Дети льдов

1

Русый мальчик разочарованно глядел на свои ладони. С пальцев свисали лоскуты сырого теста.

— Не отчаивайся, Валко, — ласково сказала русая женщина, подвинув к нему кадку с тестом. — Попробуй ещё.

Он набрал в грудь побольше воздуха и с размаху вмазал по тесту кулаками.

— Нежнее. — Мать положила ладонь ему на плечо. — Тесто любит мягкие руки.

— Значит, у меня не выйдет.

Валко с трудом отлепил тесто от рук: оно тянулось за ним, пытаясь вылезти из кадки. Мать взяла его перепачканные руки в свои.

— Я всегда всё порчу. — Валко, насупившись, отвернулся. Затем добавил стыдливо: — Моё тело меня не слушается.

— Ничего ты не портишь. Ты просто хорош в чём-то другом, — успокоила его мать. Валко недоверчиво покосился на неё. — Я расправлюсь с тестом, а ты — соберёшь готовый хлеб на ярмарку!

Валко обтёр ладони о рубаху и пошёл доставать хлеб из печи. С этим он справился ловко, без страха хватая горячий хлеб голыми руками. Теперь, сидя на полу, прилаживал ремешки лямок так, чтобы набитый доверху короб не скрёб по земле дном.

Мать месила уже третью кадку теста и заметно устала, но на вопросительный взгляд сына лишь ободряюще улыбнулась, вытерла тыльной стороной ладони пот со лба и вернулась к работе.

Вымазанный в тесте тонкий плетёный ремешок испачкал ей лоб. Порой Валко казалось, что ремешок мешает ей работать, но мать продолжала носить его. На памяти Валко она вообще не расставалась с ним.

— Почему ты не снимешь браслет? — вдруг спросил он.

Будто только что вспомнив, мать взглянула на вещицу, покрутила рукой, словно видит впервые. На щеках проступил румянец, губы тронула невесомая улыбка.

— Его сплёл твой отец в память о нём.

— А без браслета ты что, забыла б?

В голосе Валко звучал упрёк. Мать улыбнулась; смотрела она на сына, но глаза глядели в самую глубь её души.

— Он приносит удачу, — коротко объяснила она.

Валко поднялся, взвалил на спину короб.

— Ты обещала мне однажды рассказать об отце, — напомнил он.

— Обязательно. — Уголки губ матери дёрнулись, стремясь к улыбке, но глаза не смеялись, обращённые во внутренний омут.

2

Я без оглядки бежала по лесу бесконечно долго.

Пар рвался изо рта с каждым хриплым выдохом, осенний воздух врывался в лёгкие. Ноги взметали вместе с грязью пожухлую листву, которая до меня лежала там вечность. Я давно сошла с тропинки и двигалась глубже в чащу.

Сзади разнёсся лай собак. Я совершила два рваных прыжка, влетела в дерево и схватилась, чтобы не упасть. Плечи тряслись, когда я сипло пыталась отдышаться. Ко лбу липли волосы, выбившиеся из русой косы — гордости вэнских девушек.

Лай приближался. Стали слышны отдалённые людские голоса.

— Не возьмёте! — рыкнула я, хотя слышать меня мог только лес. Я оттолкнулась от дерева и потрусила в глубь чащи.

Я не имела понятия, куда бегу, не знала даже, что это за земля — знала лишь, что стремлюсь на север: туда, где осталась крупица свободы. Даже если это всё слухи — они слаще той жизни, в которую меня продали родные мать и отец. Продали заезжему туксонскому толстосуму на растерзание за плату, покрывшую разом долги всех их сыновей — моих братьев. Промотали, пропили, проиграли сестру — и остались в отчем доме. А меня погрузили в повозку, завернув в дорогие ткани как ценный товар, и повезли — бессловесную, с лицом, застывшим в обречённой улыбке. Ведь, как говорила мать, мужчины любят, когда женщина улыбается.

— Возфращатса! — Тот, кто назначен мне мужем, сам уже изрядно запыхался. Я еле разобрала слова: на моём языке он даже с трудом говорил. — Йа дам тебе всио! Возфращатса, вэнска дефка!

Две ночи я выдерживала смрадные объятия жениха, его необъятное брюхо и кое-что пониже него… Но в третий вечер, когда эти сальные пальцы потянули вверх платье, а затем подъюбник, ударила его в то место, что вело его руки и разум, и вывалилась из повозки прочь, в сумерки.

Лес — всё, что я видела своим убежищем, не осознавая, что дальше. Просто стремилась скрыться, остаться одной, прореветься… а может, и не реветь, ведь времени слишком мало… и тогда только думать.

Стоило, может, убить его? Рука бы не поднялась. Он противен, но не настолько, чтобы лишить его жизни.

Смириться, приехать в Туксонию и отравить, получив всё добро в наследство? Я слышала о таком в сказках о злых мачехах и коварных княжеских жёнах и с детства знала, что так нельзя.

И вот тогда хлынули слёзы.

Я всегда была хорошей. Слушалась родителей и старших братьев. Помогала, любила. Заботилась. И потому, что заботилась и любила, села в эту повозку, прижалась к толстому пузу, положила русую голову на немилое плечо…

Собака залаяла так близко, что я закричала.

— Фон она! За ньей! — рявкнул жених совсем рядом.

Никогда б не подумала, что этот пузан умеет так быстро бегать. Меня спасали только кусты и поваленные деревья. Я перемахивала через них, раздирая платье — от юбки уже ничего не осталось, а подъюбник вился за мной лоскутами. Воспалённым разумом я осознала, что лес становится гуще.

Путь мне преградило бревно — уже гнилое, но длинное, так просто не оббежать. Я врезалась в него коленями, упёрлась ладонями, остановилась. И только тогда обернулась.

