День рождения миссис Браун

Дверной колокольчик дважды звякнул, и шериф, который поправлял перед зеркалом узел на галстуке-бабочке, выругался: дернувшись от неожиданности, он слишком сильно потянул пальцами за один из концов, и теперь галстук придется перевязывать заново.

— Кого там еще принесло? — заворчал он. — Джо! Посмотри, кто там, и скажи ему, чтобы он проваливал!

Юный Джо Браун, одетый в свой воскресный «взрослый» костюм — пиджачную пару темно-синего цвета — и в ожидании сигнала из столовой украдкой пытавшийся расклеить напомаженные прядки русых волос, с готовностью вскочил с кресла и исчез в прихожей.

— Па, это Финнеган! — через некоторое время донеслось оттуда. — Финнеган пришел!

— Мистер Финнеган, добро пожаловать! Заходите скорее! Какой вы нарядный!

Это уже была Мэнди, все утро порхавшая по дому с легкостью бабочки: пока миссис Браун священнодействовала на кухне, ее дочь с удовольствием присвоила себе роль главной распорядительницы торжества. Шериф ухмыльнулся и, завершив наконец свой туалет, тоже выглянул в прихожую. Ему не терпелось полюбоваться на нарядного мистера Финнегана.

Финнеган его не разочаровал. Вместо ковбойских сапог на нем были штиблеты на пуговицах, черные с серым верхом. Носки штиблет блестели ярким глянцем, и на них не было ни пылинки — видимо, смахнул пыль носовым платком перед тем, как потянуть шнур звонка. Вместо потертых брюк, клетчатой фланелевой рубашки и жилета с маршальской звездой он был облачен в светло-синий костюм-тройку, вместо бумажного шейного платка с набивным рисунком его шею украшал самый настоящий шелковый галстук, песочно-желтый в узкую темную полоску. Из нагрудного кармана пиджака выглядывал шелковый же носовой платок, из рукавов — крахмальные манжеты с запонками. Одним словом, парень выглядел как полный идиот. Браун расплылся в довольной ухмылке.

Финнеган, почувствовав на себе чужой взгляд, обернулся, и их глаза встретились. К разочарованию Брауна, вместо того чтобы провалиться сквозь землю, Финнеган уставился на него с явным интересом. Его губы дрогнули, глаза вспыхнули еле сдерживаемым смехом, и Браун запоздало вспомнил, как выглядит сам.

— Привет, Финнеган, — проворчал он недовольно, машинальным жестом поправляя цветок гвоздики в петлице. — Отличный галстук.

— Привет, Браун, — вежливым тоном отозвался тот. — Твой тоже неплох.

Джо смотрел на Финнегана с суровым мужским сочувствием, как на товарища по несчастью. Мэнди завладела его шляпой, повесила ее на вешалку и, подхватив его под руку, повела в гостиную.

— Миссис Браун. — Финнеган поклонился выплывшей из кухни хозяйке дома и вручил ей коробку, перевязанную шелковой лентой. — Вы чудесно выглядите.

— Спасибо тебе, Патрик, — с искренней симпатией отозвалась та, принимая подарок. — Спасибо, мой дорогой. Какой ты сегодня красивый! Не правда ли, мистер Браун?

Мистер Браун проворчал что-то нечленораздельное.

— Мэнди, присмотри за пирогом, — распорядилась миссис Браун. — А я займу нашего гостя. Садись сюда, Патрик.

Шериф перехватил беспомощный взгляд Финнегана, увлекаемого на кушетку, и, спрятав ухмылку, сделал вид, что смотрит в другую сторону. Пускай помучается. Если он хоть немного знал свою жену (а знал он ее уже почти тридцать лет), то за этим немедленно должны были последовать расспросы о личной жизни «дорогого Патрика».

Финнеган, видимо, почувствовал это и, движимый инстинктом самосохранения, подхватил с этажерки пухлый фотоальбом в лиловом бархатном переплете.

— Можно взглянуть?

— Ну конечно, Патрик. — Миссис Браун щелкнула латунной пряжкой и раскрыла плотные картонные страницы. — Наша свадьба с мистером Брауном. Не правда ли, он здесь просто красавчик? Да и я в молодости была не хуже нашей Мэнди.

— Вы совсем не изменились, мэм, — галантно соврал Финнеган, и миссис Браун рассмеялась.

— Ты никудышный льстец, Патрик. Двадцать три года прошло! Это мы в Сан-Франциско. Мистер Браун настоял, чтобы мы провели там медовый месяц. Так говорится, что месяц, а на самом деле только две недели, и пролетели они словно один день!

— А это мисс Браун.

— Да, здесь ей шесть лет. Это ее первая фотография.

Финнеган осторожно высвободил карточку из прорезей и повернул так, чтобы на нее падал свет.

— Она в красном платье, — сообщил Джо, который сидел рядом с Финнеганом на подлокотнике кушетки и заглядывал ему через плечо. — Мама ей говорила, чтобы она надела светлое для фотографии. Белое или розовое. Но она надела свое любимое, ярко-красное, самое нарядное. Она думала, что на фотографии оно будет такое же красивое, а оно получилось темно-серое, скучное. И она потом дулась два дня. Смешно, правда?

— А Джо тогда еще не родился, — невозмутимо продолжила миссис Браун. — А вот и он, на следующей странице…

— Ма, нет! — поспешно проговорил Джо, но миссис Браун уже перевернула страницу, откуда на Финнегана удивленно уставился лупоглазый годовалый карапуз в пышном белом платьице. — Чудесный был малыш, не правда ли?

Финнеган бросил взгляд на багрового от унижения Джо и, проглотив ухмылку, с серьезным видом кивнул.

— Да, мэм. Но мисс Браун все равно симпатичней. Особенно с этими локонами.

Миссис Браун кивнула, улыбаясь.

— Я завивала ей волосы, а она вертелась и случайно задела горячие щипцы левым локтем — пришлось мазать льняным маслом и бинтовать. Но она не заплакала, она никогда не плакала от боли. А вот из-за платья она очень расстроилась, но мистер Браун сказал, что всякому, в ком есть хоть капля смысла, с первого взгляда ясно, что платье именно красное и никакое другое. Он забрал эту фотографию — у нас их было две штуки — и носил ее с собой в бумажнике. Она и сейчас там, только, конечно, немного истрепалась — все-таки четырнадцать лет прошло.

