Денвер Джим

— Денвер Джим был не просто конокрадом, он был лучшим конокрадом, которого когда-либо видел Запад, можно сказать, был поэтом своего дела. — Пожилой седоголовый джентльмен в строгом костюме затянулся сигарой, выпустил клуб дыма и продолжил свой рассказ под мерный стук колес. — Лошади были от него без ума, даже самые норовистые, свирепые или вздорные. Шли за ним, как за родной мамой; говорят, в нем была цыганская кровь. Может и так, мне трудно судить, но, по крайней мере, одно можно сказать точно: ни один другой преступник в Колорадо не доставлял столько головной боли служителям закона, как Денвер Джим. Он появлялся то тут, то там; иногда в двух местах одновременно. Однажды его видели сразу в трех местах: в один и тот же день он угнал коней в Денвере, Монтрозе и Эль-Пасо. Во всех трех округах свидетели под присягой дали описание вора, и оно до мелочей совпадало с внешностью Джима, а в Эль-Пасо он якобы даже имел наглость представиться. Впрочем, это было на него похоже. Он редко попадался — был слишком ловок и умен. Еще он был смел, даже безрассудно смел, и просто невероятно удачлив.

Однажды удача все-таки изменила ему — виджиланты напали на его след, когда он уходил из Денвера со своей добычей, отличным гнедым рысаком английских кровей. Не знаю, зачем ему понадобился английский рысак, в прериях куда больше проку от ковбойских пони. Как бы то ни было, виджиланты его нагнали — прижали к небольшой рощице, взяли ее в кольцо и велели выходить с поднятыми руками. Отстреливаться он не стал — в барабане его кольта оставалось только два патрона, а виджилантов была чертова дюжина. Суд устроили прямо там, в роще; тогда вообще не было принято беспокоить шерифов или тем более судей такими пустяками, как пойманные конокрады или угонщики скота. Виджиланты специально путешествовали отрядами по тринадцать человек, чтобы не страдала формальная сторона вопроса, — двенадцать присяжных выносили вердикт, а судья оглашал приговор. С веревкой обычно управлялся кто-то из них: в законах написано, что судья не может входить в число присяжных, но там не говорится ничего насчет того, что кому-либо из них запрещено вешать приговоренного.

Присяжные проголосовали единогласно, один из них полез на платан прилаживать петлю, а судья — Булл Роджерс, старший отряда виджилантов, — предложил Джиму сигару и поинтересовался, не хочет ли тот что-нибудь сказать напоследок. Видите ли, Денвер Джим был не простым воришкой, он был такой же достопримечательностью штата, как Скалистые горы или игорные притоны Денвера. Жители Колорадо гордились Джимом не меньше, чем жители Миссури в свое время гордились Джесси Джеймсом. Никому не хотелось сомнительной славы Бобби Форда, трусливо застрелившего Джесси Джеймса в спину. Денвер Джим был джентльмен и заслуживал того, чтобы его повесили, как джентльмена.

Джим взял сигару, отказался от глотка виски и попросил Роджерса о небольшой услуге. Некоторое время назад он получил письмо, но не успел на него ответить. И уже вряд ли успеет — джентльмен, сидящий на ветке платана, знаками дает понять, что все готово и можно приступать, а он, Джим, терпеть не может задерживать занятых людей, да и кроме того, у него нет с собой ни бумаги, ни чернил. Не мог бы Булл оказать ему любезность и ответить на письмо за него — на досуге, когда будет свободное время? Почтовые расходы Джим готов был оплатить на месте.

Булл Роджерс взял письмо, развернул его и стал читать. Оно было откуда-то из Арканзаса и начиналось словами «Дорогой мой сын Джеймс...» Старенькая матушка Джима благодарила его за те деньги, которые он прислал ей, — они пришлись очень кстати, потому что одинокой пожилой женщине трудновато сводить концы с концами, даже не будь она больна. Она посылала благословения своему сыну, скитающемуся где-то далеко на Западе, и заклинала его беречь себя — ведь он был единственным, что у нее осталось. Еще она писала, что ничего не хотела бы так сильно, как прижать своего сына к сердцу еще хотя бы раз перед тем, как отправится на небеса. Письмо было написано аккуратным, мелким женским почерком на разлинованной от руки бумаге и еще хранило на себе легкий запах лаванды, которой пожилые леди любят перекладывать белье в шкафу, и каких-то лекарств. Булл Роджерс молча прочитал письмо до конца и передал его Симмонсу, своему помощнику. Симмонс тоже прочел письмо и передал его дальше. Письмо было прочитано всеми виджилантами, за исключением того, что сидел на дереве, и каждый читал его молча, потому что вслух не мог произнести ни слова — в горле стоял ком. Джим терпеливо ждал. Булл обвел взглядом своих друзей и в каждой паре глаз прочел одно и то же. «Знаешь, Джим, — произнес он, складывая письмо и протягивая его обратно. — У меня чертовски неразборчивый почерк, боюсь, в этом деле от меня будет мало проку. Ответь-ка ты лучше на него сам. А еще лучше — возвращайся в Арканзас, чертов ты бродяга, пока тебе есть, к кому возвращаться!» Они забрали рысака и уехали, оставив Джима сидеть под тем деревом, на котором он должен был раскачиваться.

