторону. Я не могу отказать себе в удовольствии ударить картечью по выбирающимся через люки британским бургмейстерам, вминая их кровавыми лохмотьями в броню их же экипажа.

«Eldur!»

Легкая шестифунтовая пушчонка, палящая по нам с подводы, лопается фонтаном бронзовых брызг и осколков, выкашивая свой собственный расчет.

Я не веду счета подбитым противникам, сейчас я чувствую себя продолжением раскаленного от стрельбы орудия, проникнутым адской яростью «Ротиннмуннура», но я сознаю – этот еще не законченный бой в скором времени сделается сокровищем Черного Барона. Немеркнущим самоцветом в его короне, затмевающим своим блеском многих прочих героев Второго Холленкрига.

Это не просто дерзкая вылазка, это разгром, и страшный, который будет стоить британцам многой крови, разгром из числа тех, что навечно остаются в песнях и легендах. Даже если все адские владыки повернут оружие против нас, даже если архивладыка Белиал, осажденный со всех сторон будет низвергнут, а Германия обратится горсткой пепла, рассказы о подвиге Черного Барона при Виллье-Боккаж невозможно будет вырезать никаким ножом. Сегодня он сотворил чудо – страшное, жуткое, не знающее себе равных.

А потом мы теряем «Рифинквидур», номер двести шестнадцать.

Излишне азартный, падкий до развлечений, как молодой щенок, он то и дело отставал от стаи, чтобы поразвлечься – раздавить какую-нибудь полыхающую телегу или перебить бегущую прочь обслугу или поотстреливать меткими выстрелами ноги бегущей обслуге. Такие фокусу ужасно его веселят, а обершарфюрер Брандт вместо того, чтобы его приструнить, лишь потакает его шалостям. Они оба забывают о наказе Черного Барона – во что бы то ни стало не сбавлять скорости. Мы смяли арьергард, разгромили обозы, мы раздавили спину ядовитой британской гадине, но нельзя забывать, что это всего лишь хвост, ее ядовитая голова впереди, в Виллье-Бокаж, а яда в ней остается предостаточно.

В какой-то миг «Рифинквидур» останавливается, не в силах отказать себе в удовольствии раздавить застрявшую телегу с кричащими лошадьми, мало того, разворачивается левым бортом. Он так увлечен, что позабыл об опасности – опасности, которая все это время таилась под боком. Тогда я и слышу впервые этот звук – резкий, отрывистый, внезапный. Он не такой громкий, как выстрел наших двадцатидвухфунтовок, но я отчетливо слышу его даже за грохотом канонады. Он звучит как очень громкий и короткий сухой щелчок. А потом…

В борту донжона «двести шестнадцатого» открывается отверстие, обрамленное стремительно тающими тусклыми искрами – сила удара такова, что три с половиной цолля[2] закаленной стали оказались пробиты навылет, точно трухлявая доска. Шлахтенбург дергается, я чувствую, как «Рифинквидур» издает вопль боли и ярости, на который «Ротиннмуннур», вожак стаи, мгновенно откликается страшным рыком.

«Семнадцатифунтовка! – орет мне на ухо Болдт. В полумраке боевого отделения его глаза кажутся тусклыми, но сейчас я отчетливо вижу тающий в них лихорадочный блеск, - Ублюдки!»

Британская семнадцатифунтовка. В войсках ее зовут по-разному – «Чертова рапира», «Кочерга», «Убийца великанов». Я еще ни разу не слышал ее голоса, но был порядком наслышан о ней самой. Страшное, разрушительное оружие, изготовленное специально для того, чтобы прошибать наши тяжелые шлахтенбурги. Это не оружие честного боя. Точно первые аркебузы, пронзавшие тяжелые рыцарские латы, оно служит трусам, укрывающимся от врага, не имеющим смелости выйти в открытую. Говорят, британские демонологи пробурили адские чертоги до самого дна, чтобы найти достаточно злобных демонов для этой пушки…

«Двести шестнадцатый» пытается откатиться прочь, чтобы найти укрытие за грудами разбитых им телег, но британская семнадцатифунтовка обладает пугающей скорострельностью. Следующий выстрел приходится по касательной, оставив на бронированной скуле донжона рваный шрам, зато третий вонзается прямо в уязвимую щель под ним.

«Прикрыть броней!» - отрывисто кричит Черный Барон.

Боден швыряет «двести двенадцатый» на защиту поврежденного соратника, но поздно.

«Рифинквидур» визжит, сотрясаясь в конвульсиях, из щелей в его броне вперемешку с брызгами едкой меоноплазмы выбираются пляшущие языки огня. Это самое страшное, что могло случиться. Занялся порох. Пороховой погреб надежно прикрыт броней, но если злосчастное британское ядро пронзило его, породив пожар, дело кончено – экипаж обречен, если только не успеет выбраться наружу.