— Четырнадцать лет, — повторил Финнеган, рассматривая фотографию. Потом он поднял голову и встретился взглядом с Брауном.

***

От скал веяло жаром, словно от раскаленной печи, и жар лился сверху, с затянутого белесой дымкой неба, в центре которого пылал ослепительный косматый шар солнца. Было сухо и пыльно — как всегда в бедленде, бесплодной и безлюдной горной пустыне. Шериф то и дело бросал взгляд на уши своего серого жеребца — не начнут ли те настораживаться, выворачиваться в сторону невидимого источника звука? Серый не выказывал встревоженности, и это радовало. Любой валун, любая расщелина, любой песчаный холм могли скрывать притаившегося стрелка. Шериф в очередной раз выругал себя за то, что сунулся в бедленд в одиночку. Но собирать погоню не было времени — за несколько часов горячий след вполне успеет остыть, а преступник окажется на полпути в Канаду. Он протер платком лоб под шляпой, нахлобучил ее поплотней и сделал глоток из притороченной у седла фляги. Вода нагрелась на солнце и отдавала затхлостью, и все же это была вода — единственная на двадцать миль вокруг. Во фляге ее оставалось меньше половины, однако поворачивать обратно с пустыми руками шериф не спешил. Картрайт не мог уйти далеко. Он был чужак в этих краях, местность знал плохо, к тому же вряд ли мог сейчас соображать хладнокровно — убийство, совершенное в пьяном угаре, грозило ему виселицей. Значит, для бегства он наверняка избрал самый краткий путь, ориентируясь по солнцу, на север, к границе. Но бедленд — не ровная, как стол, прерия, и кратчайший путь здесь не всегда самый быстрый. Шериф сжал ногами бока жеребца, и тот, недовольно дернув ухом, ускорил шаг.

Красное пятно рубахи Картрайта, пробиравшегося вдоль длинной скальной гряды, шериф заметил ярдов с трехсот. Он дозарядил магазин винчестера, но убирать его обратно в седельную кобуру не стал, а положил на шею коня, накинув ремень на седельный рожок. Придерживая его правой рукой, он направил серого влево, туда, где узкая балка, идущая параллельно скальной гряде, давала возможность подобраться к Картрайту поближе незамеченным.

Дно балки было песчаным, и копыта серого опускались на него беззвучно. Шериф пустил его галопом.

Балка вывела его к тому месту, где скалы расступались, открывая проход в северном направлении. Шериф бросил повод, спрыгнул с седла и, оставив серого на дне балки, начал пробираться вверх по ее склону, закинув винчестер за плечо.

Картрайт показался минут через пять. Он нервно оборачивался, то и дело понукая своего коня — гнедого мерина, на левом бедре которого можно было разглядеть тавро «Рокинг-Ти». Мерин выглядел усталым, дышал тяжело, то и дело спотыкался. Шериф выждал, пока Картрайт окажется на прямой линии выстрела ярдах в пятидесяти от него, и громко окликнул, прячась за валуном:

— Чарльз Картрайт, именем закона! Сдавайся!

Почти сразу же вслед за этим грохнул выстрел, и над головой шерифа просвистела пуля. Но винтовки у Картрайта с собой не было, а попасть в цель из револьвера на таком расстоянии, да еще с седла, сумел бы разве что Финнеган. Шериф неторопливо взял на мушку беглого убийцу, выцеливая его тщательно и аккуратно, чтобы не задеть гнедого. Гнедой принадлежал старику Дугласу, хозяину «Рокинг-Ти», человеку в высшей степени порядочному и честному.

— Бросай оружие, Картрайт, или я стреляю! — выкрикнул он для очистки совести, держа палец на спуске. Ответом было грязное ругательство и еще один выстрел. Потом Картрайт повернул гнедого в сторону скального прохода и с силой вонзил шпоры ему под бока. Гнедой дернулся от боли, скакнул, споткнулся, удержался на ногах и помчался по камням тяжелым, сбивчивым галопом. В этот момент шериф выстрелил.

Гнедого он не задел. Пуля попала Картрайту между лопаток, он рухнул на шею коня, тот, и без того напуганный выстрелами, позабыл про усталость и припустил бешеным карьером. Тело Картрайта сползло набок, вывалилось из седла, несколько секунд волочилось по камням вслед за лошадью, потом сапог, зацепившийся за стремя, выскользнул из него, и то, что было когда-то Чарли Картрайтом, любителем выпить и подраться, картежником, убийцей и конокрадом, замерло неподвижной кучей плоти, костей и тряпья.

Выждав несколько минут, шериф закинул винчестер за спину и выбрался из своего убежища, держа в руке взведенный револьвер. К телу Картрайта он подходил с величайшей осторожностью, не отрывая от него взгляда, готовый в любой момент спустить курок. Но предосторожности оказались излишними. Картрайт действительно был мертв, мертвее некуда. Шериф проверил его карманы, забрал револьвер и бумажник, потом оттащил тело к расщелине между валунами и завалил камнями, чтобы до него не добрались койоты и другие падальщики. За телом придется вернуться позже с вьючными лошадьми.

Закончив с камнями, Браун присел в тени скалы и, вытерев со лба пот, принялся обмахиваться шляпой. Но не успел он толком перевести дыхание, как пронзительный, истерический визг, полный боли, заставил его подскочить и, на ходу выдергивая из кобуры револьвер, броситься к балке, в которой он оставил своего серого.

Крик оборвался так же внезапно, как и начался, и Браун понял, что опоздал. К краю балки он подходил уже без спешки, с угрюмой обреченностью, зная, что увидит внизу.

Большой песочно-желтый самец пумы стоял над телом серого жеребца и слизывал стекавшую из разорванного горла кровь. Услышав движение сверху, он поднял голову, и его желто-зеленые глаза уставились прямо в глаза шерифу. Ни в них, ни во всей его позе не было ни капли страха или хотя бы настороженности — только холодная, вальяжная уверенность.

