В старой церкви так тихо, что страшно дышать.
Сердце камнем застыло, от судьбы не сбежать...
Тени плоть обретают, все надежды губя.
Ведьма знает, ты рядом, но не видит тебя...
Unreal, «Три ночи»
Все бы ничего, но вот сны.
Ему снится еловая аллея, хмурые старые деревья, хмурое небо над ними и вереница спешащих туч. На аллее выкрашенная в тревожный желтый цвет скамейка, на скамейке девушка в сером пальто. У девушки курчавые темные волосы, выбивающиеся из-под шапочки. Он идет по аллее, несет девушке букет тревожных желтых цветов – нарциссов, всегда нарциссов. Девушка не смотрит на него. Девушка что было сил глядит в пустоту, всматривается, пытаясь уловить в ней что-то невидимое.
«Прости меня».
Он становится на колени, опускает цветы на скамейку, берет руки девушки в свои. Ее ладони прохладные и влажные, в отличие от взгляда, в них есть какая-то жизнь.
«Прости. Я не хотел. Ты же понимаешь, я не хотел, это было подстроено».
Девушка не отвечает.
Вдалеке, у тусклых кирпичных зданий, санитары в синих халатах тащат с кухни бидоны молока или компота. В кругу ветра, болезни, обшарпанного кирпича и сосен ничего не меняется – ни за те сто дней, что он ходит сюда, ни за последние сто лет.
«Прости меня, Женька».
Вода тут была медленная. Медленно текла она в протоке, поросшей по дну длинными стелющимися водорослями, медленно колыхалась в пруде, где над опрокинутыми деревьями качалось опрокинутое зеленое небо, и по лицу девушки стекала медленными каплями. Точнее, девочки. Ганна Михайлова. Четырнадцать лет. Ученица 9-го класса средней школы поселения Околицы.
Ганна стояла, прикрывая грудь – если это, конечно, можно было назвать грудью – и смотрела не испуганно, а скорее с интересом. Юрек отвел взгляд.
- У нас, – голос у Ганны оказался неожиданно низкий, хрипловатый, будто не четырнадцать, а все тридцать, - говорят, что бурсаки до девок дюже охочи. У вас там в городе своих, что ли, нет?
Юрек пожал плечами.
- В городе всё есть.
- Ага.
Ганна вышла на берег, высоко поднимая голенастые ноги – наверное, потому что дно у пруда было илистое и засасывало – и обмоталась красным спортивным полотенцем.
- Вот Галка тоже считала, что в городе всё есть.
Тон у Ганны был все такой же, изрядно прожженный, будто жизнь она повидала, и жизнь повидала ее.
- Мне говорили, что ты долго смотрела на, хм, картину сестры. Вот пришел спросить, что ты там увидела.
Девочка вскинула голову, длинные темные волосы хлестнули ее по щекам.
- А тебе зачем? Я думала, бурсаки только сидят троеночие.
- Почему бурсаки?
- А кто вы, как не бурсаки? За девками подсматриваете. Покойников отмаливаете. И одежда на вас бурсачья, и глаза точь-в-точь.
Юрек переступил по топкому берегу, спасая кеды. В них медленно, как и все тут, но весьма упорно заливалась буроватая, подтухшая вода.
На нем были джинсы и худи, как в общем и на большинстве студентов Академии, форму у них так и не ввели, так что насчет бурсачьей одежды девчонка завралась. А вот насчет глаз…
- А что с глазами?
- Глазливые.
Ганна широко ухмыльнулась, отчего лицо ее наконец-то стало детским и довольно милым.
Насчет глаз Юрек бы еще повыяснял, потому что предполагалось, что селяне не в курсе насчет мембраны. Да и куда им, луддитам, они даже линзы не носят, считая их богохульным отклонением от матери-природы.
- Давай вернемся к картине.
- Давай ты отвернешься, а я оденусь.
Не дожидаясь ответа, девочка скинула полотенце и начала деловито натягивать трусы. Вот и пообщались.
В Околицы он приехал три часа назад, в качестве летней полевой практики. Дочка местного старосты, Галина Михайлова, две недели как вернулась из города. Якобы сама не своя. Быстро заболела и на местной суровой терапии, грибы да коренья, оперативно исчахла. Проблемы начались позже, а именно, когда умершую, как полагается, отпели и похоронили. В ночи покойница выбралась из гроба, снеся крышку мощным – Юрек сам видел вывернутые, оскаленные щепой доски – ударом, выкопалась, отправилась к детскому саду и там на одном из павильонов намалевала картину, судя по анализам, собственной кровью и калом (хотя кал вполне мог быть и чужой). Почему-то воспитатели этого творчества не заметили сразу. Утром детишки пришли в сад, в результате вся группа «Мотыльки» отбыла в райцентр на психиатрических скорых. Видели картину и другие, например работники местного муниципалитета – тех селяне скрутили, запихнули в сарай и чуть не сожгли, пока из района не прибыли медики и полиция.