За спиной трещали кусты. Собаки рвались с цепей, лязгающих в руках псарей.

Я вновь посмотрела вперёд, в густые заросли. Это лишь отсрочит судьбу, но лучше попасться, борясь, чем сдаться и долго «просить прощения» в супружеском ложе.

Я поставила на бревно левую ногу и правой оттолкнулась от скользкой земли.

Бревно проломилось именно в тот момент, когда я уже перекинула правую ногу, чтобы приземлиться по ту сторону. Левая ухнула вниз, уйдя внутрь бревна по колено. Вес и сила толчка неумолимо несли тело вперёд.

Раздался слишком сухой треск для столь трухлявого бревна. Лишь когда боль обожгла левую ногу, я осознала, что треснула моя собственная кость.

3

Я завопила, перекувырнулась через голову и поползла на руках. Сломанная нога бесполезно тащилась за мной.

— Всьять ейо! — раздалось над ухом.

Мне показалось, что я уже чувствую запах пса и его горячее дыхание над своей сломанной лодыжкой. Слюна будто капала на кожу…

Прямо над головой просвистела стрела, и пёс жалобно взвизгнул: его мощно отбросило назад, так, что под ним затрещал куст.

Люди остановились; псы взволнованно лаяли и кружились на месте, не желая повторять судьбу собрата.

В зарослях послышались мягкие шаги. Всё, что я видела, лёжа на животе, — две пары ног в меховых сапогах, тихо ступающие по веткам и листьям. Под шагами преследователей всё оглушительно трещало, а эти ступали тихо, почти по-кошачьи.

А ещё, я увидела концы длинных луков и услышала их скрип — натягивалась тетива.

— Wiseugne… — прохрипел мой несостоявшийся муж. — Бьелоглазые!

— Прочь, — прозвучал бесстрастный голос того, что слева. — Это наш лес.

— А она — мойа дефка!

Я закрыла голову трясущимися руками, словно это могло меня защитить. Побег окончен. Не туксонцы, так белоглазые схватят, и кто хуже — неведомо.

Но туксонцы — хотя бы люди. А белоглазые — звери в людском обличье.

— Она в нашем лесу. Она наша. Прочь, — повторил тот же голос.

Он говорил на моём языке чётко, но рублено.

— Тогта што? — с вызовом спросил туксонец.

Я увидела, как обладатель ледяного голоса чуть опускает лук, меняя цель. Женишок взвизгнул.

— Колено — больно.

В горле туксонца что-то заклокотало, и он прорычал:

— Wis Batarde! Bilb du fjek deze Hjurre!

Тогда я не поняла его слов, но догадалась, что это что-то нехорошее обо мне. И о них.

Короткий свист; звук воткнувшейся в землю стрелы; вскрик испуга, не боли. Затем — мольбы, почти плач.

— Следующая — колено. Беги.

Туксонец сквозь всхлипы отдал команду на своём языке, и преследователи повернули обратно. Это было последним, что я услышала от него, прежде чем он навсегда ушёл из моей жизни. Даже лёжа со сломанной ногой перед белыми дикарями со смертоносными луками, я понимала, что больше никогда его не увижу и не услышу, и от этого было радостно. Я готова была хоть сейчас умереть — но свободной.

В тот же миг в голову забралась мерзкая мысль. Мысль, которая рано или поздно пролезала в головы абсолютно всех девочек, девушек и женщин. Да, поганый муж ушёл. Но остались эти. И у них тоже есть, чем тебя пользовать.

Шаги неудачливых преследователей давно стихли вдалеке, но двое долго стояли, не шевелясь. Лишь спустя вечность, ослабили тетиву.

Тот, кто говорил по-вэнски, отдал напарнику лук, подошёл ко мне и присел на корточки. Я увидела его обветренные руки и кончики серых волос, спадающих ниже груди. Второй остался стоять.

Они начали переговариваться на своём языке. Раскатисто рычали и в то же время вставляли в речь протяжные слова из одних гласных.

«Щебечут, кто оприходует меня первым? — злобно подумала я. — Главное, чтоб ногу не задели, а так-то вытерплю…»

Однако со мной никогда этого не делали, чтобы я знала наверняка, вынесу я или нет. И вряд ли эти двое будут настолько заботливы, чтобы поберечь мою сломанную ногу.

Судя по интонации — она почти не изменилась, но я различила властные нотки, — тот, что сидел, что-то велел напарнику. Он неохотно, но подчинился.

Тот, первый, снял с шеи воротник. Поднялся, обошёл меня, присел над сломанной ногой. Из моей глотки вырвался испуганный стон и застыл в этой сумрачной осенней тишине.

Так же бесшумно, как вначале, второй появился из чащи. Подошёл к первому, что-то ему передал, они вновь обменялись короткими репликами.

«Наверняка, воображает, как имеет меня на снегу на пару со своим приятелем…» — подумала я, беспомощно лёжа на холодной земле.

Послышался звук протаскиваемого через отверстия шнура.

— Терпеть, — велел первый и начал приподнимать мне ногу.

Я заорала, не надеясь, что он остановится; даже приготовилась к оплеухе. Но он всё-таки прекратил. Второй недовольно пробормотал что-то, что воспалённое сознание истолковало как: «Чё ты медлишь? Поорёт — перестанет». Первый жёстко ответил, и я точно поняла: это значило «нет».

Второй снова бесшумно исчез в зарослях, из которых они пришли, и совсем скоро вернулся с пригоршней снега. Снег, уже?..

Когда холод окутал раненую ногу, я простонала — теперь от облегчения. Тогда ногу обмотали тем самым воротником, а поверх, вдоль голени, приторочили палку.

Первый тяжело опустил руку мне на плечо.

— Вращаться. Давай.