Шериф выстрелил. Пуля ударила в землю — за мгновение до выстрела хищник сорвался с места и стремительной молнией песочного цвета исчез за поворотом балки, растворившись среди таких же желто-бурых груд песка. Шериф бессильно выругался и начал спускаться по склону.

Добивать серого не пришлось — судя по всему, зверь, прыгнув на него со скалы, сломал ему шею, и умер он почти мгновенно. Шериф снял уздечку, седло и чересседельные сумки и спрятал их в расщелине между камней подальше от лошадиного трупа, чтобы кугуар не повредил их, когда вернется ночью за своей добычей. При мысли об этом он скрипнул зубами. Если бы воды оставалось хоть немного побольше, он бы плюнул на все и устроил здесь засаду, чтобы поквитаться с хищником. Он сделал небольшой глоток из фляги, повесил ее через плечо, нахлобучил шляпу поплотней и зашагал в сторону юго-востока.

До Солти-Спрингса отсюда было около пяти десятков миль. До ближайшего человеческого жилья — поменьше, десятка три с половиной или четыре. Когда ты верхом, это и расстоянием-то не назвать, но когда каждую из этих миль предстоит преодолеть на своих двоих, в ковбойских сапогах с тонкой подошвой, по адской жаре и почти без воды, они приобретают особую перспективу. Какого черта этой распроклятой зверюге понадобилось искать себе добычу среди бела дня, когда все порядочные пумы отсыпаются перед ночной охотой? И где это видано, чтобы пума нападала на лошадей, к тому же на взрослого жеребца!

Что ж, по крайней мере, можно было попытаться немного сократить дорогу: по пути сюда ему пришлось огибать длинный скальный кряж, который нельзя было преодолеть верхом. Утешив себя этой мыслью, он на ходу свернул сигарету, сунул ее в рот, с удовольствием затянулся и выпустил колечко синеватого дыма. Случалось бывать в передрягах и похуже этой!

Солнце по-прежнему стояло в зените, даже не думая отклоняться в сторону запада. Пот лил градом из-под шляпы, заливая глаза, и рукав, которым шериф то и дело вытирал лоб, вскоре промок насквозь. По мере того, как серые скалы, там и сям поросшие сизо-белесым колючим кустарником, маячили все ближе, постепенно увеличиваясь в размерах, в голову начала закрадываться предательская мыслишка: а не переоценил ли он свои силы и не лучше ли будет потратить несколько лишних часов на то, чтобы обойти каменную кручу, чем штурмовать ее на этой жаре? Но шериф Браун терпеть не мог менять уже принятых решений. Закинув винчестер за спину и сдвинув шляпу на затылок, он упрямо полез вверх по каменистому, осыпающемуся склону.

Он не позволял себе отдыхать, пока не доберется до гребня, и к тому времени, как он наконец достиг его, дыхание вырывалось из его груди тяжело, как у запаленной лошади. Сбросив с плеча винтовку, он прислонил ее к камню и уселся на землю, откинувшись на него спиной. Немного отдышавшись, он вознаградил себя глотком из фляги и начал сворачивать сигарету. Внезапно он застыл, словно пораженный громом. Налетевший ветерок вырвал из его пальцев листок папиросной бумаги и унес куда-то, но он даже не заметил этого. Его взгляд был прикован к широкому, извилистому ущелью по другую сторону от скального кряжа — по всей видимости, когда-то в незапамятные времена, когда бедленд не был таким сухим, здесь протекала горная река.

С высоты гребня ущелье открывалось как на ладони, и Браун, не отрывая глаз, следил за неторопливо продвигающимся вдоль скальной стены всадником. До него было не меньше трех сотен ярдов, но даже с такого расстояния его лошадь нельзя было спутать ни с какой другой.

Сэнди, гнедая кобыла Финнегана.

Затаив дыхание, Браун потянул к себе винчестер.

Мушка замерла в прорези прицела. Браун слегка поколебался, прежде чем нажать на спуск. Еще никогда в жизни ему не доводилось стрелять в лошадь. В ковбойских краях такой поступок считался чудовищной низостью, пределом человеческого падения. Но он был служителем закона и не мог позволить себе излишнего чистоплюйства, когда речь шла о безопасности людей, доверивших ему свои жизни. И ради их безопасности Финнегана следовало остановить.

Его указательный палец плавно нажал на спусковой крючок.

Приклад винчестера ударил в плечо, грохот выстрела раскатился по ущелью. Гнедая лошадь, взбрыкнув, рухнула наземь, словно подкошенная, всадник слетел с ее спины, прокатился по камням и замер, распластавшись в нелепой, изломанной позе. Он не шевелился. Лошадь несколько раз судорожно дернула передними ногами и тоже затихла.

Шериф устроился поудобней между камней и принялся ждать. Он был почти уверен, что Финнеган в лучшем случае ранен — пуля явно попала в лошадь, а этот парень был слишком хорошим наездником и слишком везучим ублюдком, чтобы свернуть себе шею, просто свалившись с седла. Но время шло, а ни человек, ни лошадь не шевелились. Дождавшись, когда минутная стрелка сделает полный круг по циферблату, шериф спрятал часы обратно в жилетный карман, вновь закинул за спину винтовку и начал спускаться в ущелье.