Я слышу истошный вой «Рифинквидура», чьи внутренности объяты огнем, я вижу, как мечется среди обломков телеги его тяжелое стальное тело, утратив всю свою хищную грациозность, превращаясь в подобие горящего замка. Донжон бессмысленно вертится, грозя пушкой во все стороны сразу, но это уже не осознанные движения и не поиск цели, это агония большого и сильного тела. Из его пробоин выбираются, облизывая закаленную сталь, оранжевые и жадные огненные языки.

Почему они не вылазят?

Почему они не выбираются наружу, черт возьми?!

Я стискиваю зубы, бессмысленно посылая ядро в ту сторону, где укрылась британская семнадцатифунтовка – позорный для канонира выстрел, которым я точно никогда не буду гордиться. Кажется, Черный Барон рявкает на меня, но я не слышу слов – моя душа сейчас там, в запертом стальном гробу, наполненном огнем и раскаленными газами, внутри которого заперты мои товарищи-бургмейстеры.

Вероятно, они ранены. Осколки британского ядра, разлетевшиеся в тесном боевом отделении – страшная штука, калечащая не хуже шрапнели. Я почти чувствую, как они ворочаются там, в огне, истекающие кровью, с проклятьями, пригоревшими к опаленным губам…

Наконец люк на донжоне «двести шестнадцатого» распахивается, кто-то (кажется, Болдт) издает громкий вздох облегчения. Живы, выберутся… Увы, адские владыки быстро пожирают надежду, рожденную нашими душами. В глубине горящего корпуса, похожего на внутренности доменной печи, я вижу обершарфюрера Брандта. Он корчится, точно его язвят сотни ядовитых насекомых, гамбезон на нем охвачен огнем, лицо наполовину сорвано и свисает черной тряпицей, обнажая смеющийся оскал черепа. Он что-то кричит, но мы не слышим слов за надсадным грохотом боя, вокруг нас землю взрывают ядра, иногда с оглушительным звоном отлетая от брони. Может, и не кричит, а просто разевает рот от боли – у него во рту тоже пляшет, жадно расправляя крылья, огонь.

Какое-то время мне кажется, что обершарфюрер Брандт сможет выбраться наружу, но адские владыки, наделившие его силой, не намерены растрачивать свое богатство впустую. Наполовину выбравшись, он внезапно обмякает, словно из него тоже вытекла вся меоноплазма, да так и повисает в люке, не обращая внимания на огонь, жадно слизывающий с него плоть.

«Рифинквидур» и его людей можно списывать со счетов.

Притаившийся в дыму «Единорог», его убийца, успевает сделать еще два выстрела, прежде чем «Андвана-Фейддур» и «Ошкуэтур» набрасываются на него с двух сторон, норовя разорвать на части. Коварная семндацатифунтовка бесполезна на близкой дистанции, кроме того, британцу не хватает хладнокровия – будучи не в силах решить, что ему надлежит делать, отступать или же отбиваться, он тратит отпущенное ему время на неуклюжие маневры и в скором времени сам становится добычей. Несколько глухих ударов – и грозная стальная глыба застывает на обочине, словно обычный валун.

Воющие от боли британцы, которым огонь поджаривает пятки, добавляя лишней прыти, норовят выбраться из своего разбитого экипажа, чтобы не сделаться частью погребального кострища, но «Сонур-Барнамординга», наша элегантная хищница, грациозно налетает на них, давя гусеницами, превращая во вмятую в землю серо-розовую ветошь. Убийцы «Рификнвидура» не вправе рассчитывать на милосердие. Их счастье, что мы скованы боем, не то их участь была бы куда страшнее…

«Вперед! – отрывисто приказывает Черный Барон, - К городу!»

Он прав. Перед нами агонизирующий и судорожно дергающийся хвост змеи, но ее голова, вооруженная смертоносными клыками, там, впереди, в Виллье-Боккаж. Мы должны оттяпать ее, прежде чем ядовитый гад сообразит, что происходит.

Мы несемся к Виллье-Боккаж, хладнокровно расстреливая замершие у обочины экипажи. Те из них, что посмирнее, встречают бесславную, но быструю смерть, обращаясь потрескивающими кострами. Тех, которые выбираются на свободную часть дороги, силясь принять участие в битве, ждет куда менее приятная участь. Многих из них «Ротиннмуннур» попросту давит. Удар его тяжелой стальной туши сродни тому удару, которым огромный голодный крокодил ломает все кости в теле своей жертвы. Короткий треск – и вражеский экипаж превращается в подобие причудливой головоломки, разметавшей свои части по дороге, головоломки, в недрах которой копошатся полураздавленные слизняки и лошади.

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Промахнуться на такой дистанции невозможно. Каждое ядро, которое я посылаю в цель, находит свою жертву, легко проламывая бронированные борта и давя всмятку беспомощные экипажи. Иногда, не в силах сопротивляться искушению, я посылаю снаряд-другой в сторону удирающих телег, заставляя их рассыпаться на ходу.