Я поняла, что ему нужно перевернуть меня на спину. Стало страшно, что сломанная нога отплатит за это болью, но, оказалось, второй всё это время её придерживал. С их помощью я наконец легла на спину и глубоко задышала, глядя в плотное сплетение крон.

Их заслонило бледное лицо в обрамлении серых волос. Чужак протянул ко мне руки.

Отбив их, я расчертила морозный воздух трезубым знамением. Зажмурилась, а когда открыла глаза, ожидала, что серые исчезнут.

Вместо того чтобы раствориться, первый посмотрел на меня равнодушно-блёклыми глазами. Лишь тонкие губы, кажущиеся бледным разрезом на лице, слегка дёрнулись. Хотел показать клыки?

Я повторила жест, будто фехтовала невидимым оружием — оружием веры. Он продолжал смотреть.

— Не приближайтесь. Боже, спаси и сохрани от нечистых, — процедила я, творя знамение в третий раз. Теперь точно получится.

Молча, он поднял меня легко, как ребёнка, и усадил на предплечье. Я стукнула его кулаком в плечо, замахала руками, попадая неважно куда.

— Ты не можешь! — орала я. — Ты не можешь трогать меня! Ты, нечисть!..

Его напарник с очень похожим лицом, такой же рослый, широкоплечий и седой, только волосы ровно острижены до подбородка, стоял поодаль, проверяя тетиву. Равнодушие именно этого существа взбесило меня окончательно; я полоснула своего горе-спасителя ногтями по бледной щеке. Лишь тогда он поймал мои руки и сцепил запястья своими крепкими пальцами.

Его приятель покосился на меня как на занятную находку, кивнул на заросли, из которых они случайно явились мне на помощь или на погибель, и помотал головой.

Длинноволосый молча шагнул в эти заросли, игнорируя изумлённо вытянувшееся лицо напарника. Я обречённо замерла на его руках, закрыла глаза и начала про себя молиться Триединому — спасителю и заступнику.

Только вот, кажется, в лесу белоглазых чудовищ Триединый бог меня уже не слышал.

4

В полях, к которым мы вышли через чащу, уже выпал снег. Здесь было светлее, чем в лесу: солнце скрылось, но снег позволял что-то видеть.

Только смотреть было не на что: серое поле сливалось с таким же небом, и ни на земле, ни в этом небе не было ничего, что показало, есть ли здесь жизнь. И двое с серыми волосами — плоть от плоти с этой землёй.

Я так долго видела лишь серое небо, что наконец зажмурилась, отдавшись монотонному покачиванию. А когда шаги стали мягче и я открыла глаза, небо уже пересекали ветви лысых деревьев.

Мне почудился запах костра. Промелькнул, словно его принёс шальной ветерок, который тут же сменил направление. И, когда вернулся опять, я даже различила потрескивание веток в огне — один из самых приятных звуков, предлагающий тепло и покой.

Вместе с этим звуком до меня донеслись голоса — раскатистые, распевающие слова из одних гласных…

Когда дым костра уже нельзя было спутать с видением, голоса разом стихли. Послышались приближающиеся шаги, и тот, кто нёс меня, остановился. Следом — его спутник.

Я повернула голову и увидела сплошь седую толпу у костра. Двое мужчин и женщина в длинных шкурах медленно поднялись и вышли вперёд. Их серые, как то небо над полем, глаза остановились на мне.

Старший мужчина с серебристой бородой указал на меня и что-то коротко спросил.

Тогда мой спаситель заговорил. Это была гладкая длинная речь, но монотонная, как все его действия. Трое слушали, не меняясь в лице, и, когда он замолчал, долго не нарушали лесной тишины, наполненной лишь треском костра.

Женщина с двумя тугими косами выставила руку, указывая куда-то за лагерь, и сказала два слова.

Мой спаситель резко мотнул головой и кивнул на мою ногу: она торчала вверх с примотанной палкой.

Женщина повторила два слова.

Спутник моего спасителя закивал и сказал что-то, разведя руками. Он нёс на плече оба их лука.

Мой спаситель возразил жарче. Так, что вновь повисло молчание. А после добавил что-то, указав большим пальцем руки, которой поддерживал мою ногу, в свою сторону.

Женщина, старик и мужчина переглянулись. Последний бесцеремонно ткнул пальцем в следы от моих ногтей на его щеке, удивлённо взглянул на меня. Я ответила взглядом исподлобья.

Наконец старик кивнул, и все трое вернулись к костру.

Тот, с двумя луками, поравнялся с длинноволосым приятелем, обратился к нему, скаля зубы, и кивнул на меня. Затем зашагал прочь, обратно в чащу.

Тут старик на полпути обернулся и махнул рукой, приглашая с собой.

Мой спаситель поспешил к костру с чужачкой на руках и уложил меня на расстеленные на земле ткани и шкуры. Соплеменники неохотно расступились, позволяя разместить раненую. Старик подозвал кого-то из толпы, и вышла старуха с длинной серебряной косицей.

Мой спаситель размотал конструкцию из куска ткани и палки. Ногу вновь обожгло болью, и я всё-таки заорала.

Старуха порылась в поясной сумке и вытащила пучок трав. Поднесла к моему носу, и в ноздри ударил терпкий аромат, который тут же пробрался глубоко под череп. Боль уползла в тёмные углы подсознания, откуда выберется нескоро.

Я уже не ощущала, а видела, как старуха берёт мою ногу удивительно сильными пальцами и начинает сдвигать внутри две части сломанной кости. Но мне казалось, я явственно чувствую, как белая обветренная рука держит мою ладонь.

5

Как только ногу вновь упрятали в конструкцию из уже нескольких палок, которые плотно стиснули голень, всё тот же парень взял меня обратно на руки и понёс прочь.