Спуск оказался еще коварней, чем подъем, и занял вдвое больше времени. Три или четыре раза Браун едва не полетел вниз — ковбойские сапоги плохо приспособлены для скалолазания, и их высокий скошенный каблук отнюдь не способствует устойчивости на крутом, почти отвесном осыпающемся склоне. Когда он оказался наконец у его подножья, солнце уже висело совсем низко над скалами и в ущелье быстро темнело. Пора было устраиваться на ночлег. В сгущающихся сумерках Браун отыскал местечко рядом с одной из скал, где песка было больше, чем камней, расчистил его, как мог, и, не раздеваясь, растянулся на нем во весь рост. Он был доволен сегодняшним днем, и даже потеря лошади, обрекшая его на долгое и изнурительное путешествие пешком по жаре, не слишком портила ему настроение. Конечно, лучше было бы взять Картрайта живьем — не то чтобы Браун жалел убийцу, просто он искренне полагал, что любой, даже самый отъявленный преступник, заслуживает права на суд. Но Картрайта предпочел не сдаваться живым, и этот выбор следовало уважать, потому что это был выбор мужчины. Тело нужно будет забрать в город для дознания — и тело Финнегана тоже. Подумать только, Финнеган мертв! Браун до сих пор не мог в это поверить. Завтра, когда рассветет, он обыщет труп, а потом, хочешь не хочешь, придется снова заняться перетаской камней. Целиком, конечно, звери и птицы его не сожрут, но коронер точно не скажет спасибо, если тело на дознании придется собирать из кусочков, словно детскую головоломку. И еще не забыть бы проверить седельные сумки на трупе лошади, там могло быть что-то важное…

При мысли о безвременно погибшей Сэнди шериф ощутил укол совести. Но не слишком сильный, во всяком случае, крепко заснуть и спать сном праведника до самого утра он ему не помешал.

Проснулся Браун с первыми лучами солнца, позолотившими верхушки скал. На дне ущелья еще царил предрассветный полумрак, от остывших за ночь скал веяло холодом. Растерев задубевшие от сна на жестком песке ноги и руки, Браун отправился на поиски тела Финнегана и его лошади. Много времени это у него не заняло: как и большинство мужчин, родившихся и выросших в Скалистых Горах, шериф Браун был отличным следопытом и прекрасно умел ориентироваться в незнакомой местности. Ему понадобилось не больше четверти часа, чтобы выйти к той скале, у которой вчера рухнули замертво лошадь и ее всадник, и убедиться, что ни человеческих, ни лошадиных трупов в обозримой близости не наблюдается.

Он выругался — затейливо, многословно, с чувством. Что, черт побери, тут произошло? Ну предположим, Финнеган все же провел его и остался в живых. Предположим, ночью, когда похолодало, он пришел в себя и уполз подобру-поздорову. Но куда делась убитая лошадь? Не унес же он ее с собой в кармане, в самом деле! Может, вчерашняя пума? Сэнди, молоденькая чистокровная кобылка, грациозная, как статуэтка, была не слишком велика — меньше пятнадцати ладоней в холке. И все же фунтов семьсот она, наверное, весила — многовато для пумы, даже для крупного и сильного самца. И на земле не было никаких следов, говоривших о том, что здесь волокли тяжелую тушу свежеубитого животного — ни борозд на земле, ни потеков крови, ни клоков шерсти. Не было и отпечатков лап пумы. На этой сухой и твердой, словно штукатурка, каменистой земле не было видно вообще ничего, нельзя было даже определить, где именно упали на нее лошадь и человек, откуда и куда они шли и существовали ли вообще или просто приснились Брауну. Он снова выругался, сплюнул, тут же пожалел о таком нерациональном расходе драгоценной жидкости, потянулся было к фляге, но передумал. День только начинался, а ему предстояло преодолеть до вечера пару десятков миль. И медлить с этим не следовало — солнце потихоньку карабкалось вверх по небосклону, постепенно прогревая воздух.

К полудню Браун выкинул из головы и Финнегана с его лошадью, и покойного Чарли Картрайта, и даже почти опустевшую флягу. Теперь его мысли занимала одна-единственная вещь — какой идиот придумал шить ковбойские сапоги так, чтобы ходить в них пешком было совершенно невозможно? Каждый шаг отдавался болью в натертых до крови ногах, а сколько таких шагов оставалось еще сделать, пока он доберется до дома, — об этом даже думать не хотелось. Прихрамывая на обе ноги, упрямо набычившись, он продолжал целеустремленно идти вперед, пока перед глазами от усталости и жары не поплыли цветные пятна. Оценив уже проделанный путь, он решил сделать привал. Впереди, в паре сотен ярдов, высилась грибообразная скала-останец, причудливое творение ветра и времени. Под ней, даже несмотря на стоявшее в зените солнце, можно было найти немного тени. Шериф направился туда.

Когда он вновь открыл глаза, был уже поздний вечер. Несколько минут он напряженно хмурился, пытаясь понять, что произошло. Мысли путались и шевелились в голове с крайней неповоротливостью. Он лежал на каменистой земле в неудобной позе. Болело все тело, руки, ноги, почему-то щека. Но сильней всего была боль в правой ноге.

Кое-как приняв сидячее положение, Браун пришел к выводу, что нога, очевидно, сломана. Она распухла так, что голенище сапога натянулось, словно кожа на барабане. Снять сапог не было никакой возможности, да и смысла, пожалуй, тоже. Он огляделся. Скала-гриб маячила впереди и слева на фоне темнеющего закатного неба — он так и не дошел до нее. Впереди, слева и вверху, потому что сам Браун находился у подножия невысокого, футов десяти, каменистого склона. Он ощупал себя — следов крови не было, как и дырок от пуль. Значит, просто упал. Оступился, упал, скатился по склону обрыва и, видимо, ударился головой.

Он облизнул пересохшие губы. Язык во рту распух и казался огромным, как бревно. Он сделал крошечный глоток из почти опустевшей фляги — она, к счастью, осталась висеть на ремне через плечо — и попытался встать.

У него не получилось.

Стиснув зубы, он попробовал снова, опираясь на винчестер, словно на костыль. На этот раз его попытка увенчалась успехом. Он сделал восемь или девять шагов, потом его вдруг повело, земля покачнулась под ногами, и он почти рухнул на нее, в последний момент успев смягчить падение подставленной рукой.

Он закрыл глаза. Туман в голове рассеялся, она соображала четко и ясно. Со всей четкостью и ясностью шериф Уильям Браун понимал, что дела его плохи. Не то чтобы шансов увидеть снова жену и детей у него не оставалось вовсе — они, разумеется, были. Но не очень большие — примерно как вытянуть стрит-флеш на раздаче или выиграть в лотерею тысчонку-другую долларов.