Поначалу, едва только завязывается бой, я ощущаю липкий страх, пронизывающий внутренности. Я не нравлюсь «Ротиннмуннуру». Он показал это еще в нашу первую встречу. Он презирает меня. Под пристальным взглядом Черного Барона, своего хозяина, он не рискует выказать это, но сейчас, в бою… Поначалу я чувствую себя весьма скованно, опасаясь с его стороны какой-нибудь подлости, но вскоре ощущаю облегчение – демон сноровисто и быстро выполняет мои команды, будто бы даже не обращая внимания на то, кто их отдал. Достаточно мне потянуть за рычаг, как огромный, точно скала, донжон поворачивается вправо или влево, наводя смертоносную пушку. Стоит выкрикнуть «Eldur!», как порох вспыхивает в стволе. Я зря беспокоился на его счет. Может, «Ротиннмуннур» и злобная тварь, не обладающая большим разумом, но Черный Барон выдрессировал еще в достаточной степени, чтобы в бою тот действовал беспрекословно. Я начинаю получать удовольствие от того, как легко послушная моим приказам пушка скользит, наводясь на приземистые шлахтенбурги британцев…

«Пустынные пауки», верно, успели попить на своем веку немало крови, но только до той поры, пока сами считали себя охотниками. Столкнувшись с врагом накоротке, не имея возможности унести ноги, они быстро сдают. Их слаженный походный порядок стремительно превращается в подобие беспорядочной свалки, в которой никто уже не думает о сопротивлении, лишь пытается спасти свою шкуру. И наши демоны охотно пируют, пользуясь этим.

Жрите, хочу я сказать им. Жрите их всех.

В какой-то миг на нашем пути возникает карета – не массивный дорожный экипаж, но хлипкое легкомысленное сооружение вроде тех, в которых у нас в Любеке обыкновенно передвигаются легкомысленные, не вполне распростившиеся со своей молодостью, бюргерши. Резные панели, шелковые занавески, тонкие изящные колеса, созданные для того, чтобы катиться по брусчатке, а не месить грязь… Мы не сомневаемся, что карета брошена пассажирами, тем более, что лошадей вокруг нее не видать – их уже выпрягла спасающая свою шкуру обслуга. Боден намеревается мимоходом раздавить ее, но, к нашему изумлению, оттуда вываливается обрюзгший мужчина в белокуром парике. Облаченный в превосходно расшитый дублет, с золотой офицерской лентой через плечо, он судорожно дергает из ножен шпажонку, но вовсе не для того, чтобы броситься с нею наперевес против прущих стальных глыб. Сжав ее дрожащими руками, он протягивает ее в нашу сторону, почтительно, как протягивают какие-то важные регалии. Ничтожество.

«Офицер! – изумленно выдыхает Боден, сам хрипящий как демон, - Желает сдаться!»

Черный Барон испускает раздраженный выдох, и я вполне могу его понять. Пленный офицер – прекрасная добыча, которой не зазорно было бы похвастаться в Кане, но сейчас… Сейчас мы слишком заняты другой задачей и каждая минута может дорого нам статься.

«К черту его!»

«Понял, - неожиданно спокойно роняет Боден, - К черту…»

Британец, тянущий нам свою никчемную шпагу, до последнего не верит своим глазам. Видно, надеется, что шлахтенбург сейчас остановится, а из люка выберется сам Черный Барон, чтобы галантно принять его оружие и угостить вином в честь достойного сражения. Что ж, в те краткие секунды, что «Ротиннмуннур» сокращает расстояние, ему приходится смириться с мыслью о том, что мир зачастую не стремится предугадывать твои желания и идти навстречу. Мы вминаем его в землю, точно хлебную крошку, хруст жалкой шпажонки смешивается с тонким хрустом его костей.

Сразу вслед за этим мы теряем «Ошкуэтур», номер двести семнадцать.

Хладнокровный, сдержанный в бою, он единственный раз в жизни нарушил свои правила, не подозревая, что Ад мгновенно накажет его за это. Движущийся в хвосте нашей колонны, он вынужден довольствоваться теми объедками, что оставили ему собратья – раздавленными телегами, кричащими полу-мертвецами и тлеющими грудами железа с вплавленными страшным жаром костьми. Неудивительно, что его душа изнывает от голода и неутоленной злости.

Обнаружив завязшую на обочине британскую телегу, груженую мешками, он не в силах побороть соблазн. Для него это даже не обед – мелкая закуска вроде соленых крендельков к пиву. Обслуга давно сбежала, перерезав лошадям постромки, единственному уцелевшему вознице раздробило ноги, отчего он лежит на груде своих мешков и отчаянно визжит, глядя на подступающую к нему бронированную тушу шлахтенбурга.