Он усадил меня на бревно, скинул с плеч мохнатую шкуру — похоже, волчью — и расстелил на земле. Снял с пояса сумку, достал что-то и бросил сумку сверху на шкуры. Вновь подхватил меня на руки и уложил, чтобы сумка оказалась под больной ногой.

Он развёл отдельный костёр, сел на землю напротив и поглядел на меня через пламя.

На его скулах играли оранжевые блики; чёрные тени от носа и бровей пульсировали на лице. Волосы сверкали, словно сделанные из металла. В глазах плясал огонь. Когда он вышел из зарослей со своим длинным луком, он показался мне далеко не юношей с огромным ростом и крупными ладонями. Потом, когда спорил со старейшинами — не было сомнений, что старик, женщина и мужчина именно они, — выглядел юнцом. Сейчас тени от костра снова его состарили.

Я бы смотрела на него и дальше, если бы не страх. Зверю нельзя долго смотреть в глаза, и я отвернулась.

Краем глаза я заметила, что он поднялся, и сжалась, готовясь терпеть прикосновения. Однако трогать меня он не стал: взял содержимое сумки, которое выложил ранее, что-то из него выбрал и протянул мне.

Это оказалась пластинка вяленого мяса. Интересно, чьего?..

Он взял грубую деревянную чашку, наполнил водой из своего бурдюка, поставил рядом со мной. Слишком голодно, чтобы мыслить…

Пока я жевала, он снова смотрел. Не стесняясь, редко моргая, всё так же через огонь.

Мне очень хотелось спросить, что теперь. Меня спасли и залечили ногу — но для чего? Как я буду жить дальше, когда кость срастётся и я смогу ходить? Как рабыня серых дикарей?..

— Жить здесь, пока болит, — сам заговорил он. — Потом — можешь уйти.

Слёзы, которые я так долго сдерживала, против воли потекли по щекам. Я почувствовала их во рту вперемешку с мясом.

— Мне некуда…

— Жаль. — Он пожал плечами и отвернулся.

Теперь через костёр я видела его профиль — выточенный грубой рукой из серой скалы, с самоцветами холодных глаз, вставленными в пещеры глазниц. Он так юн, но его сердце уже — проклятый кусок льда!

— Я уйду, — давясь слезами, процедила я.

— Нога, — отметил он без тени насмешки. Либо прятал её слишком глубоко, отчего было ещё обиднее.

— Уползу! — пригрозила я.

Он повернулся. Пламя плясало в холодных глазах, словно свеча во льдине.

— Опасно. Звери. — Немного помолчал. — Люди.

— Опаснее, чем ты?

Он коротко кивнул мне за спину, откуда мы пришли.

— Туксонцы придут оттуда. Мы идём глубже или бой. Пока нога — тебя не оставлю.

— Почему? Что тебе стоит? Та женщина… — Я резко мотнула головой в сторону большого костра. — …Велела выкинуть меня сюда, за пределы вашей стоянки. Тебе что мешает?

Он долго молчал, будто переводил в голове со своего трескуче-певучего языка на вэнский.

— Мы не бросаем раненых. Ты попала в беду в нашем лесу. Наши боги защищают тебя.

Я сотворила трезубое знамение, отгоняя чужих демонов. Он спокойно проследил за моим жестом. Ничто в нём не дрогнуло, ничто не переменилось. Я без сил уронила руку на колени.

— Пока не оправишься — ты в их милости. Я сберегу тебя, раз нашёл. Мне больше нечего сказать.

Он лёг на спину у костра, заложив руку за голову. Вторая лежала на могучей груди. Я чувствовала, что, если что-то дёрнется подозрительнее, чем тень от костра или моя рука, эта ладонь молниеносно выхватит нож, прячущийся в ножнах на поясе. Они были увешаны угловатыми бусинами грубой работы — оберегами. Я ни у кого их не видела — изображения святых заступников у нас носили под одеждой.

Стемнело совсем чуть-чуть — на западе ещё подсвечивался горизонт, а на востоке тонкой полосочкой брезжил рассвет.

Я заставила себя дожевать мясо и запить водой из кривой плошки.

Я всё думала над словами, сказанными невозмутимым тоном: «Наши боги защищают тебя, я нашёл тебя — я защищаю тебя». Клятвы на Святой книге уже ничего не значили в триединском мире. Люди позабыли заветы, грешат у бога за спиной, а потом просят прощения, и он, конечно, прощает, ведь он любящий бог. А что значат для серых дикарей их боги, такие же суровые и хладнокровные, как они сами?

Я посмотрела туда же, куда он, и смотрела, пока не уснула, — на мёртвые кроны чёрных деревьев. Их ветви перекрывали небо, как будто пальцы трупа в последней агонии пытались утащить его с собой в могилу. Небо, усеянное звёздами… с которого на эту землю уже давно не смотрит никакой бог.

6

Меня долго везли в санях, устланных шкурами. Я подпрыгивала на кочках и корнях, хваталась за край, стараясь удержаться, чтобы не травмировать сломанную ногу, и смотрела в спину своего спасителя, который волочил эти сани уже третий день. Племя уходило всё дальше за горы, и вскоре в снегу не осталось проплешин — всё превратилось в бескрайнюю белую глушь.

Я промерзала до костей; ни разу не жаловалась, но он будто чувствовал это, останавливался и растирал моё тело шкурами, пока я не начинала стонать и вскрикивать: мне казалось, он каждый раз сдирал с меня кожу, едва успела нарасти новая. Отпускал, только видя в моих глазах слёзы злости и боли.

— Хотеть умереть? — жёстко спросил он, когда я взвизгнула слишком громко.

Я замотала головой, и он продолжил «пытку». Я взвыла вновь.

— Хотеть умереть?! — спросил он суровее.

— Да! — выпалила я сквозь зубы.

