День Кота

Париж. Квартал Марэ. Воздух здесь всегда был густым от наслоений истории, пропитанным запахом свежеиспеченных круассанов из соседней булочной Du Pain et Des Idées, пылью веков и дорогими духами прохожих. За фасадом старинного особняка XVII века, чьи резные каменные львы на портале давно утратили носы, а стены из песчаника помнили мушкетеров, торопливо шагавших к королевскому дворцу Пале-Рояль, и интриги кардиналов, шептавшихся в тенистых внутренних двориках, скрывалась маленькая антикварная квартирка, являвшая собой воплощение эстетического апокалипсиса. Здесь, в сердце истории, царил Crazy Frog.

Анри Пуатье, известный в до обидного узких, практически призрачных кругах DGSE (Генеральный директорат внешней безопасности Французской Республики) как «Кот» (Le Chat), сидел за крохотным витым столиком эпохи Наполеона III, чей лаковый блеск давно потускнел под слоем пыли и натиском пластикового безумия – столешница была завалена фигурками зеленой амфибии с выпученными глазами. Статуэтки из всех мыслимых материалов: дешевый пластик из киосков, керамика сомнительного качества, даже пара увесистых бронзовых абстракций, купленных за безумные деньги на блошином рынке Сент-Уан. Гигантский плюшевый лягушонок в цилиндре и солнцезащитных очках занимал половину дивана в стиле Людовика XV, обитого выцветшим шёлком цвета заплесневелой сливы, нелепо контрастируя с облупившейся позолотой и трещинами на самшитовых ножках, свидетельствовавшими о былом величии. Неоновые трубки, выложенные в виде слова Froggy, настойчиво мигали ядовито-зеленым светом, над камином, где давно не горел огонь, вместо которого зияла черная пасть пустоты, заваленная коробками от пиццы с лягушачьими мордами, а над осиротевшим камином вместо напрашивающегося портрета предка висел плакат с некогда популярной музыкальной лягушкой за рулем спортивного авто. Плакат был слегка порван в углу, словно его пытались оторвать в приступе здравомыслия, но передумали. Даже чайная пара на столе перед Анри изображала ухмыляющуюся морду Крэйзи Фрога. Чашка была слегка надколота, блюдце – в коричневых кольцах от кофе. Кот аккуратно отламывал по кусочку от багета Poilâne, самого хрустящего в Париже, макал его в кофе (крепкий, почти черный, сваренный в старой алюминиевой моке, тоже украшенной лягушачьей меткой) и жевал с сосредоточенным видом, будто изучал стратегическую карту вражеской столицы, а не пустоту перед собой. На нем был его "рабочий" костюм – идеально скроенный, неброского серого оттенка, ткань высококачественная, но выцветшая до тона мокрого асфальта, пыли веков, делающая невидимку по-настоящему невидимым. Он сливался с тенями даже здесь, посреди созданного им самим психоделического безумия. Единственное, что выдавало в Анри не обычного чудака, а человека опасной профессии – это глаза. Серые, как дождь над Сеной, невероятно внимательные и быстрые, сканировавшие комнату каждые несколько секунд, фиксируя малейшее изменение – сдвинутую на миллиметр статуэтку, луч света под непривычным углом. И полное отсутствие эмоций на лице, маска вежливой отстраненности.

