День Росомахи

— Вы выпили вино, которого раньше и в рот не брали. Ну, как вы себя чувствуете?— спросила госпожа Лю.

— Нам очень плохо!— сознались принцессы.

Ким Ман Чжун

«Облачный сон девяти»

Я не помню, как падал — такие вещи всегда теряются. Помню, как толкнул еле заметную в темноте дверь Караулки (в караулках всегда темно), как обрушился на меня летний день, весь, целиком, перед глазами мелькнул Росомаший Холм с чёрными останками сгоревшего дома, пышущее жаром солнце сдавило несчастную голову, в животе снова булькнуло, и я ухитрился сделать даже пару шагов, — а потом затемнение. Когда прихожу в себя, вокруг какие-то вёдра, а я уже на коленях и тупо-тупо разглядываю разбитую в кровь правую руку. В животе бурчит, голову словно облили ледяной водой, а ухо, как ни в чем не бывало, различает сердитое жужжание мух, шелест реки и голоса в Караулке. Голова, однако, за ухом не поспевает, так что только через какое-то время стало ясно, что говорят обо мне.

— Съеращился, что ли?— даже голос у Барсука нездешний.

— Ага, прям на вёдра.

— Почти как Хинз в прошлом году,— грубый, местный голос,— Помнишь?

— Кто же не помнит. Сарай с нужником перепутал, все лопаты…

— Ладно, хватит вам. Бейне, проводил бы гостя.

Кажется, опять было затемнение, потому что когда худосочный Бейне хватает меня за шкирку и пытается приподнять над землёй, мне куда легче. Дыхание ровное, позывы прошли, и солнце кажется уже не таким ярким.

— Эй, стой, стой. Сюда нельзя, Ильбер, ты что. Это же караульное помещение, всобщегосу… И за конюшней нельзя, он тоже при караулке… Сожми зубы! Сожми зубы, говорю!

— А где у вас здесь можно?— голос не сипит, уже хорошо.

— В реку. Ничейная.

Оказалось, что я могу даже держаться на ногах. Потряс головой и зашагал, цепляя друг на дружку полубредовые мысли. Нет, город и деревня никогда не сойдутся, будьте уверены. Даже солнце здесь другое: наглое, огнедышащее, развращённое огромными полями, где нет границ для жары и некому отбрасывать тень.

А может всё это потому, что День Росомахи — на следующий день после солнцестояния и оно ещё в полной силе? Кто его знает.

Возле реки я опять навернулся и Бейне (надо же — шёл рядом) бросился на помощь. Берег был обрывистым, между деревянными опорами моста клокотала белая пена, и на какое-то мгновение показалось, что там, внизу, кто-то чёрный и скользкий хочет получить меня на обед.

— Так вы будете?

— Расхотелось,— толчки в горле стихли.

— Посидите, подождите. Это же Барсучьи Слёзы, от непривычки всегда так, не накатом, а толчками. Живот говорит, что вредно, а голова — что хорошо.

— Ну и ладно.

Я поднялся и хотел уже брести обратно. Всё что угодно, любые «толчки», любые пытки, даже дополнительный стакан этой местной бурды — лишь бы не сидеть с больной головой под этим солнцем. Словно гирю на макушку поставили.

— Нет, подождите! Сядьте, сядьте.

— Да ничего уже нет!

— Но может быть, очень может! Вы должны переждать. Пожалуйста!

Он едва не силой стащил меня на землю. Трава скрипела и колола сквозь штаны.

Бейне — самый младший из Караульного Братства, лет где-то двенадцать, и даже Барсучьи Слёзы ему наливают на самое донышко, с последующим разбавлением из ближайшего ковша. Впрочем, для Братства возраст значения не имеет, потому что у Братства нет ни устава, ни цели, ни постоянного состава. Есть только штаб-квартира — она же Караулка, почётный старейшина в лице Барсука и ещё священный напиток — Слёзы Барсучьи, которые каждый праздник текут широченным потоком, затмевающим бегущую под окнами Алумру.

— Слушай, а как тебе в первый раз пошло?— нужно же хоть что-то сказать. Когда ты в компании, тема для бесед найдётся всегда, а вот когда ты снаружи и рядом только полузнакомый товарищ по несчастью…

— А ничего. Я сдуру сразу полный стакан прихватил. Так и уснул.

— Ясненько.

Я лежу, а он сидит. Трава пахнет глиной и козьим сыром. Я вижу его белобрысые космы до плеч, чёрный глаз и громадный синяк немного ниже. Ездил в город и повстречал целую толпу из соседних Хидр, которые ненавидят Росомахских хотя бы за звучное название деревни. С тех прошла почти неделя и приходится подкрашивать синяк смородиной. Достоинство воина, ничего больше.