Тогда он схватил меня за плечи, стиснул так, что чуть кости не треснули, приблизил обветренное лицо к моему.

— А вот и нет. Пока больна — не дать тебе умереть.

— Почему? — почти плакала я. — Почему ты просто не бросишь меня? — Я посмотрела ему за спину: его сородичи ушли достаточно далеко, чтобы скрыться в белом мареве. — Ты отстаёшь от племени, меня вы всё равно бросите. Я съедаю твои припасы. Тебя презирают за помощь мне, ты даже ночуешь вдали от общего костра. Разве тебе не легче скинуть меня с саней прямо здесь?!

— Слушай один раз, — произнёс он, и лёд закрался мне в душу. — Я тебя спас, ты — мой долг, моя ноша, ведь ты больна. Это моё испытание, я пройду его до конца. Боги презреют меня, раз я тебя выкину. Моё племя презреет меня, раз я тебя выкину. Ты презреешь меня, раз я тебя выкину.

Я опешила: разве ему не всё равно, что подумаю я?!

— Зли меня, искушай — я не сдамся страстям, не утрачу разум. Не заставляй меня повторять.

Он вернул меня в сани, подхватил оглобли и потащился вперёд, по следам соплеменников.

Значит, это его испытание. Как у монахов, служащих богу в лишениях, страданиях тела и благодетелях. Что же он искупает? В чём он себя испытывает?..

Я поняла, что вряд ли узнаю.

7

В одну из ночей случилась метель. Ветер ревел, трепал шкуры, вонзался в лицо, чуть не сметал людей и даже мохнатых большелапых собак.

И следы. Следы исчезали под снегом, стоило лишь моргнуть.

Мы отбились от племени быстро — уже с третьим порывом снежного ветра он потерял след. Я видела, как он впервые растерялся: мотал головой, высматривая своих, и звал, издавая странный певучий звук. Ответом было лишь монотонное завывание.

— Они тебя бросили, — сказала я сквозь стучащие зубы.

Он повернулся ко мне, и я увидела лишь стальные глаза на почти полностью закрытом тканью лице.

— Они нашли повод избавиться от соплеменника, который якшается с чужачкой, — продолжила я. — Мы оба здесь сгинем.

— Ждать, — велел, будто бы я могла сбежать. Мне стало почти смешно. Так смешно, как бывает, когда понимаешь, что всё кончено, но душа упорно не хочет с этим смиряться.

И я осталась в санях одна. Куталась в шкуры, всё ещё пахнущие им. Он пах как вся эта природа — чем-то холодным, немилостивым… и свежим, как горный ветер, бушующий сейчас вокруг.

Время словно застыло — ничего не менялось, была лишь метель повсюду, закрывшая и небо, и горы, и горизонт, и редкие деревья, попадавшиеся на пути. Однако я чувствовала, что время неумолимо идёт, но не приближает ко мне моего спасителя.

Он всё-таки меня бросил. Ушёл вслед за племенем. А все его песни про долг — не более чем сказки лесного дикаря. Все равны перед стихией.

Я заклевала носом и поняла, что вот-вот отключусь. И пропаду навсегда.

«Хотеть умереть?» — вспомнила, как он кричал.

«Да!» — крикнула тогда в ответ.

А сейчас — крикнула бы?..

Я сложила ладони у рта и закричала другое: «Эге-ге-ге-э-эй!». Ожидаемо ответил лишь ветер.

Слёзы выступили на глазах и тут же замёрзли.

Он просто не слышит, утешила я себя. Но он вернётся. Он же знает эти места и привык выживать, он не даст природе взять верх над собой, правда же?..

Мне захотелось увидеть его лицо. Жёсткое, подобное скале, с хрусталём вместо глаз. Чтобы он схватил меня за плечи и растёр так, что кожа до мяса слезет. Но чтобы оказался рядом. Чтобы не оставил одну… умирать…

Я решительно села в санях, перекинула здоровую ногу через борт и кувыркнулась с саней в снег. Сломанная нога ударилась о борт; я сдавленно вскрикнула, утонув лицом в шкурах. Подтягиваясь на руках и помогая себе здоровой ногой, поползла вдоль саней вслед за его племенем.

«Куда я ползу?» — подумала я, набрав полный ворот снега. Просто это было единственное, что я могла сделать, чтобы делать хоть что-нибудь.

А я могла бы сейчас быть не здесь. Лежать не в снегу, а на ложе «покровителя», которому продала меня семья. Так же лицом вниз, разве что без шкур. Голая, беззащитная уже не перед стихией, а перед неиссякаемой человеческой похотью. Зато в тепле. Родные отворачиваются, даже не провожают, пока я сажусь в повозку, в душный смрад. В этих жёстких санях уютнее. Я бы там сгинула. И здесь тоже сгину. Холодно… Похоть, жар и смрад. Холодно…

Я упала лицом прямо в снег и очнулась. Закашлялась, раздувая снег, и увидела ярко-красную ленту. Повернула застывшую шею, проследив за лентой: та была приторочена к саням. Лента уходила под снег и вела в сторону.

Туда, куда он ушёл! Он оставил ленту, по которой вернётся назад. Я бы заплакала, да слёзы замёрзнут…

Если он собирался найти сани, проследовав по ленте, то и я, сделав то же, доберусь до него. Надежда вспыхнула, даря тепло, почти покинувшее тело. Я поползу и, надеюсь, найду его живым. А если нет… А чего я ждала, убегая в лес?

Сани остались позади и скрылись за стеной снега. Ползти всё тяжелее: снег навалился не только на землю, но и на меня, и начал проникать через промокшие, отяжелевшие шкуры.

Я поняла, что не чувствую сломанной ноги. А затем — здоровой. Мокрое тело сковало, и надежды теперь было недостаточно, чтобы согреться.