Кот. Прозвище было дано ему не за грацию (хотя она имелась с лихвой - движения его были плавными и экономичными, как у настоящего хищника), и не за независимость (и её у него было в избытке, он видел себя затерянным островом в океане человечества – навроде Реюньона). Оно родилось из двух фактов. Во-первых, Анри Пуатье обладал феноменальной способностью сливаться с окружающей средой. За двадцать лет службы в самой секретной разведке Франции большинство его коллег могли лишь смутно припомнить «какого-то тихого мужика в сером», «призрака из бухгалтерии» или «того парня, что вечно чинит ксерокс», даже если работали с ним в одном кабинете годами. Он был тенью, скользящей по периферии зрения, улетучивавшейся из памяти, как только взгляд отводился. Во-вторых, и это был его личный, странный ритуал успеха, Анри помечал углы помещений, где завершил удачную миссию. Не граффити, не тайный знак. Он просто... справлял там малую нужду. Тихий, быстрый, практически бесшумный акт территориального доминирования в стиле уличного кота. Угол кабинета шефа после доклада? Пшшш. Угол тайника вражеского резидента после вскрытия? Пшшш. Угол ванной в сейфхаусе после ликвидации цели? Пшшш. Это был его автограф, невидимый, но для него значимый, амбре триумфа. Запах, который он один мог уловить в лабиринтах памяти. Никто, кроме него, об этом не знал. Как и о многом другом.

Семья? Друзья? Они требовали присутствия, внимания, видимости. Анри избегал видимости как чумы. Его миром была эта квартира, его крепость безумия, работа – тенью, а единственной отдушиной от стрессов, накапливавшихся как статическое электричество после недель слежки, допросов в полумраке или бесшумных ликвидаций, сжимавших его нутро в пружину, было... порно. Не просто просмотр. Настоящая, всепоглощающая зависимость. Стыдная, грызущая, одинокая. Цикл был порочным: напряжение – порно – краткий катарсис – глубочайший стыд и отвращение к себе – еще большее напряжение. Он ненавидел себя после каждого сеанса, чувствуя пустоту еще глубже, чем до него. И ему было некому о ней рассказать. Вернее, некому до недавнего времени. До того, как он открыл для себя примостившуюся по соседству армянскую церковь Святого Саркиса, где служил отец Левон.

Смахнув со стола последнюю крошку багета безупречно сложенной бумажной салфеткой с лягушачьим принтом, Анри вздохнул. Пришло время исповеди. В прямом и переносном смысле. Он встал, разгладил несуществующие складки на брюках, поправил безупречный галстук, бросил взгляд на ноутбук ThinkPad начала 2000-х, увешанный наклейками с Крэйзи Фрогом, но с мощным шифровальным модулем под корпусом. Экран светился текстом. Заголовок: «Ода Шарлотте Сартр, или Восхищение Прекрасной Грешницей в Трех Актах и Сонетной Форме». Анри считал свои обзоры порнофильмов высоким искусством, достойным изысканного, почти средневекового слога, попыткой облагородить низменное, придать ему форму и смысл в мире хаоса. Он открыл файл и начал читать вслух, оттачивая фразы, его тихий голос обретал странную патетику, звучащую нелепо и трогательно одновременно в этой лягушачьей обители:

"И предстала Шарлотта пред взором
Облеченной в наряды из кожи да кружев,
Её перси, как хОлмы у нежного взморья,
Манящие, сладкие, словно две груши...

Но истинный восторг я ощутил
Когда могучий муж свой cum в неё излил,
Свой мощный вострый меч
В очко её врубил..."

Анри замолчал, покраснев. Шея его под воротничком покрылась розовыми пятнами. Описание «врубления» и последующего «штурма крепости задних врат» получалось уж слишком... витиеватым. Даже для него. Стыд снова накатил волной, горькой и знакомой. Пора. Он выключил ноутбук, аккуратно сложил его, погладил холодный нос плюшевого лягушонка – ритуал, придававший ложное ощущение поддержки, и вышел в парижские сумерки. За дверью послышался возмущенный крик соседки снизу, мадам Лефевр: «Опять этот проклятый неон мигает! Спать невозможно! Сумасшедший!» Анри, не оборачиваясь, растворился в темноте лестничной клетки, став частью теней.