Наконец, он начинает снова.

— Эти Слёзы у нас уже почти как история,— Бейне встряхнул головой, отгоняя осу,— Как-то раз Пилкаст-Репей и Линкур из Погоста…

Кстати, ещё одно невезучее название — даже не Погост, а Погост Второй. Тамошние ребята — настоящие звери, потому что задирают их все, кому не лень.

— …дуэль — представляете? — на Барсучьих Слезах. Кто кого перепьёт. Взяли два кувшина очищенной, огурцы, всякая другая закуска. Барсук был за секунданта. После восьмой Линкур свалился (мёртвый, разумеется), а Пилкаст только хихикнул, допил остатки и ушёл на своих двоих. Я сам не видел, но рассказывают.

Пилкаст-Репей? Чего-то ещё рассказывали про него. Что-то что-то что-то… Кажется, сам Барсук и рассказывал. Да, так и вижу Барсука — восемнадцатилетний детина, всесильный и неприступный, какими бывают только молодые и полные сил раздолбаи, замызганный форменный плащ, лохматые чёрные волосы и огромная шапка в руках, отличная шапка из цельного барсука. Вот Барсук развалился на своей табуреточке — он в Караулке главный, и не подобает таким важным людям сидеть на простонародной скамейке — и повествует о чём-нибудь на редкость ярко и запутанно, потому что клубок подлинных причин и обстоятельств ещё никому не удавалось растянуть в сколько-нибудь надёжную нитку.

Пилкаст-Репей хотел вырыть колодец. Лохматых и вечно трясущихся лозоходцев он презирал — во-первых, всех они мошенники, а во-вторых, двадцать лет назад ученик лозоходца увёл у него невесту — посему решил рыть сам. Отгородил на огороде более-менее удобный участок и взялся за дело.

Через год яма была на пятьдесят кубитов, а воды по-прежнему не наблюдалось. Соседи втихаря потешались, а Репей предвкушал наичистейшую дождевую воду, просочившуюся через десятки слоёв глины и прочих естественных фильтров.

Ещё через год и пятьдесят кубитов он взял большую верёвку и измерил глубину. Пошёл на мост и той же верёвкой измерил расстояние до воды. Немного позже на том же мосту и той же верёвкой попытался повеситься — спасли.

Уровень ямы оказался ниже уровня реки. Не хватало разве что таблички на очередном суглинистом пласте: «ВОДЫ НЕТ — И НЕ БУДЕТ».

Это случилось два года назад, в день Росомахи.

К чести Репья, из второй дуэли — с собственной совестью — он вышел победителем уже через месяц и вовсе не факт, что Слёзы, которыми Барсук щедро снабжал безутешного глубокопа, сыграли главную роль в этой победе. А ненужную стокубитовую яму отвёл под нужник.

Правда, нужник получился какой-то не такой и воспользоваться им решались далеко не все — слишком действуют на нервы сто кубитов под задницей, когда всё, что ты туда добавляешь, просто свистит… и шлёпается, когда ты уже закрываешь дверь. Но ни один День Росомахи не обходился без похода к священному Нужнику Росомахи-В-Репьях, с обязательным жертвоприношением от каждого члена Братства. Для Караульных это было равносильно инициации.

Бейне ещё не участвовал в Жертвоприношении, но, судя по синяку, всё у него получится.

Я попытался подняться, но он схватил меня за руку.

— Лежите! Лежите! Оно незаметно ударяет.

— Да всё уже прошло.

— Не прошло, не прошло!

— А куда все уходят?

Дверь караулки была настежь и большая часть Караульных уже выбрались наружу — целая россыпь белобрысых голов с чёрной точкой в самой середине. Барсук ехидно оглядел своих подопечных, нахлобучил шапку до ушей и зашагал вместе со всеми. Полы серой накидки развевались, словно нелепое знамя.

— Куда они?

— К Росомахе-В-Репьях. Ты лежи, лежи, там ничего интересного не будет.

— А в Караулке кто? Её же вроде как нельзя оста…

— В Караулке мы будем. Всё, всё, спокойно лежи. А они вернутся.

Парень что-то явно недоговаривал.

— Мы? Сменим, что ли?

— Да, пока подменим. Хочешь, давай в Караулку перейдём? В тенёк, посидишь, отойдёшь. На городских она всегда плохо действует, вы к пиву привыкли, уже не можете…

— Давай, помоги.

— Что помоги?

— В тень.