Было уже почти совсем темно. Жара быстро спадала, и вскоре его начало колотить — то ли от холода, то ли от лихорадочного озноба. У подножия обрыва, с которого он свалился, росло несколько чахлых кустиков древесной полыни. Он срубил их ножом и развел небольшой костерок. Дерево быстро прогорело, оставив после себя резкий, пряный запах смолистого дыма, но Браун успел немного согреться — ровно настолько, чтобы задремать и забыться тревожным сном, из которого его то и дело вырывала боль в сломанной ноге.

Проснувшись в очередной раз, он долго ворочался с боку на бок, безуспешно пытаясь вновь вернуться в объятия Морфея, потом, плюнув, открыл глаза. С чистого, ясного ночного неба подмигивали звезды, почти в зените висела совершенно круглая, ослепительно-белая луна, бросавшая от скал резкие черные тени. Было очень холодно. В ушах еще стояли отзвуки протяжной, заунывной мелодии из сна — «Жалоба ковбоя», которую так любят играть на похоронах и поминках. Настроения это не поднимало. Он выругался было, но богохульство замерло у него на языке: внезапно он понял, что мелодия ему не приснилась. Налетевший порыв ветра донес до его ушей очередной обрывок музыкальной фразы. Кто-то ехал ночью через бедленд, наигрывая на губной гармошке.

Браун вытащил из кобуры револьвер и сделал подряд два выстрела в воздух, взводя курок негнущимися от холода пальцами. Потом дозарядил барабан и принялся ждать.

Через некоторое время пение губной гармошки стало приближаться. Потом она замолчала, но в ночной тишине Браун отчетливо услышал негромкое цоканье копыт. Браун хотел крикнуть, но в горле пересохло, и он закашлялся. Справившись с приступом кашля, он сделал еще два выстрела в воздух и снова взвел курок.

Цоканье копыт стало приближаться уверенней. Потом оно смолкло. Потом Браун различил в лунном свете силуэт человека. Тот, легко ступая по камням, двигался в его направлении. Не дойдя ярдов десяти, он остановился и стал оглядываться.

— Сюда! — хрипло окликнул его Браун, приподнимаясь на локте.

Человек обернулся к нему.

— Шериф, ты? — с веселым восторгом осведомился он.

Браун бессильно выругался.

— Финнеган, будь ты проклят!

Ночной гость коротко рассмеялся и в несколько шагов преодолел разделявшее их расстояние.

— Бросай кольт, Браун, — миролюбиво посоветовал он.

Шериф закусил губу. Состязаться с Финнеганом в стрельбе было самоубийством, но не сдаваться же бандиту без боя. И кольт он уже держал в руке, со взведенным курком, а руки самого Финнегана были пусты, и правая находилась довольно далеко от кобуры. Возможно, ему и повезет — а если и нет, то он об этом даже не узнает.

Он вскинул револьвер. Грохнул выстрел — вернее, два выстрела, слившиеся в один.

На правую руку обрушился сильнейший удар, от которого на несколько секунд потемнело перед глазами. Кольт, выбитый выстрелом Финнегана, вылетел из разжавшихся пальцев и глухо брякнул о камни. Финнеган шагнул к нему, ногой отбросил выпавшее оружие в сторону.

— Теперь поговорим, шериф?

— Иди к дьяволу, Финнеган.

Тот сокрушенно вздохнул. Браун впервые видел его так близко, на расстоянии вытянутой руки. Он оказался еще моложе, чем Браун предполагал, — ему, судя по всему, было не двадцать с небольшим, а лет восемнадцать или даже меньше. В ярко-белом, холодном лунном свете его худощавая пружинистая фигура казалась щуплой, подростковой, совсем незначительной. Крайне обманчивое впечатление: вот уже полгода плакаты о розыске предлагали за Патрика Финнегана пятьсот долларов любому, кто нуждался в деньгах и был готов рискнуть ради них головой.

Желающих пока не находилось. Сам Браун занимался этим исключительно по долгу службы и с удовольствием тратил бы свое время как-нибудь иначе.

— Как это грубо, шериф, — посетовал Финнеган все тем же миролюбивым тоном. — А лошадь твоя где? Что-то ее не видно.

— А где твоя?

Вместо ответа Финнеган посвистел. Раздался дробный стук копыт, и гнедая кобылка, изящная, словно статуэтка, подбежала к хозяину легкой, грациозной рысью, высоко вскидывая ноги.

— Сэнди! — против воли вырвалось у шерифа.

— Она самая, — согласился Финнеган, небрежно лаская морду лошади, которую та уложила ему на плечо. — А почему это тебя так удивляет, шериф? Ты ждал кого-то другого?

Браун не ответил. Финнеган, прищурившись, сверлил его взглядом. Веселая улыбка сбежала с его мальчишеского лица.

— Ты не ожидал ее увидеть, — проговорил он уже совсем другим, холодным и жестким тоном. — Значит, думал, что она мертва. Это ты стрелял в нее, Браун! Ты стрелял в лошадь. Не просто в лошадь — в Сэнди!

Его глаза горели неподдельной яростью. Кобыла, услышав свое имя и почувствовав перемену в настроении хозяина, беспокойно всхрапнула и переступила точеными, стройными ногами. Финнеган успокаивающе погладил ее по шее.

— Ну-ну, милая моя. Этот негодяй больше тебя не обидит. Давай-ка подумаем, что мы с ним сделаем, с этим убийцей лошадей? Как мы с тобой его накажем?

Шерифа передернуло. Он не боялся, но ощущение полной беспомощности перед бандитом было неприятным и унизительным. Зато кобылу воркующие интонации хозяина явно приободрили, и она немедленно потянулась к его нагрудному карману.

— Предлагаешь угостить его сахарком? — проворчал Финнеган. — Отличная идея, ничего не скажешь!

Но лошадь продолжала требовательно тыкаться в него носом. Потом она нетерпеливо мотнула головой и ударила землю правым передним копытом — совсем как капризный ребенок, в раздражении топающий ножкой. Браун, несмотря на всю серьезность своего положения, почувствовал, как губы сами собой разъезжаются в ухмылке: гнедая кобылка в этот момент была как две капли воды похожа на его любимую баловницу Мэнди.