Через десять минут он стоял в полумраке армянской церкви Святого Саркиса. Небольшое, но уютное здание, спрятанное во дворике, пахло вековым деревом иконостаса, воском свечей и сладковатым ладаном. Аромат ладана и старых камней был успокаивающим контрастом к хаосу, царившему в душе у Кота. Он скользнул в знакомую исповедальню, пропитанную потом и тайными признаниями целых поколений. За резной деревянной перегородкой с потертой темной краской и царапинами от чьих-то нервных пальцев слышалось тихое покашливание и легкое шуршание рясы.

– Батюшка-джан? – прошептал Анри, старательно коверкая слова в попытке звучать как армянин по имени Геворг, за которого выдавал себя здесь. Его "армянские" акцент и манеризмы были ужасны, хаотичная смесь расовых стереотипов и бездарного лицедейства. – Это я... Геворг. Согрешил... опять.

Из-за перегородки послышался долгий, глубокий, усталый выдох, как у человека, узнавшего, что его любимый щенок опять нагадил на ковер. Голос отца Левона был теплым, баритональным, с характерным армянским тембром, но с неизменной ноткой обреченности:

– Говори, сын мой. Господь милостив, хоть и... терпелив. Очень терпелив. Что тяготит твою душу на сей раз? Неужели снова... творения плоти? – В голосе священника прозвучала плохо скрываемая надежда, что сегодня речь пойдет о воровстве или сквернословии.

– О, батюшка! – Анри зашептал страстно, забывая про акцент. Его шепот стал громче, навязчивее, проникая сквозь щели перегородки. – Это было... возвышенно! Низменно, но возвышенно! Как падение Люцифера! Как... как пир во время чумы! Я созерцал акт великой страсти, где Шарлотта Сартр, сияющая, как падшая Венера на фоне дешевого бархата, искусственного и кричаще-красного, сошлась в смертельной схватке плоти с викингом, чье имя, кажется, было Дирк Жесткий! Настоящая гора мышц, покрытая татуировками и потом!

Отец Левон кряхнул. Послышался звук, будто он потер переносицу. Анри, увлеченный, продолжал, его шепот становился все более витиеватым и жарким, напоминая декламацию плохого актера в плохой пьесе:

– Они сошлись: вода и камень, плоть и сталь! Он, могучий как дуб, с корнями, уходящими в самую геологическую эпоху его желания... Она, гибкая как ива, но с волей, закаленной в горниле профессиональной страсти! Их танец начался с медленного менуэта поцелуев, исследующих картографию тел, как конкистадоры неоткрытые земли... Пальцы его, грубые как наждак, скользили по мраморным склонам ее бедер, вызывая мурашки – предвестники извержения... А потом... О, батюшка! Потом он поверг ее ниц! Словно варвар, сокрушающий античную статую! И она, не сломленная, но приглашающая, обнажила перед ним... алтарь своей греховной литургии! И он... он приступил к священнодействию! Не мечом, нет! Но... своим скипетром плоти, могучим и неотвратимым, как судьба! Он вонзил его в самую сокровенную святыню, в крепость, охраняемую лишь бархатными вратами и стоном ожидания!..

За перегородкой раздался стук – похоже, отец Левон ударился лбом о стенку исповедальни. Еще громче, чем в прошлый раз. Послышалось бормотание на армянском, звучавшее как: «Айоц Аствац... (Боже мой...) Дай мне сил... или хотя бы беруши...»

– ...И ритм их был, батюшка! – Анри не слышал, он был в ударе, захлебываясь собственным красноречием. – Ритм как удары сердца самой Земли! Тяжелый, неумолимый, завораживающий! Она извивалась, как змея на костре, ее вопли сливались в симфонию первобытной агонии и восторга! Стон, переходящий в визг экстаза! А он... он был как демиург, творящий новый мир из хаоса плоти и пота! Он... проник в самое сердце Тартара! В задние врата Рая! Путь, запретный для ангелов, но открытый демонам! И когда финал настиг их, как удар молнии... о! Это было извержение Везувия в миниатюре! Пена страсти! Крик торжества над бездной!.. – Анри замолчал, переводя дух, как марафонец на финише. Стыд наконец накрыл его с головой, холодной волной. – ...И теперь я чувствую себя... опустошенным. И просветленным. И... очень, очень виноватым. Это грех, батюшка? Такое... восхищение мастерством? Чистотой исполнения?