Тащил он меня с явным неудовольствием — так что когда мы добрались, до бело-барсучьей компании было уже далеко. Я тяжело рухнул на лавку и почувствовал где-то внутри крохотные, но на редкость кусачие сомнения.

И Барсук, и его Слёзы были не местные — это я заметил сразу, даже без погружения в легенды. Родился он на южном побережье Ферамского плато, где и жил какое-то время, не отягощённый родителями и вниманием государства. Слонялся по родственникам — дальним и близким, своим и чужим — из ремёсел имел склонность к самогоноворению, где оставил след первым же самостоятельным шагом — Слезой Барсука, феноменальным горлодёром из свёклы, репы, грибов и чего-то ещё.

Когда Барсуку (его настоящее имя никто не помнил) исполнилось пятнадцать, юный, но уже на редкость перспективный профессионал своего дела сложил бутылки в корзинку и отправился в столицу наместничества, собрав со всех окрестных деревень прошения, жалобы и прочие челобитные. С аудиенции у Наместника Ранката он вышел уже без бумаг и бутылок, но зато с дорогой барсучьей шапкой и правом сбора пошлин на Росомашьем Мосту Алумры, хоть и видел эту Алумру только один раз, да и тот на карте. С тех пор Барсук бывал в родной Фераме только однажды, в самом начале — заехал за перегонным кубом и другой аппаратурой.

Прошли три года. Барсук крепко, как гвоздь в дуб, засел в Караулке. Основным его оружием против контрабандистов стала конфискация взяток, а основным достоинством в глазах местных жителей — целые реки благословенных Слёз, чистых, как воды Алумры в час весеннего паводка.

Он мне нравился — может, потому, что я тоже ферамский. Только выросший в Фераме может сказать: «Выпьем за приезжего — за себя мы и без него выпить сможем».

— Бейне.

— А?

— Сходи за водой. Сушняк у меня.

— Тут в тазике есть.

— В тазике грязная.

Хлопнула дверь — ушёл. А мы тем временем сползаем с лавки, перебираемся в другую комнату, открываем окошко (какая необыкновенная ловкость — для нетрезвого человека) и...

Я держался кустов, хотя за всю дорогу обернулся разве что сам Барсук. Кто-то из самых старших — кажется, сын Репья — сказал:

— Так ведь Пятилетие.

Барсук кивнул и больше не оборачивался, будто что-то понял. На улочке не было ни души, над кучками навоза кружили изумрудные мухи, пыль стояла столбом, так что Караульные выглядели просто толпой подзагулявших деревенских парней, но мне было отлично видно — идут они не куда нога станет и уж точно не к священному нужнику. Слишком часто чёрные глаза под белыми чёлками косились на Росомаший Холм и слишком уверенными были толчки в плечо, когда Барсука заносило не туда.

Почерневшие брёвна на вершине холма казались симпатичными только издалека. Здесь, вблизи, они были просто страшные — огромные почерневшие спички, сожженные и выброшенные рукой неизвестного великана. Единственное уцелевшее окно зыркало глазом циклопа.

Там они и остановились — россыпь белых голов среди чёрных развалин. И серая шапка Барсука.

— Так, а кто первый?— громко спросил он.

Внезапно я сообразил, что спросил-то он как раз негромко, просто на холме была такая тишина, что было слышно каждое слово. Ветер утих, мухи куда-то делись и, самое главное, никто из белоголовых не бурчал, не переговаривался, не пытался петь. Все молчали, словно должны были сказать что-то одно, но никто не мог решиться.

А ещё через мгновение я понял, что они даже смотрят в одну сторону.

— Первый — ты.

— Я? Эй, ребята, я же никогда этого не делал. Почему сразу я один? Давайте вдвоём.

— Потому что Росомахе хватит и одного.

Конечно, дело было не в словах. В словах не было ничего особенного — обычные слова немного заплетающимся языком, словно объясняющие ребёнку, почему рассыпанное зерно можно собрать, а молоко — нет. Что-то было над словами, по ту сторону слов, где-то в той бездонной глубине, которое лежит между буквами. И внезапно, наплевав на жару, все наши спины (я знаю) продрал холод, а всё вокруг стало чётким, и ясным, словно мазок жжёной охры на штукатурке. И все, даже те, кто не знал — Всё Поняли.

— Эй, ребята, я так не играю. Ну вас, с вашими Росомахами. Пять лет же как-то прожила, правильно? И потом ни с того ни с сего госслужащими глотку затыкают.

— Если Росомаху не накормить,— Лекат, сын Репья, теперь уж точно,— она выйдет и убьёт всех в деревне.

— Хоть раз так было?