— Ну что ты будешь делать, а, — в бессилии протянул Финнеган и извлек из кармана кусочек сахара. Лошадь мгновенно всосала его и влюбленно потерлась мордой о плечо хозяина.

— Не подлизывайся, — строго сказал Финнеган и встретился глазами с Брауном, не успевшим погасить улыбку. Жесткий взгляд молодого бандита немного смягчился, и Браун понял, что он не смог остаться равнодушным к искреннему восхищению в адрес своей любимицы.

— А ты хотел ее убить, — сухо произнес он.

— Далековато было, — пояснил шериф в порядке оправдания. — В тебя бы я точно не попал. Лошадь побольше.

— Ты и в нее не попал. Твое счастье. Иначе я бы с тобой сейчас говорил по-другому.

— Не попал? Но…

Юный ирландец усмехнулся и, повернувшись к лошади, прищелкнул пальцами. К изумлению Брауна, Сэнди словно подкошенная рухнула наземь. Лежа на боку, она какое-то время подергивала ногами, а потом затихла. Шериф мысленно чертыхнулся. Он еще мог смириться с тем, что его провел восемнадцатилетний щенок. Но позволить обмануть себя какой-то лошади!

— И долго она так может? — деланно-равнодушным тоном осведомился он, хотя и так знал ответ. После его выстрела кобыла Финнегана усердно притворялась мертвой не менее часа.

— Долго. Пока я не дам сигнала. — Финнеган пожал плечами и приятно улыбнулся: — Однако что это мы все обо мне да обо мне? Куда ты дел собственную лошадь, шериф? Пристрелил и съел?

Браун промолчал.

— Ладно, дело твое, — не дождавшись ответа, хмыкнул Финнеган. — Но раз уж я здесь…

В его руке словно по волшебству вновь появился кольт. Он требовательно ткнул дулом в сторону Брауна.

— Выворачивай-ка карманы, шериф.

— Иди к дьяволу, — любезно посоветовал Браун. Терять ему все равно было нечего.

— Только после тебя, Браун.

Через несколько минут немного помятый, но вполне живой шериф лежал на земле, закованный в собственные наручники, и, бессильно скрежеща зубами, наблюдал, как молодой бандит с любопытством изучает в свете разведенного костерка содержимое его карманов. Не слишком внушительное телосложение Финнегана оказалось обманкой — парень был проворен, гибок и силен, словно леопард. Браун тоже не был слабаком и, возможно, сумел бы одолеть его в честной схватке, но сломанная нога не оставила ему ни малейших шансов.

При виде двух бумажников Финнеган уважительно присвистнул.

— Оказывается, шерифам неплохо платят! В один все не влезает, да?

Он заглянул в первый и одобрительно кивнул. Потом задумчиво поскреб ногтем серебряную бляшку монограммы.

— Я не очень хорошо учился в школе, но вроде бы фамилия «Браун» не начинается с буквы «К», а, шериф?

— С буквы «К» начинается фамилия твоего приятеля Чарли Картрайта, — сквозь зубы бросил шериф.

— Не надо оскорблений, шериф. Я никогда не водил дружбы с такими, как Картрайт. Так это его бумажник? А сам он где?

— Кормит стервятников в полутора десятках миль к северо-западу отсюда.

— Туда ему и дорога. Что ж, бумажник ему больше не понадобится.

Он вытащил из него деньги, сунул их в карман, а сам бумажник швырнул через плечо в ночную темноту.

— А это уже твой собственный, верно, Браун? Тебе должно быть стыдно: уважаемый человек, шериф, а бумажник выглядит в три раза хуже, чем у проходимца Картрайта. Впрочем, я все равно оставлю его на память. Ребята умрут со смеху, когда увидят. Ограбленный шериф — что может быть забавней! Ты со мной согласен, Браун? Можешь не отвечать, старина. Ну-ка, а внутри что?

Он заглянул внутрь и скривился.

— Сорок долларов? И это все? Жалкие сорок долларов? Браун, я бы на твоем месте провалился под землю от стыда. Ладно, все лучше, чем ничего. О! А это у нас что такое? Какая-нибудь красотка? Так вот куда у тебя уходят все деньги, старый ты греховодник!

Он вытащил из бумажника фотокарточку, аккуратно завернутую в листок надушенной розовой папиросной бумаги. У шерифа потемнело перед глазами.

— А ну убери от нее свои грязные лапы, ирландский недоносок! Не смей прикасаться!

В приступе ярости он позабыл и про наручники, и про сломанную ногу — так ему хотелось придушить негодяя собственными руками. Финнеган с хохотом легко увернулся от его атаки и, отскочив на несколько шагов, небрежно сорвал с фотографии обертку. Тонкий листок полупрозрачной бумаги взмыл в воздух над костром, подхваченный потоком горячего воздуха, начал обугливаться по краям, потом вспыхнул и рассыпался искрами в ночной темноте. Финнеган слегка нахмурился, удивленно разглядывая карточку.

— Смешная кроха, — произнес он наконец. — Дочка?

Шериф устало кивнул. Эта вспышка забрала его последние силы, оставив после себя противную слабость во всем теле и адскую боль в потревоженной ноге. На лбу выступил холодный пот, перед глазами плыли пятна — если бы он не сидел на земле, то упал бы.

— Сколько ей?

— Шесть.

Молодой ирландец задумчиво кивнул, продолжая разглядывать фотографию. Дурашливая ухмылка исчезла с его лица.

— Единственный ребенок? Или есть еще?

— Есть. Сын.

— Сколько ему?

— Шесть.

— Близнецы?

— Нет.

— А как это?

— Что непонятно?

— Они одногодки, но не близнецы?

— Почему одногодки? Ему шесть. Не лет.

— Шесть месяцев?

Шериф промолчал. Финнеган смотрел на него во все глаза.