Наступила долгая пауза. Тишину нарушало лишь тиканье старых часов где-то в глубине церкви да далекий гул парижского вечера. Слышалось только тяжелое дыхание отца Левона, вздохи, похожие на стон умирающего носорога. Когда он заговорил, голос его был хриплым, но удивительно спокойным, как у сапера, привыкшего к окружению из мин, как у врача, констатирующего неизлечимый, но знакомый диагноз:

– Сын мой Геворг... Анри... кто бы ты ни был. – Пауза. Снова вздох.– Да. Это грех блуда, грех похоти, грех растраты семени всуе. Да. – Он вздохнул, и этот вздох говорил о многом: о долготерпении, об усталости, о странной привязанности к этому потерянному грешнику. – Но твое описание... оно, черт возьми... прости, Господи, почти эпично. Я, кажется, видел это воочию. Или, по крайней мере, очень ярко представил. Слишком ярко. Прочти десять раз «Отче наш». И... попробуй вышивать. Крестиком. Узоры. Цветочки. Ромашки. Незабудки. Это успокаивает нервы. Мои, во всяком случае. Очень успокаивает…

– Спасибо, батюшка, – прошептал Анри, чувствуя странное облегчение. Не от отпущения грехов, а от того, что выговорился, выплеснул накопившееся напряжение в потоке витиеватых слов. – Я... попробую. Найду набор для вышивания. Может, с лягушкой...

– И приходи, – добавил Левон уже почти доброжелательно, с ноткой отчаяния в голосе. – После вечерней службы. В кафе «Бернар». Мороженое. Клубничное. Я угощаю. Нам... надо поговорить. О цветочках. Или о чем-нибудь еще. О погоде. О футболе. О новых сортах сыра. Без подробностей. Пожалуйста. Ради всего святого, без подробностей.

Через полчаса они сидели за столиком в тесном кафе «У Бернара». Оно было крошечным, с тремя столиками под висящими геранью, липкой клеенкой в клетку и выцветшими фотографиями Парижа 50-х на стенах. За стойкой толстый хозяин Бернар в полудреме протирал бокалы. Анри, снова идеально серый и незаметный, казавшийся здесь самым обычным клерком, ковырял шарик ванильного мороженого дешевого промышленного производства, уже подтаявший. Отец Левон, мужчина лет шестидесяти с добрым, но измученным лицом, глубокими морщинами вокруг глаз, словно выточенными годами чужих грехов, и седой бородкой, аккуратно подстриженной, с наслаждением погружал ложку в розовую клубничную массу, пытаясь найти в ней утешение.

– Так, Анри, – начал Левон, избегая смотреть на лягушку, вышитую на носовом платке, торчавшем из кармана пиджака агента. Он смотрел в окно, где по улице Руаяль сновал вечерний Париж. – Ты уверен, что не можешь... перенаправить свой литературный дар? На что-то менее... сейсмоактивное? Скажем, оды весне? Вот снег растаял, птички поют... Или сонеты о... я не знаю... о вкусе этого мороженого? Хоть оно и не ахти...

Анри покраснел. Он отодвинул тарелку с мороженым.

– Батюшка, искусство эротики... оно ведь тоже может быть возвышенным? Как «Песнь Песней»? – он произнес это с наивной надеждой, искренне веря в свою правоту.

Левон закатил глаза так, что стали видны только белки, и тяжело опустил ложку.