«Ошкуэтур» наваливается на телегу всем корпусом, чтобы раздавить в щепки, когда проклятый британец на миг прекращает визжать, чтобы достать дрожащими руками кресало. «Владыка Малфас, прими мою душу!» - надсадно кричит он, высекая искру, - За Англию и…»

Увлеченные боем, мы не успеваем сообразить, что происходит. Может, обершарфюрер Лётш и несчастный «Ошкуэтур» и сообразили, но слишком поздно. В чертовых мешках, которыми была завалена телега, находилась не мука и не рис. Порох. По меньшей мере двадцать мешков, набитых превосходным очищенным эссекским порохом.

Взрыв похож на хлопок исполинской ладони – словно сам архивладыка Белиал, раздраженный поднимаемым нами шумом, треснул по земле своим тысячетонным кованным шестопером. Земля под нами подпрыгивает и я вдруг перестаю на какое-то время слышать звуки, точно мне в каждое ухо закатили по ядру.

Однако это не мешает мне слышать звуки, распространяющиеся в магическом эфире.

«Дьявол! Лётш кончен»

«Сам вижу… Проклятый идиот. Я говорил ему, что даже умирающий британец…»

«Во имя всех адских блядей, ну и бахнуло!»

Нечего и думать спасать «двести семнадцатый». Когда едкий пороховой дым рассеивается, мы видим все, что осталось от «Ошкуэтура» - глыбу смятой стали. Едва ли там внутри уцелело что-то живое, но, вероятно, нам стоит остановиться и оказать ему помощь…

«Продолжать движение! – отрывисто приказывает Черный Барон, дернув головой, - Никаких остановок. Впереди город».

Виллье-Боккаж – маленький французский городишко, который по нашим меркам и городом считался бы с натяжкой. Окруженный виноградниками и фруктовыми садами, тучный и спокойный, он напоминает мне досужего французского крестьянина, который закончил работу, опрокинул в глотку кружку-другую прованского красного и безмятежно развалился на вершине холма, сбросив сапоги.

Поначалу он кажется мне чудным. Может потому, что не задет войной и представляет собой разительный контраст с нашими собственными городами. Ни перекопанных защитными рвами дорог, ни наспех сооруженных из камня капониров, внутри которых дремлют сварливые гарнизонные пушки, ни отравленной земли, рождающей из себя лишь жесткую колючую дрянь.

Уютные палисадники, в которых, верно, так приятно дремать после обеда, выпив кофе со сливовым вареньем, любовно выкрашенные скамеечки перед каждым домом, колодцы, заботливо снабженные крышками, синие голубятни, амбары, башенки… Неудивительно, что «Пустынные пауки», едва заняв город, ощутили себя здесь вольготно, как дома, спеша сорвать с себя пропитанные африканской пылью кольчуги и осточертевшие панцири.

Привыкшие воевать среди жарких песков и дюн, они, верно, совершенно не имеют опыта овладения городами. Дороги запружены брошенными как попало телегами и распряженными лошадьми, беззаботно щипающими траву, повсюду с самым безмятежным видом валяются люди – на лавочках, на крышах, иногда прямо на земле, подстелив пожитки. Прямо на въезде в город какой-то краснощекий тип, хохоча, сбивает прикладом мушкета обручи с винных бочек, другой тащит в подвал парочку хихикающих служанок…

Сущая идиллия. Не хватает только, чтобы кто-то играл на клавесине.

Мы живо превращаем этот сонный городишко в Ад.

Охранения почти нет – жалкие часовые, выставленные у ворот, при нашем приближении разбегаются прочь, как зайцы, сделав пару залпов вслепую. Боден не может отказать себе в удовольствии раздавить тех из них, что недостаточно проворны. Возможно, он просто хочет сделать приятное «Ротиннмуннуру». Перемалывая гусеницами британцев, наш демон впадает в такой пароксизм восторга, что пронимает даже меня – я беззвучно рычу, ища очередную цель, явственно ощущая на губах привкус крови…

Краснощекого типа, так и не угостившегося дармовым вином, самого впору заливать в бочку – кто-то, кажется, Свежевательница, мимоходом вминает его боком в стену, превратив в подобие сочной кляксы. Тот, что тащил прочь служанок, ковыляет по улице, похожий на стальную статую с подгоревшей мясной начинкой – ярость «Роттинмуннура» сожгла его внутри его собственных доспехов.

Виллье-Боккаж больше не выглядит безмятежным тучным крестьянином. Он выглядит как мечущийся на костре человек, от костей которого пламя слизывает один кусок за другим. Беспорядочно и суматошно палят британские легкие пушки, но для нас они что горох – Черный Барон ведет нас по улицам с таким расчетом, чтобы не подставлять уязвимых боков. Мы безжалостно давим всякое сопротивление, которое встречаем, но иногда находится работа и моей пушке.

«Слева. Девять часов. Пушка».

«Eldur!»