— Шесть… дней?! Браун, ты в своем уме? Ты хочешь сказать, что твоя миссис неделю назад родила тебе сына, а ты… ты…

— Что я? — сквозь зубы бросил шериф. Проклятый щенок ударил в самое больное место. — Преступники работают без выходных дней — и я тоже! Думаешь, я не предпочел бы сейчас сидеть дома у камина, ухаживать за женой, качать на руках малыша? Думаешь, я просто мечтаю о том, чтобы день и ночь глотать пыль в этой чертовой горной пустыне, выслеживая таких, как ты, как Картрайт, как все остальное отребье, не дающее спокойно жить честным людям? Но я ношу звезду шерифа, и это не просто никелированная побрякушка, черт бы тебя побрал! Да, может так случиться, что мой мальчишка вырастет сиротой — но ему никогда не придется прятать глаз перед людьми и слышать, что его отец был трусом или негодяем. Хочешь стрелять — стреляй, Финнеган. Нет, так катись отсюда. Но не смей поминать своим поганым языком мою семью, слышишь? Не таким, так ты, рассуждать об этом.

Молодой бандит криво усмехнулся и поднялся на ноги.

— Ладно, ладно, шериф. Что-то ты разошелся. Если мое присутствие так оскорбительно для твоей светлости, я с удовольствием оставлю тебя в одиночестве. Спасибо, что подкинул деньжат. Сэнди, попрощайся с мистером Брауном.

Гнедая кобылка присела в церемонном реверансе, вытянув вперед правую переднюю ногу. Финнеган вытряхнул патроны из винчестера шерифа, повторил эту же операцию с обоими кольтами, потом зашвырнул и винтовку, и револьверы куда-то в темноту. Туда же, сверкнув в воздухе отблеском лунного света, отправился никелированный ключик от наручников.

— Стой, Финнеган, — хрипловато окликнул его шериф, когда тот уже сел в седло.

Финнеган обернулся.

— Верни фотографию.

Финнеган тронул пятками бока лошади и подъехал вплотную к нему. Фотокарточка упала на колени шерифа. Потом Финнеган молча развернул свою кобылу и шагом уехал куда-то в ночную темноту.

Костер продолжал гореть. Шериф подполз к нему ближе, скованными руками подбросил в пламя еще несколько веток. Им вдруг овладела страшная слабость, даже боль в ноге ушла куда-то, сделалась далекой и неважной. Тепло, идущее от костра, обволакивало пуховым одеялом, глаза закрывались сами собой. Шериф не стал сопротивляться.

Когда он проснулся, солнце стояло уже высоко. Он осторожно пошевелился, потом сел и растер лицо скованными руками. Нога болела не так сильно, как вчера, и отек немного спал. А вот губы пересохли и потрескались в уголках до крови, во рту была самая настоящая Сахара, и кожа на лице натянулась, словно пересушенный пергамент. Он потянулся за флягой, чтобы вылить в себя те последние капли, которые еще оставались на дне.

И едва не выронил ее, потому что она вдруг оказалась очень тяжелой.

Он зажал ее между колен, открутил крышку и принюхался. Внутри была вода — чистая, свежая, прохладная, еще не успевшая нагреться на солнце. Она наполняла флягу до краев.

Утолив двухдневную жажду, Браун почувствовал прилив сил, как физических, так и душевных. Можно было подумать над тем, что делать дальше. Тридцать миль пешком со сломанной ногой он, конечно, не пройдет. Но милях в десяти протекал один из притоков Снейк-Крика. Там должна быть вода, а где вода — там и растительность. Значит, будет и топливо, и какая-никакая дичь. Патронов у него хватит, чтобы продержаться охотой пару недель, а за это время нога должна немного поджить. А может случиться так, что ему повезет и на него выйдет какой-нибудь случайный траппер или старатель. Теперь, когда у него есть почти три пинты воды, эти десять миль он сумеет одолеть за два или три дня. Откуда она взялась? Финнеган перепутал в темноте фляги и по ошибке оставил ему свою?

Без костыля в виде винчестера подняться на ноги не удалось, и Браун, волоча пострадавшую ногу, пополз по камням в ту сторону, куда Финнеган выбросил ночью его вещи. Ему повезло. Шнурок, на котором висел ключик от наручников, зацепился за сухую ветку кустарника, и ключ, покачиваясь, висел в воздухе, поблескивая в солнечных лучах. Расстегнув браслеты, шериф хотел было в ожесточении зашвырнуть их подальше, но вовремя одумался и аккуратно спрятал в нагрудный карман. Они ему еще пригодятся.

Винчестер и револьверы валялись тут же неподалеку. Он подобрал собственный револьвер, оставив второй, принадлежавший когда-то Картрайту, валяться на земле, зарядил его и сунул в кобуру. Потом, опираясь на винчестер, поднялся на ноги и сделал несколько шагов. Потом еще и еще.

Он успел пройти ярдов пятьсот, когда ему почудился далекий собачий лай. Он дважды выстрелил в воздух, подождал несколько минут и выстрелил снова. Собаки выскочили на него через четверть часа. Их было две: одна пегая, черная с белым, другая рыжая с темными подпалинами. И Браун, который, как всякий ковбой, терпеть не мог собак, был очень рад их видеть.

Долговязый Джейк Смитерс, помощник шерифа, помог ему забраться в седло и потом ехал рядом, с правой стороны, готовый поддержать начальство, если оно вдруг решит вывалиться из седла.

— Говорят, Финнегана снова видели в округе, босс, — поделился он, нервно оглядываясь по сторонам. — Хорошо бы успеть обернуться до темноты.

— К дьяволу Финнегана, — проворчал шериф, радуясь, что ключ от наручников отыскался так быстро. Ему совсем не улыбалось стать посмешищем для подчиненных и гражданского населения. — Скажи лучше, как вы меня нашли? Я уж было решил, мне придется жить здесь отшельником, пока не срастется нога.

Джейк хлопнул себя по лбу, полез в карман и извлек оттуда бумажник.

— Совсем забыл, босс. Держи. Его принес в участок мальчуган, младшенький Тима Харроу. С ним была записка, что ты остался без лошади и покалечился, а на обороте набросана карта, где тебя искать. Я сперва подумал, это какой-то розыгрыш, почерк-то был не твой. Незнакомый почерк. Но потом смотрю — бумажник твой, без ошибки. Решил все-таки проверить…

— Хорошо, что решил. Спасибо, Джейк. — Шериф раскрыл бумажник и внимательно изучил содержимое. Деньги были на месте, но не все. Не хватало пяти долларов. Вероятно, пятидолларовую бумажку Финнеган отдал за услуги юному Харроу.