Под тяжестью снега, как под периной, я и уснула.

8

Я проснулась от запаха. Того самого — холодного, снежного и немилостивого. Зарылась носом в то, что источало запах, — вот они, шкуры, снова сухие и тёплые. Я провела по ним рукой, но шкуры внезапно кончились, и я нащупала голую кожу человека.

Я окончательно проснулась и шарахнулась от того, кого трогала вместо шкур.

На меня смотрели осколки хрусталя в выточенной скале, и в зрачках плясал огонь.

Костёр потрескивал в центре пещеры, а я лежала совершенно голая в объятиях совершенно голого мужчины с серыми волосами. Моего — в очередной раз — спасителя.

— Замёрзла, — спокойно сказал он, садясь вслед за мной. — Надо было греть. Меня не интересовало.

Я инстинктивно прикрыла руками уязвимые места.

— Не сомневаюсь, — бросила сквозь зубы. — Ты слишком холоден для всего человеческого.

Он сидел обнажённым, совсем не стесняясь. Его кожа была гладкой как у младенца — ни шрамов, ни ожогов, столь естественных для людей его образа жизни. Даже у меня их было достаточно после работы в поле и со скотиной. А этот выглядел как белоручка, и то, даже у купившего меня боргера хотя бы были следы от заживших оспин.

И следы от моих ногтей полностью исчезли с гладкой белой щеки.

— Так поступил бы любой, — произнёс он, помедлив, будто выбирая достойный ответ.

— Не любой, — возразила я. — Большинство овладело бы столь беззащитным телом. Да какое там большинство… Все. Ты просто, наверное, всё ещё исполняешь долг? — Я огляделась: над нами нависал низкий свод пещеры. — Странно, ведь вряд ли ваши боги сюда заглядывают.

В ответ на мой выпад он лишь пожал плечами. Мне стало даже совестно, что я так распалилась. Этот человек не сделал мне ничего плохого, в очередной раз спас, а я обвиняю его лишь потому, что считаю таким же, как все.

Надо держать ухо востро — он может быть даже хуже.

— Где шкуры? — спросила я. — Хочу прикрыться.

Он кивнул на разложенные у костра шкуры и нашу одежду.

— Сохнут. Мокрые ещё.

Я поняла, что он не оставляет мне выбора.

— Хотеть спать — будешь спать, — твёрдо сказал он и хлопнул ладонью по месту рядом с собой.

Я перебралась к костру, упорно волоча больную ногу.

Он остался сидеть и смотреть на меня… или в огонь.

— Хотеть спать — прийти, — произнёс он и лёг набок, спиной ко мне.

Я долго сидела, наслаждаясь тем, что огненное тепло ласкает мне кожу, добирается до мышц и промёрзших костей, но каждый раз боялась в дрёме упасть в огонь или на твёрдый пол пещеры.

Скрепя сердце я переползла обратно на ткани, к девственно гладкому телу чужака. Отвернулась, чтобы не пялиться, как он на меня.

Через какое-то время я проснулась, почувствовав тепло, и обнаружила себя совсем слегка касающейся его спины. И всё же он тёплый, не сплошной кусок льда… Сперва мне захотелось отодвинуться, но я побоялась вновь разбудить его — сон его, наверно, по-звериному чуток, — и изо всех сил постаралась уснуть обратно.

Мне снились скалы и в них — хрустальные стёкла.

9

Он плюхнул передо мной свой заплечный мешок.

— Мясо. Воду пей по чуть-чуть. Костёр, если потухнет, развести сумеешь? (Кивнула). Хорошо. Обе шкуры — твои.

— Ч-что?.. А ты?

Совершенно голый, он отошёл в дальний конец пещеры и сел скрестив ноги. Устроил руки на коленях ладонями вверх. Блеснули в полумраке стальные глаза.

— Сохраню нам еды и питья.

— П-постой, как?! — Я окончательно проснулась. — Ты же не собираешься вот так сесть и помереть?! Как же… твой долг, спасение моей жизни и прочее, что ты наболтал?! Как стало сложно — самоустраняешься, да?!

— Я и спасаю твою жизнь. Я вернусь, не бойся за меня.

— За тебя я и не боюсь! Просто без тебя я не выйду из… ледяной Преисподней, куда ты меня затащил.

Когда он закрыл глаза, я кинулась на коленях через всю пещеру и грубо схватила его за плечи.

— Не бросай меня здесь! А ну, слышишь?!..

А он ведь и не бросал — сидел прямо передо мной, окаменев: я следила, как от его лица отливает кровь, как оно превращается в белый восковой кусок. Обнажённое тело под моими руками постепенно холодело, пока мне не почудилось, что я держусь за ледышку. Отдёрнув руки, я увидела вмятины от своих пальцев на его плечах.

Преодолевая ужас, я приподняла ему веки, чтобы увидеть глаза. На меня уставились два закатившихся бельма.

Я с воплем шарахнулась назад, на твёрдый камень. Шкура свалилась с плеч, но мне было не до холода.

— Нет… — бормотала я, поднимаясь. — Нет, нет… Оживай! — Я стояла на четвереньках и орала ему в пустое лицо. — Я прошу тебя!

Повторяя это словно молитву, я кинулась растирать его тело в попытках согреть, но окаменевшие мышцы отказывались теплеть. Я плакала, кричала ему в лицо, хлестала по щекам, сбивая собственные ладони о жёсткие скулы. Наконец, упёрлась лбом ему в холодную грудь, и мои горячие слёзы побежали по бледной коже.

— Прошу… вернись…

Вскоре я отодвинулась, неловко села перед ним с несгибающейся ногой и начала творить трезубое знамение — сперва дрожащей рукой, затем всё увереннее. Шептала настоящую молитву, и её эхо окружало меня, словно в безлюдном храме без алтаря и икон. Я молилась, не сводя глаз с фигуры передо мной, и мне чудилось, что молюсь я не за него, а ему.