– Анри, дорогой мой грешник. «Песнь Песней» – это аллегория любви к Богу. Чистая, платоническая, духовная. У твоей Шарлотты и викинга Дирка... – он понизил голос до шепота, оглядываясь, не слышит ли Бернар, – ...с их «штурмом задних врат»... аллегории несколько иные. Гораздо, гораздо более... приземленные. Давай просто есть мороженое. А то мне уже начинает казаться, что Крэйзи Фрог с твоей футболки начинает подмигивать мне и рассказывать похабные анекдоты.

Между ними повисло странное, неловкое, но теплое молчание. Ложки тихо звякали о фарфор. За окном проехала машина с громкой музыкой. Два одиночества – одно в рясе из грубой овечьей шерсти, пахнущей ладаном и человеческой скорбью, другое в невидимой броне отчуждения, сотканной из государственных секретов и личных демонов, – нашли друг друга на краю парижского абсурда. Левон был, пожалуй, единственным человеком на планете, который знал о порнозависимости Анри, о его лягушачьей квартире, и... терпел. Терпел, потому что за безумием и стыдом видел искру божью, затерянную и одинокую душу, нуждавшуюся в причастии – не только церковном, но и человеческом. Более того, в этой терпимости сквозила какая-то отеческая, уставшая от всей нелепости бытия, привязанность. Они были друг для друга глотком воздуха в мире, который часто казался им обоим невыносимо глупым.

Анри провожал Левона до церкви, пройдя короткими переулками Марэ, мимо закрытых антикварных лавок и ярко освещенных витрин модных бутиков, чьи цены, сложенные вместе могли бы решить проблему голода в Африке. Вернувшись в свое эксцентричное логово, где зеленый неон снова начинал свое гипнотическое мерцание, вызывая новую волну ругани мадам Лефевр, он почувствовал необычайный прилив... патриотизма? Нет, скорее, потребности в действии. В служении. Чему-то большему, чем его стыд и поющие земноводные. Чему-то простому, понятному, как приказ. Он открыл потайной ящичек в ножке кресла в виде лягушки (в другой ноге хранился Макаров и пачка франков на черный день). Там лежали несколько толстых папок с грифом «Совершенно Секретно» и печатью DGSE и... маленькая бронзовая статуэтка Crazy Frog, держащего флаг Франции. Анри достал одну папку, поступившую буквально на днях. «Операция “Песчаный Ренессанс”». Название звучало помпезно и абсурдно, как и всё в его жизни.

Он читал, сидя на краю лягушачьего дивана, и его серые глаза загорались холодным огнем. Джибути. Бывшая колония, крошечное государство на Африканском Роге, плавильный котел народов и кладовая геологических сокровищ. Скромные, но стратегически важные запасы редкоземельных металлов. Необходимых для смартфонов президентских любовниц и электромобилей министров. Задача: бесшумное их изъятие в течение одной ночи. «Как у себя дома», - гласила пометка на полях. Погрузка на транспортный самолет. Вывоз во Францию. Цель: пополнение личных фондов высшего руководства Республики для приобретения «предметов роскоши и национального престижа». Яхт. Бриллиантов. Картин старых мастеров для загородных особняков. Анри не видел здесь цинизма. Он видел Долг. Служение Родине. Родина была абстракцией, воплощенной в идее Франции, величии ее истории, звоне шпаг мушкетеров и блеске Версаля. Яхты были лишь современным атрибутом этого величия. Его Родина хотела яхт и бриллиантов? Значит, он, Кот, обеспечит их! С энтузиазмом школьника, готовящегося к олимпиаде, но с холодной расчетливостью ветерана секретных операций, он начал подбирать команду. Его пальцы быстро застучали по клавиатуре ноутбука, выводя имена, каждое – как выбор орудия для специфической задачи:

Жан-Поль Пуаре. Специалист по взрывчатке. Бывший капрал Иностранного легиона. Участник событий в Руанде в 1994-м. Фотография в досье: невысокий, щуплый мужчина в очках, с аккуратной сединой на висках и взглядом библиотекаря. Ничто не выдавало в нем человека, способного стереть с лица земли деревню. В досье сухо отмечалось: «Отличается исключительной эффективностью в зачистке территорий от... нежелательных элементов. Считает мины элегантным решением». Анри вспомнил отчет о его действиях: «Одна мина – одна деревня. Экономно». Патриот? Безусловно. Эффективен? Как атомная бомба. Он будет охранять периметр.