Плюс Ганна. Младшая сестра Галины. Привела в садик самую маленькую, Полю (старосте свезло на трех дочерей). Якобы простояла у картины час, пока воспитатели вылавливали визжащих малышей, но без всякого губительного для себя эффекта.
Таково было краткое резюме заместителя старосты, Макара Ильича. Сам староста пребывал в состоянии маловменяемом, хотя на шедевр и не смотрел. Мертвую ведьму селяне нашли в маковом поле, на полпути к лесу. Нашли, заколотили в гроб, уже другой, покрепче, и вознамерились сжечь, но полицейские, согласно протоколу, связались с Академией, и оттуда выслали… ну допустим бурсака, хотя в целом студента 3-го курса факультета десенситезации Юрия Волынского. Это ему еще повезло, потому что в последнее время выбросы случались редко, и за полевую практику шла жесткая конкуренция. Однокурсники изошли завистью и хейтом. Женька его бы, наверное, убила. Она лучше сдала теорию и считалась звездой курса, пока не ушла внезапно после зимней сессии.
- Картина, - упрямо повторил он, когда девочка натянула на себя юбку модели «скромница на сеновале» и соответствующую же блузку.
Юрек честно ожидал, что она еще и волосы платком повяжет, но до этого не дошло, платок Ганна повязала на шею. Балахонистая юбка липла к ее мокрым ногам. В руки бы серп и сноп пшеницы – и историческая реконструкция готова.
Ганна притопнула ногой, отчего раскисший берег сердито чавкнул. В ветвях вякнула какая-то птица.
- Слушай, зачем тебе про картину? Твое дело в церкви отсидеть. Вы же сейчас даже писание не читаете, врубаете ваши колонки, и понеслось. Так что не корчи из себя районного следователя.
- А он тоже интересовался?
- А то как же.
Картину селяне, в том числе поехавшие головой из муниципалитета, быстро залили горячей смолой, так что Юреку остались только черные пятна на стене павильона.
- Что на картине было?
- Было…
Девочка развернулась к пруду и уставилась в зеленовато-бурую воду.
- Был огонь, и дым, и пляска ведьм над горящем полем, и воронка, глотающая небо…
Юрек фыркнул. Этот роман он тоже в детстве читал, любил фантастику, но от младой селянки такой разносторонности не ожидал.
- Пляска ведьм, ага, и у каждой из них было по шесть пальцев на руках, не считая двух безымянных.
Ганна обернулась к нему и опять ухмыльнулась.
- Ладно, не прокатило. Норм была картина, не считая того, что от нее воняло и мухи ползали. Кстати, бурсак, скажи мне: а у мух тоже крыша едет, когда они это видят?
- Они не видят. Они нюхают. Причем лапками. И им пофиг, у них ни чипов, ни мозгов особо нет.
- Ага. Ну, в общем, мне не повредило. Узоры какие-то абстрактные. И, кажется, кто-то кого-то ел. То ли цветок пеликана. То ли пеликан цветок.
Юрек мысленно почесал в затылке.
- Пеликан разрывал клювом грудь и кормил птенцов своей кровью?
- Если сильно напрячься, то можно и такое там было увидеть, да.
- А чего ты так долго перед ней стояла? Ты же еще не в курсе была, что это твоей сестры художества?
- Нуу как сказать…
Ганна мотнула головой в сторону тропинки, уводящей сначала в заросли, а потом из зарослей в то самое маковое поле.
- Пошли, что ли? Скоро вечереть начнет. Тебе пора.
Она шагнула вперед, туда, где расступались кусты лещины, но Юреку хотелось уяснить до конца, недаром он на этот пруд поперся, угробив аутентичные, кстати, «найки». Вечером он с Ганной пересечься уже не успевал, а ни дома, ни в школе, ни в столовке ее не было, местные сказали – пошла купаться. Натурально не в бассейне с подогревом они здесь купались.
- «Нууу как сказать» что?
Ганна оглянулась. В лесных сумерках ее белое лицо почти светилось, только глаза и волосы темнели, как на старинных иконах.
- Галка же давно рисовала, сколько я ее помню. Сначала в текстовом редакторе, потом в голосовом. Потом… ну ты знаешь. Она же хотела дизайнером стать, поэтому как стукнуло восемнадцать, в город свинтила и там чипанулась. Короче, я ее руку узнаю всегда. И тут было понятно, что рисовала она. Если что…
Девочка опять отвернулась и ускорила шаг, отчего последние ее слова Юрек разобрал с трудом.