«Мой бог здесь бессилен… — подумала я и уронила руку, не сотворив знамение до конца. — Это земли серых дикарей… Меня Он не слышит…»

Я свернулась на шкуре клубочком и так бы на ней и замёрзла, если бы не подтянула к себе вторую, оставленную им, и не завернулась в неё как бабочка в кокон.

10

Снаружи выл ветер, а я внутри сходила с ума.

Заставив себя ненадолго уснуть, проснулась я от урчания собственного живота. Я осмелилась высунуть руку, лишь чтобы подтащить к себе его сумку и найти там вяленого мяса. Даже жевала так, чтобы не издать ни звука: прямо за моей спиной — ледяное изваяние, ни живое ни мёртвое.

Я вспомнила, что он пообещал вернуться. И если он стал таким по собственной воле, когда «оттает» обратно? Когда перестанет выть ветер и стихнет метель? Наверное. Я буду бдеть.

Он знал, что я никуда не уйду. Не потому, что не брошу его, а потому, что нога. Я уползти могу… По снегу, в бескрайнюю белую пустошь? Он знал, что нет.

И с чего он взял, что я не решусь его убить? В порыве злости проломлю ему голову камнем, пока он так уязвим… Я же без него пропаду. Это он тоже знал.

А вот как мне будет тоскливо — не знал. За несколько дней я пережила столько, сколько не пережила за всю жизнь. А сейчас я в белой пустоте, где очень легко поверить, что и я ни жива ни мертва. Если кто-то считает, что в Преисподней правит огонь — о нет, в Преисподней правит бескрайний ледяной простор.

День за днём я уничтожала запас сушёного мяса и совсем чуть пила. И чем худее становилась сумка, тем быстрее истощалась моя надежда на то, что он когда-нибудь откроет глаза.

Я вспоминала деревенские байки о покойниках, царапавших крышки гробов в попытках выбраться, когда просыпались на погосте после долгого сна, остудившего их тело. Неужели он тоже заснул вот так?..

За всё то время я ни разу не взглянула на него, но, наконец, сидя у сбережённого костра, обернулась.

Нетронутое изваяние так и сидело в полумраке пещеры.

Я робко подползла к нему и рассмотрела выделившиеся скулы, сети морщин на лице, глубоко запавшие глаза.

Поднеся его холодную ладонь к лицу, я горячо дыхнула:

— Прошу тебя, проснись.

Я почти касалась её губами.

— Ты мне нужен, — шепнула едва слышно, стесняясь самой себя: мне казалось, я говорю с мертвецом, и, если продолжу, сойду с ума.

Хруст снега я различила издалека сквозь монотонный вой бури. Встрепенулась, стиснула его руку и прислушалась не дыша, боясь спугнуть иллюзию. Но она не исчезла: кто-то быстро двигался через метель прямо к пещере.

— Там кто-то есть! Небось твои! — Не выпуская его руки, обернулась к заваленному входу и сипло позвала: — Эй, мы здесь!

Шаги замерли прямо у входа. Я ждала, что пришедший на подмогу провозится с тяжёлым валуном, но тот отлетел словно камушек. Снежный вихрь ворвался в пещеру, напал на костёр, и пламя исчезло в белой пасти.

Серая фигура оказалась знакомой мне — напарник моего спасителя теперь пришёл спасать нас. Я радостно вскрикнула и подалась навстречу.

Он шагнул внутрь, и я увидела, что его одежда в совсем свежей крови. Кровь капала с рук, текла с уголков рта, багровела на когда-то ровно стриженных, а теперь взлохмаченных серых волосах.

На меня — или мимо — смотрели пустые бельма.

11

Окровавленная рука мёртвой хваткой вцепилась мне в шею и подняла над землёй. Моя сломанная нога безвольно болталась, пока я сопротивлялась здоровой. Я пыталась разжать скользкие от крови чужие пальцы, но не могла за них уцепиться. Голая и беспомощная, я бессвязно хрипела, забыв все молитвы.

«Всё-таки они звери…» — пронеслось в угасающем сознании.

Как только тело напомнило тесто, он швырнул меня оземь. Моего лица коснулись концы серых волос. Смрадное дыхание обожгло лицо, и мокрый язык грубо прочертил по моей щеке. Шкура щекотала обнажённое тело; грудь мяла нечеловечески сильная рука.

Я думала, хватка туксонца была капканом. Как я ошибалась…

Я взвыла, пустив его язык в свой рот. Кусала в отчаянии ему губы, и они лопались, брызжа кровью мне в самую глотку.

Смачный удар в бок с хрустом отбросил его прочь, и я выскользнула из окровавленных рук.

Надо мной возвышался тот, кто спасал меня уже в третий раз. Часть серых волос рассыпалась по плечам и падала на лицо.

Когда он тряхнул головой, чтобы отбросить их с глаз, я увидела точно такие же бельма.

Он смотрел не на меня: его взор был прикован к бывшему напарнику. Тот со звериным рыком вскочил на полусогнутые ноги, игнорируя сломанные рёбра, и бросился на него.

Я откатилась вглубь, чтобы меня не растоптали, и уставилась во все глаза.

Мой спаситель сражался голым, получая сапогами по икрам и бёдрам. Не обратил внимания на треск пальцев ног, когда сапог противника вдавил их в пол. Я видела всё то же лицо, с которым он целился в моего жениха, нёс меня через поле, сидел напротив меня у костра, погружался в свой странный сон…

Его напарник раздирал рот в диком зверином вое и хохоте, упивался собственной кровью, брызжущей из разбитого носа и лопнувших губ. Он бросался на стены, выдирал из них камни, ломая ногти, и швырял соплеменнику в голову. В меня летели их острые обломки. Он бесновался, но мой спаситель не делал выпадов в его сторону: лишь кружил, с кошачьим проворством уворачиваясь от камней.