Двухфунтовка, вокруг которой мечется британская обслуга, превращается в бесформенный ком стали, вмятый в землю. Вокруг него ползают, оглушительно крича, британские пушкари, похожие на опаленных птенцов, чье гнездо сожрал лесной пожар. Мало кто из них сохранил глаза, а даже если бы и сохранил, зрелище приближающегося «двести двенадцатого» не внушило бы им никакой надежды. Йонас милосердно расстреливает их картечью из фальконета.

«Слева. Восемь часов. Карета».

Тяжелый донжон, послушный моей воле, стремительно разворачивается, точно литой шлем на рыцарских плечах. Мне не требуется уточнять приказ, указания Черного Барона всегда точны и ясны. Просто удивительно, как он обнаруживает столько целей, имея из всех средств наблюдения одну только щель в броне…

Карета лопается, точно детская игрушка, изрыгая из себя ворох тлеющих бумаг и пару визжащих пассажиров, пытающихся улепетывать на гнущихся как у насекомых переломанных ногах. Должно быть, фельдъегерская служба. «Грармординги», следующий сразу за нами, хладнокровно пожирает их.

«Справа. Три часа. Рибадекин»

Британцы, спешно орудуя лопатами и ломами, спешно устанавливают орудие на перекрестке. Рибадекин – хорошая штука для городских боев, дюжина стволов, растопыренных подобно дьявольским пальцам, позволяет вымести шквальным огнем, точно огромной метлой, целую улицу. Но против шлахтенбургов это не более опасное оружие, чем шелковый веер. Двумя секундами позже я беру прицел и «Ротиннмуннур» огненным выдохом сметает их всех – и людей и пушку…

Виллье-Боккаж превращается в идеальную ловушку для британцев. Его маленькие улочки не дают самоуверенным скотоложцам возможности ни развернуться, ни организовать сопротивление, неудивительно, что мы давим их телеги одну за другой. Этот бой не длится и получаса, а я уже ощущаю, что мой рот и язык покрыты ожогами, словно я глотал раскаленную смолу – слова на адском языке медленно сжигают плоть.

Роскошное пиршество, сервированное величайшим шталмейстером на свете.

Блюда сменяют друг друга так быстро, что немудрено свернуть себе шею, провожая из взглядом, но от каждого мы успеваем отхватить по доброму куску. Задорный треск костей – это хорошо прожаренная дичь лопается в руках едоков. Надсадный грохот – это столовые приборы вперемешку с битым стеклом сыплются на пол…

Мы крушим не подготовленную полосу обороны и не укрепленную крепость, мы крушим перепуганного врага, который и не помышляет о сопротивлении, который смятен, перепуган, разбит и по-крысиному пытается спрятаться в углу. Но я не испытываю мук совести, всаживая в него ядро за ядром. Кроша в щепу телеги с кричащими, не успевшими натянуть доспехи, солдатами. Превращая изящные дорожные кареты в объятые огнем шкатулки с визжащей человеческой начинкой. В каком-то переулке нам навстречу выскакивает полдюжины британских пехотинцев в одних набедренных повязках. Ясное дело, расквартировавшись, скинули опротивевшие кольчуги и отправились на помывку, не подозревая о том, что охотничья стая Черного Барона уже входит в город. Не дожидаясь команды, я бью по ним зарядом шрапнели. Шрапнель на пистолетной дистанции – страшная штука. Тела разлетаются как тряпичные куклы, расплескиваясь по брусчатке, буквально вкипая в камень. Оторванные головы катятся по мостовой, ухмыляясь зияющими в безмолвном крике ртами, перебитые руки и ноги дрожат, будто пытаясь в смертной агонии разыграть какую-то сложную пантомиму…

Нет, я не испытываю жалости. Очень уж отчетливо вижу паучью голову, безукоризненно изображенную во всех анатомических деталях. Шесть черных, похожих на голодные луны, глаз, острые, сверкающие ядом, крючья-хелицеры, которыми они впиваются в добычу… Паучьи головы ухмыляются мне с брони британских шлахтенбургов, которую я проламываю, с кирас пехотинцев, которые я заставляю лопаться, точно орехи, с объятых пламенем штандартов и знамен, быстро превращающихся в золу…

«Пустынные пауки».

В британской армии множество частей, неистовых в своем служении архиврагу. Многие из них кичатся своей богатой историей, имеют собственные боевые знамена и пестуемые веками традиции. Шотландские «Черные стражи» - элитные осадные части, способные сокрушить любую оборону сосредоточенным штурмом. Они носят броню, склепанную из костей своих сослуживцев и часто по доброй воле сигают в пасть своих осадных орудий, лишь бы утолить голод страшных демонов, запертых внутри. За последние двести лет они погубили множество германских крепостей, но не взяли ни одного пленного – это не в их привычке.