Джентльмен затушил сигару в пепельнице, сделал глоток из маленькой плоской фляжки и продолжил:

— Итак, Джима не повесили. В Арканзас он, конечно, не вернулся, продолжил промышлять в Колорадо. Еще дважды его ловили в разных округах, и дважды его спасали матушкины письма. Не знаю, кто их писал на самом деле. Точно не Джим, он писал, как курица лапой. И уж конечно, не его старенькая матушка. Она, по-моему, и писать-то не умела, не говоря уже о том, что вряд ли знала слово «благословение». Но кто-то их писал, причем достаточно регулярно, раз в пару месяцев — всякий раз, когда его ловили, письмо было достаточно свежим. Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось и чем бы в итоге закончилось, если бы он не попался в третий раз, но уже не виджилантам, а шерифу одного из округов. Джим произнес свою обычную просьбу и передал шерифу письмо, шерифа оно впечатлило не меньше, чем любого из виджилантов. Пожалуй, даже побольше. Потому что шериф пошел дальше, чем все виджиланты Колорадо, вместе взятые: прекрасно понимая, что исправить Джима может только веревка, и не желая лишать несчастную женщину ее единственной отрады и опоры в жизни, он вознамерился лично доставить блудного сына в родные пенаты — и пускай он только посмеет взяться после этого за старое! Джим, как легко можно догадаться, был вовсе не рад такому повороту дел. Он уговаривал шерифа везти его в столицу округа, как положено, чтобы его дело рассматривал окружной судья, — почти наверняка ему удалось бы заставить присяжных вынести оправдательный вердикт. Но шериф был непреклонен, и в скором времени поезд из Колорадо-Спрингс уже мчал их обоих в сторону Сент-Луиса, откуда они должны были продолжить путь на пароходе.

Денвер Джим был не из тех, кто легко сдается. Первый раз он попытался бежать, когда поезд еще шел по Великим Равнинам. Стащить у шерифа ключ от наручников ему не удалось, и он решил бежать прямо в браслетах, понадеявшись на удачу, — главным было оторваться от шерифа, а там уж как-нибудь разберется. Улучив момент, когда поезд замедлил ход, он спрыгнул с площадки прямиком под откос, рассчитывая, что шериф прыгать за ним не станет. Он и не стал — сошел на ближайшей станции, купил карту, лошадь, кое-какие припасы и отправился на розыски беглеца. Искал он его дня три и в конце концов нашел на берегу какого-то ручья, подыхающим от лихорадки. Джим подвернул ногу, когда прыгал с поезда, лодыжка распухла, как бочонок, наступать на эту ногу он не мог. Нашел какую-то палку, приладил ее вместо костыля, какое-то время ковылял так, потом полз. Ему удалось доползти до ручья, после чего он потерял сознание. Шериф подоспел вовремя — Джимом уже начали интересоваться койоты. Пум в тех местах, к счастью, не было. Джим валялся в лихорадке три дня, все это время за ним приходилось ухаживать, как за малым ребенком. Наконец он пришел в себя — кризис миновал, и опухоль на ноге немного спала, но все равно он был слаб, как новорожденный младенец, и не мог ходить. Еще несколько дней они провели на берегу ручья, ожидая, пока Джим немного окрепнет, после чего шериф вновь надел на него наручники, которые снял, чтобы парень не повредил себя, метаясь в лихорадке, помог ему забраться в седло и уселся на крупе сзади него. Так они добрались до железнодорожной станции, с которой и продолжили свое путешествие.