«Убей его! — подумала я, сжавшись в комок. — Он хуже зверя! Убей его — или он нас!»

Человек должен был выдохнуться, но зверь черпал энергию будто из самого себя. Он прыгнул, оттолкнулся от стены и рухнул на соплеменника, навалившись всем весом. Вцепился пятернёй ему в лицо и начал мять его в кулаке.

Сломанная нога позволила мне пробежать целых несколько шагов, прежде чем я упала на него, обернув вокруг его шеи свою длинную русую косу.

Он отпрянул от соплеменника, зашатался по пещере, ударяясь о стены. Я упорно висела на его спине и затягивала косу, пока он не рухнул на колени.

Мой спаситель — или это я уже его спасительница? — подошёл и сел перед ним на корточки. Взял за подбородок, поднял его лицо к себе, заставил посмотреть в свои появившиеся зрачки. Провёл ладонью по его разбитой щеке.

Прежде чем я смогла что-то сказать, он велел мне:

— Отпусти. — И повторил, ведь я лишь туже стянула косу: — Не опасно.

Русые волосы змеёй соскользнули вниз, и я сползла на пол, тяжело дыша. Никогда не думала, что «гордость вэнской девушки» пригодится не только, чтобы радовать мужской глаз.

Он снял украшенные оберегами ножны с ремня и затянул его на запястьях другого.

— Прости, Аккио, — произнёс он.

Тот пялился пустыми бельмами мимо него, как мимо меня, и безумная улыбка разрезала лицо словно рваная рана.

Затем мой спаситель сделал немыслимое: коснулся губами его лба.

— Это… — опешила я.

— Это мой брат.

12

За пределами нашего маленького мира бесновалась метель.

— Прости, — выдавила я.

Как я и думала, он не изменился в лице. Встал, набросил на меня шкуру, оделся сам.

— Ничего, — сказал он после долгого молчания. — Братья бывают всякие.

Меня передёрнуло. Он это заметил; присел рядом, положил мощную руку мне на плечо. Я не противилась.

— Мои продали меня тому туксонцу, — призналась я: выплюнула сквозь зубы. — Но… что с твоим?

Он долго смотрел на брата. От того будто осталась одна оболочка, где далеко в глубинах разума гасло человеческое сознание. Если он сам был похож на изваяние, то его брат — на изувеченное чучело зверя.

— Сила. То, что мой народ призывает из чертогов сознания.

— Белые глаза, никаких чувств?.. — догадалась я. Он кивнул.

— С ней мы не ощущаем холода. Без страха идём в бой. Лишаемся боли и усталости. Погружаемся в сон, чтобы пережить голод и стужу. — На мой вопросительный взгляд сказал: — Я сделал это, чтобы ты выжила.

— Я испугалась, что ты… не вернёшься.

— Мог бы… стоило бы мне насладиться силой, отдаться ей. Мы с братом оба любили силу. Слишком любили. Мой народ наказал нас — мы учились хладнокровию в одиночку. Тогда и нашли тебя. Ты — испытание.

Говорил он медленно, подбирая слова на моём языке. Словам, которые давались с трудом, я готова была верить.

— Ты прошёл это испытание?

Мы оба взглянули на Аккио. Вот это — зверь. Мой спаситель им не был. Точнее, не стал.

— Как ты вернулся? Ты же меня не слышал.

— Почувствовал.

Я вспомнила, как холодела изнутри, когда он, застывший, сидел в углу. А он — ощущал ли моё тепло?..

— Я больше не хочу потеряться среди льдов, — выпалила я.

Молча, он вынул нож, и я увидела лезвие с узором угловатых значков. Он оттянул прядь волос и срезал её. Стащил с перехваченных сзади волос жгут и положил вместе с прядью на ладонь.

— Нить судьбы, — сказал он. — Мы вплетаем в браслет волосы и меняемся ими — связь крепнет. Только…

Он серьёзно посмотрел мне в лицо, и в его серо-стальных глазах я впервые увидела чувства. Смесь страха и любопытства.

— …Должны хотеть оба.

Так же молча, как он, я схватила с пола осколок камня, натянула косу и отсекла её у самой шеи, где волосы перехвачены жгутом. Вытянула из косы прядь, сняла оба жгута, а остальное бросила в угли.

Мы плели. Без слов, без молитв каким бы то ни было богам. Я отвлеклась, заворожённо наблюдая за его мощными руками, которым ближе оружие, чем рукоделие. Глаза отвлеклись, но руки продолжали плести.

Он повязал мне на запястье серебрящуюся нить. По моим венам побежало тепло, словно я чувствовала теперь за двоих.

Дрожащими руками я сделала узелок на его руке. Потянулась, чтобы закрепить понадёжнее, но он остановил мои руки, поймав их в свои.

— Эти нити уже не развяжутся.

Мне вдруг стало тепло посреди пещеры в бескрайних снегах, будто я нашла дом после долгих скитаний.

— Когда у нас будет сын, — уверенно сказал он, — назови его Валко.

13

Тогда я не спросила его, почему я дам нашему дитя имя сама, а не вместе. Поняла это много потом, когда в сердце навеки поселился холод — куда страшнее того, с которым мы боролись костерком посреди пещеры. Холод, который не растопит уже ничего.

Я глядела вслед сыну, топавшему по осенней грязи с коробом в город, и перебирала тёплыми пальцами серебро волос, вплетённых в браслет.

Даже вдали от царства льда мне больше никогда не согреться с тех пор, как твоё сердце не бьётся.