Жак «Мясник» Корнишон. Штурмовик. Еще одна легенда Легиона. Фото: квадратная челюсть, коротко стриженные седые волосы, шрам через левый глаз, маленькие свиные глазки, полные тупой агрессии. На его счету официально числилось 347 «боевых выходов», неофициально – слухи о более чем тысяче «случайных гражданских жертв» (collateral damage), которые он, по рассказам, вел как счет в кабацкой игре. «Еще одна сотня – и всем выпивка за мой счёт», – якобы говорил он. Его девиз: «Если проблема не решается пулеметом, значит, нужен пулемет побольше». Груб, туповат, но предан Франции, как бульдог. Идеальный таран. Он пойдет на прорыв.

Учëт Надоев. Чеченец. Диверсант. Специалист по добыче информации. Фото отсутствовало. Было лишь описание: высокий, худой, лицо как каменная маска, глаза черные, бездонные, лишенные тепла. Его досье было самым тонким и самым жутким. Фотографии «инструментов» – не стальные, а чаще костяные, заточенные определенным образом... Скребки, крючки, тонкие шила из оленьих рогов и человеческих берцовых костей. Холодные глаза на фото отсутствовали, но ощущались. Подпись: «Улыбается только во время работы». Анри знал – этот добудет любые коды, любые пароли. Ценой, которую заплатит объект, лучше не думать. Он обеспечит доступ.

Клеман де Шантон, «Крот». Старый знакомый. Коллега по DGSE. Фото: элегантный мужчина лет пятидесяти, в идеально сшитом костюме, с тростью с серебряным набалдашником. Темные очки скрывали глаза даже на снимке. Почти слепой, носил темные очки даже ночью, отказывался от коррекции зрения («Очки – это стильно, операция – вульгарно»). Зато обладал феноменальной памятью на звуки, запахи, тактильные ощущения. Мог по звуку шагов определить рост и вес, по запаху духов – марку и год выпуска, на ощупь – подлинность документа. И непревзойденным талантом к организации, логистике. Его прозвище «Крот» было игрой на его слепоте и способности рыть глубокие информационные норы. Анри доверял ему... настолько, насколько Кот вообще мог доверять кому-либо. Он будет мозгом операции.

Команда монстров. Но каких монстров! Каждый – мастер своего темного ремесла. Анри чувствовал почти отцовскую гордость. С таким составом... Франция будет спасена... от недостатка яхт. Он отправил шифрованные вызовы, назначил встречу на завтра в бункере DGSE под парижской мэрией. «Завтра в 08:00. Задание особой важности. Франция зовет». Встал, потянулся. Кости хрустнули. Завтра – Джибути. Сегодня... Он подошел к углу комнаты, где старинная дубовая балка встречалась со стеной. Оглянулся – лягушки молчали, их стеклянные и пластиковые глаза были устремлены на него. Быстрый, почти незаметный жест. Тихий звук пшшш на старинное дерево. Метка. На удачу. На успех миссии. На то, чтобы Франция получила свои бриллианты. Запах быстро растворился в аромате ладана (Анри сразу зажег палочку - сандал с нотками болота) и пыли веков. Кот пометил территорию. Он был готов.

Завтра Джибути. Завтра ресурсы. Завтра – служение Франции. И еще один угол, помеченный в далекой, жаркой стране. Он лег спать под безумным взглядом плюшевого Crazy Frog, уставившегося на него с полки, чувствуя странное спокойствие. Спокойствие солдата перед битвой. Последняя мысль перед сном была о том, что нужно будет обязательно пометить угол в Джибути. Для истории. И для себя.