Вторую попытку к бегству Джим предпринял, когда они уже были в Миссури. Она была еще отчаянней первой — он прыгнул за борт с парохода. Чудом не угодил под колесо, вынырнул и поплыл к ближнему берегу, как был, в одежде, обуви и наручниках. Как он не утонул, я до сих пор не могу взять в толк: течение там было довольно сильное. На этот раз шериф решил не рисковать и прыгнул за ним. Зеваки на пароходной палубе делали ставки, доберется ли кто-нибудь из них до берега, и если да, то кто, но их ждало жестокое разочарование: обоих подобрала проходившая мимо плоскодонка.

После этого Джим вроде бы смирился со своей участью. Ближе к Лонг-Пойнту, который был конечной целью их путешествия, шериф даже снял с него наручники: им мог встретиться кто-нибудь из знакомых старенькой матушки Джима, а шериф не хотел, чтобы бедняжка стала жертвой пересудов. Наконец они были у цели. Чтобы старушку от радости не хватил удар на месте, шериф решил сперва подготовить почву и оставил Джима в гостинице, на всякий случай пристегнув его наручниками к спинке кровати. Справившись у местных, где проживает пожилая леди (на слова Джима шериф не слишком полагался), он нашел указанный дом, позвонил в дверь и стал ждать ответа.

Ждать пришлось недолго. Двери распахнула могучая особа лет пятидесяти, от которой разило джином на несколько ярдов. Шериф учтиво снял шляпу и поинтересовался, может ли он видеть миссис — и назвал фамилию. Особа сообщила, что именно ее он имеет честь лицезреть и какого черта ему от нее надо? Шериф упомянул Джима, и дама пришла в ярость. Зычным голосом она провозгласила, что не знает и знать не хочет, где обретается этот чертов ублюдок, что не собирается платить по его долгам и что если дружки Джима рассчитывают запустить лапу в ее кубышку, то они жестоко просчитались. Захлопнув дверь, она прокричала из-за нее, что, если он появится здесь еще раз, она спустит на него собак, и в доказательство серьезности своих намерений запустила из окна пустой бутылкой из-под джина. Шериф надел шляпу и медленно побрел к гостинице, в которой его дожидался Джим.

Джентльмен перевел дыхание, раскурил новую сигару и неторопливо продолжил:

— Никогда в жизни еще шерифу не приходилось чувствовать себя таким идиотом. Первым его побуждением было свернуть шею мерзавцу, который так хладнокровно играл на самых благородных человеческих чувствах. Слегка поостыв, он решил, что доставит его обратно в Колорадо и сдаст судье, а там пусть разбираются, как знают. Обратный путь они проделали в молчании; он длился две недели, и за это время они едва ли обменялись десятком слов. Шериф был зол — на себя, что так глупо попался на циничную уловку бессовестного проходимца, на Джима, общество которого за последний месяц успело ему изрядно осточертеть, и на его мамашу, которой следовало бы уделять больше внимания воспитанию отпрысков. Что было на душе у самого Джима, сложно сказать, но судя по тому, как он ощетинивался и сверкал глазами исподлобья, случайно встречаясь взглядом с шерифом, ничего хорошего у него на душе не было.

Они сошли с поезда в Колорадо-Спрингс; дальнейший путь они должны были проделать верхом. Он обещал быть недолгим, не больше нескольких дней, и легким, потому что пролегал по хорошо знакомым местам. Шериф уже предвкушал скорый заслуженный отдых. На ночь они остановились в небольшом городишке, название которого вам ничего не скажет. Поужинав, они уже собирались ложиться спать, как вдруг с улицы послышался шум. Шериф спустился узнать, в чем дело; ему хватило нескольких скупых фраз, чтобы позабыть об отдыхе и кинуться седлать лошадь. На ферму за городом был совершен налет, бандиты разграбили дом, но самое страшное — они забрали с собой девушку, дочь хозяйки. Шериф вскочил в седло и бросился в погоню, как был, без шляпы и пальто. То и другое осталось наверху, в комнате; в кармане пальто лежал ключ от наручников Джима.

Луна светила ярко, хорошо освещая дорогу, и шериф гнал свою лошадь во весь опор. Миль через семь он увидел налетчиков: они скакали ему навстречу, перед ними по дороге бежала девушка. Ей удалось вырваться от негодяев, но они вот-вот должны были ее нагнать. Один из бандитов, опередивший остальных, уже протянул было руку, чтобы схватить ее, но тут прогремел выстрел. Его конь упал, как подкошенный, на полном скаку, бандит кубарем полетел наземь и больше не шевелился.