«Кровавая Шестая» - головорезы, поднаторевшие в скрытной войне, орудующие в ядовитых джунглях Мьянмы и черных смертоносных лесах Фландрии. Принимая посвящение, они по доброй воле проглатывают особые семена, содержащие в себе зародыши адской жизни, добровольно превращая свое тело в инкубатор для самых жутких и неприятных созданий. В бой они ходят без доспехов, и неудивительно – даже самый умелый королевский кузнец не смог бы выковать кирасы для их разбухших хлюпающих тел, похожих на огромные бурдюки. Лопаясь в бою под ударами противника, они исторгают из себя дождь из плотоядных тварей и смертельных ядов. «Визжащие Гарпии» - специально обученные костоправы удаляют им челюсти, врезая вместо них клювы из заточенной черной стали, способные дробить кости и щиты. «Бандиты Меррилла» - сшивают себя друг с другом, превращаясь в смертоносных, влекомых адской силой, чудовищ…

Многие из них вдосталь попили германской крови, но именно «Пустынные пауки» нанесли нам самые коварные и болезненные раны, боль от которых не миновала до сих пор. В сорок первом году они взяли Тобрук – болезненное поражение, обернувшееся многочисленными жертвами. Тобрук отнюдь не был беззащитен, Гофкригсрат заблаговременно укрепил его гарнизон несколькими десятками грозных пушек и тридцатью тысячами отборных штыков. Но «пауки» никогда не искали честного боя, они не собирались ни устраивать осад, ни штурмовать в лоб. Их демонологи наслали на город Костяную Чуму, от которой кости дряхлели и лопались внутри тел, точно стекло, обрекая защитников на мучительную смерть.

В Битве при Газале сорок второго коварные «пауки» вновь явили свою подлую суть. Почуяв, что мы собрали достаточно солдат, чтобы раздавить их насосавшиеся крови тела, не имеющие возможности сбежать по своему обыкновению, они послали к нам наших собственных пленных – три или четыре дюжины несчастных, переживших резню в Тобруке. Изможденные, ошеломленные, утратившие способность говорить, они не протянули бы долго и были отосланы в полевой госпиталь, однако выжить ни одному из них не удалось. Мы не знали, что перед отправкой «пауки» заставили каждого из них проглотить кусочек смолы, внутри которой пряталась демоническая сущность. Той же ночью наши тылы сотряслись, словно на них обрушили ураганный пушечный огонь. Демонические твари, разрывая человеческие тела небрежно, как старую мешковину, вылезли наружу и учинили в нашем тылу настоящую бойню, после чего, воспользовавшись суматохой, выскользнули из мешка.

Эль-Аламейн, гибельные пески Газалы, Тобрук…

Нет, я не испытывал мук совести, обрушивая на мечущихся «пауков» адский огонь. Напротив, моя душа ликовала, упиваясь их мучениями. Привыкшие демонстрировать незаурядное коварство, британские «пауки» слишком расслабились, совсем позабыв старое военное правило – нет такого панциря, в который нельзя было бы вогнать стилет…

Я намереваюсь жечь их, пока у «двести двенадцатого» хватит пороху, Боден столь же осатанело растирает ублюдков гусеницами.

Снаружи что-то оглушительно шипит, потом доносится лязг, словно кто-то вгоняет большие гвозди во влажную землю. Это попадания. Укрывшийся за живой изгородью «кромвель» успевает трижды поразить нас в лоб, приведя «Ротиннмуннура» в бешенство. Хитрые и коварные британские ублюдки, способные лишь бить из засады… Я навожу прицел ему под донжон, мягко, как укачивают дитя.

«Eldur!»

Чудовищный удар, в который «Ротиннмуннур» вкладывает свою звериную ярость, заставляет британский шлахтенбург покачнуться на гусеницах. Закаленное ядро раскраивает его корпус по шву, обнажая жуткую картину. Лопнувшие стальные переборки, испещренные адскими сигилами, лужи шипящей, стремительно испаряющейся меоноплазмы – это ядовитая кровь демона, более не сдерживаемая, изливается из пробитого сердца – и скорчившиеся, вплавленные в металл, люди. Я слышу, как воют обожженные британские бургмейстеры.

В другой ситуации, быть может, мы задержались бы, чтоб подарить им милосердную смерть, но не сейчас.

Не сейчас.

«Вперед, до поворота».

«Стоп. Слева».

«Четыре часа…»

Пока распорядитель трапезы не сказал «стоп», пир должен продолжаться.

Небо над нами клокочет.

Еще недавно, когда мы только подходили к Виллье-Боккаж, оно было цветабезмятежного озера ясным летним днем. Но за последний час «Ротиннмуннур» с его собратьями высвободил столько адских энергий, что оно опасно потемнело. То и дело сверху хлещет дождь – из протухшей черной воды, из масла, из кипящей мочи… Слишком много демонических сущностей, оказавшись сосредоточены в одном месте, увлечены тем, что пускают друг другу кровь. Облака принимают чудовищные невообразимые формы, ветер визжит как раздираемая заживо крыса, нас окатывает то волнами тепла, то пронизывающим холодом.