Он вынул из нагрудного кармана фотографию Мэнди и бережно спрятал ее в бумажник.

— Картрайт ушел в Канаду, босс? Ты его не догнал?

— Пуля догнала. Завтра съездишь заберешь тело, я объясню, где оно. И надо будет собрать присяжных для дознания.

— Ну, за этим дело не станет. А что стряслось с твоим серым? Это Картрайт?

— Нет. Пума.

Джейк сочувственно выругался и замолчал.

Уже позже, когда они подъезжали к Солти-Спрингсу, Джейк неожиданно спросил:

— А кто это был, босс?

— Что? — вопрос Джейка вырвал шерифа из размышлений.

— Ну, тот человек, которого ты послал с запиской. Кто наткнулся на тебя в бедленде?

— Его что, никто не видел?

— Только сам мальчишка. А от него никакого толку — что возьмешь с пятилетнего постреленка. Так кто это был? Какой-нибудь старатель?

— Финнеган, — спокойно произнес шериф. — Разве непонятно?

Джейк уставился на него, приоткрыв рот и выпучив глаза. Потом на его лице мелькнуло понимание, и он расхохотался.

— Ну ты и скажешь, босс, — проворчал он наконец, утирая слезы. — Финнегана нам еще не хватало! Вот уж с кем не хотелось бы повстречаться!

Шериф жестко усмехнулся уголком рта.

— А я бы с ним с удовольствием встретился, Джейк. У меня есть для него небольшой презент.

Джейк покосился на него с недоверием, но промолчал. Браун нащупал наручники в кармане. Хорошо, что он их не выбросил сгоряча. Рано или поздно Финнеган будет схвачен — и тогда он поквитается с ним за эту ночь в браслетах.

***

Когда с праздничным столом было покончено и на большом блюде не осталось ни крошки от нарядного пирога с ежевикой, украшенного взбитыми сливками, семейство Браунов и их гость перебрались из столовой в гостиную. Финнеган машинальным движением потянулся было к карману, но его взгляд упал на женщин, и он, смутившись, убрал руку.

— Пожалуйста, курите, мистер Финнеган! — воскликнула Мэнди. — Чувствуйте себя как дома!

Ее мать укоризненно покачала головой.

— Ведь ты нам не чужой, Патрик, милый, — с ласковым упреком заметила она. Финнеган окончательно сконфузился и, неловко рассмеявшись, махнул рукой.

— Оставил портсигар в других брюках. Спасибо, мэм.

— Как скажешь, Патрик. Мэнди, дорогая, не сыграешь нам что-нибудь?

Мэнди с готовностью села за фортепиано. Браун вздохнул. Мэнди играла очень хорошо, но последнее время в ее музыке — как и в ней самой — было слишком уж много от учительницы младших классов. Браун любил свою дочь и гордился ей, но в глубине души немного скучал по той неугомонной озорнице, которой была прежняя Мэнди. Страшное место — школа, как она калечит людей. Не зря он с детства старался держаться от нее подальше.

Джо шушукался с Финнеганом. Краем глаза Браун заметил, как его сын что-то вкладывает в руку их гостю. Это оказалась губная гармошка. Когда Мэнди закончила играть и опустила крышку фортепиано, Финнеган поднес гармошку к губам.

Полилась залихватская ирландская плясовая. Мэнди захлопала в ладоши. Глаза Финнегана над гармошкой вспыхнули смехом, и он, продолжая наигрывать, начал отбивать ногой ритм. Мэнди схватила Джо за руку и потянула в центр комнаты. Мальчик сначала упирался, но вскоре легкомысленная разудалая музыка захватила и его, и они с сестрой сцепившись локтями, весело кружились вприпрыжку — вправо, влево, снова вправо — разлетались в стороны и, боднув головой воздух, вновь сходились вместе, подбоченивались, притопывали и раскланивались друг с другом, красные от смеха и от веселого, быстрого танца. Шериф благодушно наблюдал, как резвится молодежь, и лишь одна мелочь немного смазывала удовольствие: тот факт, что он не был гостем, которого просят чувствовать себя как дома, а следовательно, разрешение курить в гостиной на него не распространялось. Внезапно перед ним, заслонив танцующих детей, выросла дородная фигура миссис Браун. Она будто сбросила двадцать лет: ее лицо радостно сияло, а в глазах плясали плутовские огоньки, такие же, как у Мэнди. Шериф похолодел.

— Лиззи, нет! — в ужасе возопил он, но было поздно. Миссис Браун схватила его за руки и, вытащив из кресла, утянула в развеселое безумие деревенской кадрили.

— А ты, оказывается, отлично танцуешь, шериф, — ухмыльнулся Финнеган, когда они вдвоем курили на крыльце, наблюдая за закатом. — Вот уж никогда бы не подумал.

— Вот только посмей кому-нибудь проболтаться, Финнеган, — с чувством сказал Браун. — Я не погляжу, что ты теперь у нас маршал! Если я услышу хоть слово…

— И что ты тогда сделаешь? Снова засадишь меня за решетку?

— Нет уж, я теперь ученый. Просто пристрелю тебя и скажу, что это вышло случайно и мне очень неудобно. За убийство по неосторожности мне дадут лет пять, не больше. Отсижу их и проведу остаток жизни в тишине и спокойствии.

Финнеган засмеялся, затягиваясь сигарой, и ничего не ответил. Шериф искоса бросил на него взгляд.

— И не думай, что пригласить тебя сегодня было моей идеей, — проворчал он. — Это все миссис Браун. Я был против.

— Я в этом и не сомневался, старина.

— То-то же, Финнеган.

Они замолчали, затягиваясь табачным дымом и выпуская синевато-серые кольца. Солнце уже ушло за горизонт, и багровое зарево на западе постепенно гасло, сменяясь чернильной синевой вечернего неба. На Солти-Спрингс спускалась ночь.