— Нет,— Лекат абсолютно спокоен,— поэтому мы и пришли сюда. Чтобы этого никогда не было.

Барсук не стал спорить — он просто рванулся с места и тут же отлетел обратно, в труху и золу. Белоголовые вытянулись полукругом, взялись за руки и образовали живую цепь вокруг руин.

— Я не полезу!

Молчание.

— Ладно, росомахеры, спасибо, было и вправду очень забавно. Шутку понял, ха-ха, теперь пора по домам. Позвольте, пройду.

Молчание.

Барсук сжимает кулаки, багровеет — красное барсучье мясо под серебристой шубкой — и внезапно ныряет в окошко. Почти невидимая верёвка дёргается и прыгает по подоконнику, осыпая труху. Приходит мысль, что вся эта горка пепла и золы от земли до подоконника осыпана всеми, кто туда спускался за — сколько лет? Не важно, всё равно уже тошнит.

Цепь размыкается, все покорно садятся на траву и ждут. Россыпь белоголовых поганок.

Абсолютное молчание.

Прибегает вспотевший, растрёпанный Бейне, сразу несётся к Лекату, плюхается перед ним на траву и без единого слова замирает. Всё правильно — слов здесь не нужно.

Да и Бейне сейчас не особенно нужен.

Верёвка затихает. Молчание.

Бесконечное молчание.

Веревка снова дрожит. Белоголовые смотрят на неё, буквально жгут глазами, но она не затихает, нет. Напротив, дрожит всё больше и больше.

Из окошка — чумазое лицо Барсука. Шапка тоже грязная, все шерстинки торчком.

— Фу-у-у…

Никакого ответа. Барсук спрыгивает на траву и начинает отряхиваться.

— Сдохла ваша Росомаха. Или она чужим не показывается — кто её знает.

Лекат качает головой и без единого слова указывает на Бейне. Тот вздрагивает и мотает мокрой головой. Лекат повторяет жест.

Бейне, как лунатик, подходит к окну и перебирается через подоконник. Горелые доски трещат, колени Бейне ходят ходуном.

— Эй, ты это прекрати,— Барсук схватил его за руку.

Мальчик замер.

— Бейне,— сказал Лекат.

Бейне замотал головой.

— Бейне!

Бейне посмотрел на Барсука так, что пальцы разжались сами. Потом кивнул и исчез в темноте.

Барсук хмыкнул и отошёл в сторону. Сел на землю и принялся жевать травинку.

***

А дальше — снова провал. Может быть, в голову ударила запоздалая волна Барсучьих Слёз, может быть, я тогда просто перегрелся. Но, скорее всего, здесь подойдёт самое простое объяснение — я ничего не запомнил, потому что ничего не случилось.

Зато я прекрасно помню, как мы шли обратно, под багровым куполом летнего заката, и я тоже шёл вместе со всеми и никто не обращал на меня внимания. Бейне с нами больше не было, а умирающее солнце окрасило наши волосы в непроницаемо-чёрный цвет, в котором только если приглядишься можно различить тёмный или серый оттенки. Возле Караулки Барсук вновь вышел вперёд и первым толкнул незапертую дверь.

В сумерках наш послепопоечный разгром выглядел просто жалким. Все столпились возле входа. Барсук подошёл к столу, схватил последний кувшин и одним глотком прикончил остаток своих Слёз.

— Что уставились?— взревел он, стреляя багровыми глазами,— А??? Пьёте моё, жрёте моё, а потом Росомах мною же кормите? Умники, чтоб вас!

Он снова опрокинул кувшин, но там было пусто. Гнев пустил по лицу густую сетку морщин, оно было похоже на разбитый сигнальный фонарь, где ещё тлеет багровый фитиль.

— ВОН ОТСЮДА, УРОДЫ!!!

Дверь хлопнула.

Когда я уже миновал его голый огород и выходил на улицу, Лекат, сын Крота-В-Репейнике, впился мой рукав.

— Подождите,— сказал он,— Вы не должны уезжать, пока не увидите это.

Он подвёл меня к замурзанному окошечку.

Барсук сидел за столом, уронив голову на грудь. Правая рука впилась в ручку уже пустого кувшина, а левая сжата в кулак. Наконец, он глубоко вдохнул, рявкнул и швырнул кувшин в стену. Встал, посмотрел на черепки, завыл, сжимая кулаки, сорвал барсучью шапку, швырнул её на пол и стал топтать, бормоча какие-то проклятия. Мы не слушали и не старались понять — просто смотрели во все глаза на его голову.

Голова больше походила на полную луну, какой она бывает в безоблачную ночь. И все волосы были прямые, белые, блёклые — седые.