Чертов городишко ходит ходуном. Я не удивлюсь, если в какой-то миг он провалится в обжигающие бездны Ада – прямо вместе с нами…

Мир не может безвредно впитывать в себя чудовищные порции адских энергий. Они губительно воздействуют на него, подтачивая законы мироздания, разъедая материю, нарушая тонкие, как шелковые струны, связи вещей. У меня нет времени приглядываться, я сросся со своей пушкой, не замечая ожогов на руках, одурел от канонады и раскаленных пороховых газов, но некоторые жуткие трансформации Виллье-Боккаж отчетливо видны мне даже сквозь амбразуры донжона.

Фонарные столбы подергиваются и шипят, точно исполинские змеи, многие из них обрастают лохмотьями человеческой кожи и гроздьями гноящихся, пристально разглядывающих нас глаз. Засиженный птицами памятник какому-то стародавнему герою, установленный возле разгромленной ратуши, то визжит, пытаясь сорвать с себя медный сюртук, то истерично хохочет, совершая развратные движения и лаская себя обеими руками. Исполинский кузнечик размером с корову жадно пожирает остатки британского мушкетера, по-женски заливисто смеясь.

Воистину, этот город скоро рухнет в Ад…

Мы все порядком одурели от порохового дыма и непрерывного лязга, с которым нас бомбардируют британские ядра, уму непостижимо, как мы еще не сошли с ума в этой тесной стальной коробчонке с запертым внутри демоном. Чтобы не замечать всех страшных вещей, которые происходят вокруг, я пытаюсь воспринимать себя как механизм наводки, сросшийся с пушкой, неуклонно выполняющий приказы Черного Барона.

«Цель по левому борту»

«Беглым! На упреждление!»

«Под донжон! Огонь! Огонь!»

Кажется, мы порядком разогрели это сонное местечко. В небе над нами скапливается все больше беспечных зрителей, один вид которых заставляет меня вжимать голову в плечи. Это не люди. Некоторые из них похожи на клубок из сросшихся освежеванных кошек, другие – на несуразно раздувшиеся глаза со зрачками из кипящего свинца, третьи… Я не уверен, что даже хочу смотреть в их сторону.

Бездельничающие адские сущности – духи и мелкие демоны – которых не прельщает участь самим окунуться в бой, но которые всегда не прочь понаблюдать, как мы сами упоенно кромсаем друг дружку. Для них это что-то сродни бесплатному уличному цирку.

И лучше бы нам не обращать на них внимания. На моих глазах какой-то ошалевший британский мушкетер в обгоревшей одежде, верно, контуженный, всаживает пулю в одного из безмолвных зрителей – кажется, в безголовую лошадь, несущую на спине серебряного скорпиона. Может, в пылу битвы он принимает ее за какого-нибудь адского духа, сражающегося на нашей стороне. А может, просто оглушен боем и лишен возможности соображать. Как бы то ни было, ему не приходится долго терзать себя раскаяньем. Серебряный скорпион на лошадиной спине лишь приподнимает острую ногу – и незадачливый «пустынный паук» с визгом прилипает к стене дома, на которой начинает извиваться, теряя объем, пока не превращается в скверный детский рисунок…

Наши передышки редки, как передышки ныряльщика, выбравшегося с головокружительной глубины ради одного-единственного вдоха, но вынужденного почти тотчас вновь уходить на глубину, в непроглядный мрак. Будь на то воля Черного Барона, мы бы сражались без остановок, пока обгоревшее мясо не начало бы слезать с костей, но иногда он вспоминает, что мы, смертные слуги, не наделены ни его выдержкой, ни его демонической выносливостью. Поэтому он дает нам послабление. Время от времени, когда он убеждается, что непосредственной опасности нет, нам позволено несколько секунд блаженного отдыха, которого хватает лишь на то, чтобы трясущимися руками стереть с лица пот и сделать глоток-другой вина из фляги.

Другое дело – «Ротиннмуннур». На горящих улицах Виллье-Боккаж он ощущает себя как дома. Грузный и неповоротливый, со всех сторон обшитый броней, он грациозно танцует, стоит Бодену приотпустить поводья, но это жуткий танец, напоминающий танец окровавленной фрезы в станке, уже отведавшей человеческой крови. Рваный, злой, изломанный, оставляющий за собой руины домов и раздавленную, слипшуюся с землей, плоть в солдатском сукне.

Злое беснующееся чудовище, сладострастно ревущее от восторга.

Даже когда я удачным выстрелом проламываю броню вражеского шлахтенбурга, превращая его в неподвижную стальную глыбу, внутри которой голодный огонь жадно грызет кости экипажа, «Ротиннмуннур» не успокаивается, пока не вымещает на нем всю свою ярость. Не слушаясь ни поводьев, ни окриков возницы, он вновь и вновь осатанело таранит его, вминая в землю, норовя раздавить, сожрать, выпотрошить, пока не превращает в бесформенную массу стали, смешанную с камнем, политую соком из раздавленной плоти.