Шериф спрыгнул с седла, девушка бросилась к нему. Она, к счастью, не была ранена и могла ехать верхом. Шериф помог ей забраться в седло, а сам остался, чтобы задержать бандитов. Его лошадь сделала в этот день больше тридцати миль, уйти на ней от бандитов с их свежими лошадьми у девушки не было ни единого шанса, какой бы хорошей наездницей она ни была. О том же, чтобы ехать вдвоем, тем более не могло идти и речи.

Шериф залег за тушей убитой лошади и сделал несколько выстрелов. Бандиты остановили коней поодаль, посовещались, рассыпались цепью и начали обходить его с разных сторон. Винтовок у них, к счастью, не было, но винтовки не было и у шерифа. Бандиты окружили его кольцом, кольцо постепенно сжималось. Ему удалось ранить одного или двух из них, но и в самого шерифа попало несколько пуль. Одна из них вошла глубоко в бедро, другая в голень. Теперь он не мог ни бежать, ни идти, ни ехать верхом.

Развязка была уже близко, как вдруг послышался дробный стук копыт — мощная лошадь неслась галопом сзади, со стороны города. Шериф обернулся. На фоне ночного неба вырисовывался стремительно приближающийся силуэт лошади, на спине которой полулежал всадник. За какие-то несколько секунд он преодолел полторы сотни ярдов и прорвался в круг бандитов, прежде чем они поняли, что происходит, и начали стрелять по нему. Но всадник был неуязвим — удивительная удача Джима хранила его и на этот раз. Не сбавляя галопа, он свесился с седла. Его конь взмыл в воздух, перепрыгивая тушу убитой лошади; Джим вцепился в руку шерифа, едва не вывернув ее из плеча, и закинул его на седло перед собой. Конь легко приземлился на передние ноги и помчался дальше, словно бы летя над землей и лишь слегка касаясь ее копытами.

Что это был за конь, откуда он взял его в этой богом забытой дыре? Неизвестно; но это было великолепнейшее, могучее животное, которое преодолевало мили с такой легкостью, словно это были ярды, даже не замечая двойной ноши. Бандиты очень быстро отстали, топот копыт и выстрелы остались где-то позади. Джим сбавил шаг и помог шерифу кое-как усесться перед седлом. Тот был весь в крови, но сознания не терял — по крайней мере, пока они не добрались до какой-то деревни. Шерифа на руках отнесли в дом, уложили в постель и послали за доктором, а Джим отправился назад, в тот городишко, где остались их вещи и лошади. Он мог уйти, никто не стал бы его искать. Горожане не знали, кто он, а сам шериф еще очень не скоро смог бы сесть в седло. Но он вернулся — на своей лошади, ведя лошадь шерифа в поводу. Того черного жеребца, что спас их обоих, шериф больше никогда не видел — Джим вернул его туда же, где взял. Потому что он больше не был конокрадом.

Джентльмен слегка усмехнулся и продолжил:

— На этом заканчивается история знаменитого Денвера Джима и начинается история другого человека — не столь известного, но зато горячо любимого и уважаемого своими друзьями за благородство и бескорыстность, самоотверженность, верность товарищам. Он стал помощником и хорошим другом шерифа, много лет служил под его началом. Вместе им пришлось пережить множество удивительных приключений, и у них не было тайн друг от друга. Одного только я так никогда и не узнал — кто же все-таки писал для него те письма. Потому что письма продолжали появляться — регулярно, не реже раза в три месяца. Джим бережно хранил их все, иногда перечитывал. Каждый месяц в день получки он отправлялся на телеграф и посылал матери деньги — как и раньше, в те дни, когда еще был конокрадом. Она никогда не благодарила, вообще не отвечала ему, и он вздыхал и снова перечитывал письма, представляя, что их действительно писала его мать, любящая мать, которая скучает по своему сыну. Однажды письмо из Арканзаса все-таки пришло, но это было письмо в конверте с траурной каймой. Кто-то из соседей извещал Джима о том, что его матери больше нет в живых. Единственный раз в жизни я видел, как этот смелый и веселый мальчишка плакал — плакал горько и безутешно, как потерянный ребенок. Мы вместе поехали в Арканзас, и снова я, как когда-то, всю дорогу не сводил с него глаз; только на этот раз я боялся не побега, я боялся за него, так по-детски беззащитного перед лицом горя. И глядя на то, как он опускается на колени у ее могилы и бережно целует землю на ней, я думал — была ли эта вечно пьяная женщина, проклявшая своего ребенка, плохой матерью? Ведь она воспитала по-настоящему хорошего сына.