Осатаневшее чудовище, пирующее потрохами мертвых врагов, он с тем же удовольствием сожрал бы и нас – кабы не Черный Барон, его единственный хозяин…

Меня трясет от напряжения. В раскаленном горле булькает кровь. Внутренности трещат, точно заскорузлая ветошь.

Забавная деталь. Когда мы только выдвинулись на Виллье-Боккаж, я изнывал от тоски и беспокойства. Меня тревожили жуткие картины своего позора – как я путаю ядра, забываю данные для стрельбы, томительно медлю, бездарно теряя драгоценные секунды… Не стану скрывать, представлялось страшное. Как Черный Барон, рыча от ярости, вышвыривает меня прочь из шлахтенбурга, как «Ротиннмуннур» откусывает мне руки, не вынеся очередного промаха, как…

Не хочу даже описывать все те кошмарные видения, что тревожили меня перед боем, грызя потроха, точно стая уличных собак. Но, удивительное дело, в бою все мое волнение растворяется без следа. С первым же выстрелом тревожная дрожь уходит из моих пальцев, а движения делаются размеренными, спокойными, даже скупыми, как у почтенной старой пряхи.

За последний час я делаю по меньшей мере полсотни выстрелов, и почти все они удачны. Надо думать, мои наставники по канонирскому делу в вюнсдорфской школе были бы немало впечатлены моими результатами. Я не загружаю свой разум сложными расчетами, они крадут драгоценные секунды, стараюсь бить на интуиции, как бьют опытные охотники из своих стареньких мушкетов. Стоит Черному Барону обозначить цель, как я стремительно поворачиваю донжон, ощущая удовлетворение от того, как легко эта стальная глыба крутится, подчиняясь моим рукам. Секунда на подготовку – надо целиком увидеть цель и оценить дистанцию – половина секунды на доводку и…

«Eldur!»

Вражеские пехотинцы с криком бросаются прочь от развороченной пушки, которую я превращаю в дымящийся остов, фальконет Йонаса по-вороньи зло клюет их в спины, оставляя на британских кирасах аккуратные отметины, валя одного за другим, как игрушечных солдатиков.

«Eldur!»

Британский шлахтенбург вспыхивает факелом и ревет от боли, истекая едкой меоноплазмой. Демон внутри него, оказывается не только труслив, но и мстителен, как все британцы– вместо того, чтобы сопротивляться до последнего, он намертво запечатывает люки, обрекая свой экипаж заживо поджариваться внутри, как в медном быке…

«Eldur!» «Eldur!» «Eldur!»

Не все мои выстрелы безукоризненны, бывает, что я даю промах в до обидного простой ситуации или спешу на половину секунды с выстрелом, не выверив должным образом прицел – ядро, которое должно было размозжить вражеский корпус, дает рикошет, сметая

печную трубу или разнося вдребезги стену. Черный Барон не корит меня за промахи, даже делает вид, что не замечает их, но я знаю, что он видит все, что происходит вокруг. Зорче, чем это полагается простому смертному.

Он не ругает меня, однако и не хвалит за удачные выстрелы, а счет, между прочим, явно в мою пользу! Даже если я кладу ядро с ювелирной точностью, затыкая пасть очередному британскому шлахтенбургу, оборачиваясь в сторону демонолога, я вижу лишь его бледное лицо, такое же непроницаемое, как стальная пластина лобовой брони. Досадно. Несправедливо. Черт возьми, я не жду благодарностей или того, что он в порыве чувств подарит мне перстень с драгоценным камнем со своего пальца (такие случаи, я слышал, бывали среди экипажей), но, черт возьми, мог бы хотя бы кивнуть мне… Мол, роскошный выстрел, Мюллер, старина! Я сам не пальнул бы лучше!..

Куда там.

Слухи оказываются правдой. Черный Барон в бою холоден, как меч золлингеновской стали и спокоен как королевская кобра. Словно не трясется вместе с нами в чертовой бронированной коробке, а сидит над шахматной доской в любимом халате, потягивая хороший херес. Он нечеловечески требователен к себе, но так же требователен и к своим людям. Он явно не из тех, кто расточает похвалу. Наибольшая похвала, которой я удостаиваюсь – сдержанно-снисходительное «Недурно. Почти как Бобби».

И это за выстрел со ста клафтеров сквозь дым и живую изгородь, которым я угодил аккурат в лоб «кромвелю»! Любой опытный канонир по меньшей мере похлопал бы меня по плечу, отмечая непревзойденный глазомер. Но Черный Барон ведет себя так, словно я до сих пор не продемонстрировал ничего выдающегося. Я не знаю, кто такой Бобби, но клянусь, к концу сегодняшнего дня заткну его за пояс!..

[1] Здесь: примерно 25 м.

[2] Здесь: приблизительно 80 мм.