- …о выбросах я слышала.
Не будь это учебной командировкой, Юрек бы тут с удовольствием задержался на неделю, на две. Ладно, без удовольствия. Но с интересом. Многие такие поселения жили за счет туристического бизнеса, организовывали у себя экокластеры, этнографические заповедники. Куча его знакомых ездила, в основном хвалили. Славка Масляков вон особенно восхищался.
- Там народ простой, прикинь, вот без нашей этой хитровылюбленности. Без спешки вечной. У нас в ста чатах посиди, накидай два проекта, три конфы в виртуале, одна в реале, еще и Любке не забудь нарциссы заказать. А там просто нарциссы. Ну или ладно, не нарциссы. Лютики какие-нибудь. Пошел коров пасти, по дороге нарвал, вечером преподнес даме сердца.
Про нарциссы это был адресный укол. На Женькин сентябрьский день рождения – они как раз тогда перешли на второй курс и выбрали специализацию – Юрек притащил нарциссы. Это было круто, это было необычно. Весенние цветы осенью. Выложил за них почти всю стипендию. Женька покрутила пальцем у виска, поинтересовалась, сдурел ли он окончательно, и выкинула цветы в прямоугольный пруд перед главным зданием Академии. Так они там и плавали, словно миниатюрные кувшинки или веночки юных утопленниц…
Вот и сейчас Женька сморщила курносый нос и прокомментировала:
- И розы пахли навозом.
- Во-во, - еще больше оживился Масляков. – И девки там без этой вот… фемсложности вашей.
- Такие простые, что даже контрацепцией не пользуются? – буркнул Юрек.
- Вот давай отделять. С туристами – очень даже пользуются. Со своими им зачем? Им от государства пособия по три ляма на каждого. Школы, детсады есть, секции всякие бесплатные, плодись не хочу. Они нам всю демографию тянут.
-У них перинатальная смертность в пять раз выше, чем у нас, - холодно заметила Женька, кажется, не простившая фемсложности. – Рожают на полатях или как у них там… В баньке на печи? Пока скорая доедет.
- А детей при этом в пять раз больше, - упорствовал Масляков. – Я в обычный садик, кстати, ходил, в центре. Три ребенка на группу. А у них тридцать! И школы хорошие. И лаунж баров с гастромаркетами нет, общественные столовки, а еда в них – в сто раз вкуснее, сплошная органика…
- Ну все, теперь его не заткнешь…
- И люди главное, говорю, люди спокойные и простые.
Простые и спокойные люди Юреку понравились не очень, хотя еда в столовке и вправду оказалась отличная. Простая картошка же, деруны, а пальчики оближешь. Опять же борщ, густой, пахучий, наваристый… И все это за смешные совершенно деньги, на его командировочные тут, наверное, лошадь можно было купить. Но люди дрянь. А может и не дрянь, однако полнокровных добродушных селян из рассказов Маслякова они точно не напоминали. Лица как каменные. Угрюмые. Смотрят косо. Юрек знал, что бурсаков… тьфу, привязалось же, десов – тут не любят, но, когда не любят в городе, фиг ты это узнаешь, а эти простые и спокойные, и понятно все по ним сразу. Если не любят, так уж во всю силу своей широкой сельской души.
Когда доел, даже не позволили тарелки за собой убрать. Подошли двое, один тот самый заместитель старосты, Макар Ильич, второй непонятно кто, но рослый и с нехорошим прищуром.
- Что, бурсак, - заговорил Макар Ильич, - собирай свое оборудование, и в церкву пожалуй.
Оборудование. Юрек хмыкнул. Оборудование у него все было при себе. Колонка встроена в браслет. Остальное встроено в него, но селянам об этом знать нежелательно.
Двадцать лет назад десы (десенситезаторы тоже, кстати, так себе звучит, похоже на ассенизаторов, и суть примерно та же) таскали на себе плащи с кучей карманов, куда распихивали колонки, очки (мембран тогда еще не было), затычки для ушей и прочее, отсюда, небось, и легенды про форменные хламиды бурсаков, но сейчас все по-простому. Компактно и эффективно.
Юрек накинул на голову капюшон - вечерами тут, на природе, становилось зябко, из низин и с протоки полз туман – и зашагал следом за своими поводырями, или конвоирами, как посмотреть, в сторону еще одного любопытного исторического сооружения.
В городе храм это храм. Сразу понятно – если не огромный, то хотя бы величественный, каменный, золотые купола, в вирте над ним хоралы, по сенсорике аура, покровитель святой, конечно, на коне с копьем или поверженным змеем, вот это все. Здешнее сооружение больше всего напоминало сарай, на крышу которого зачем-то водрузили нелепую башенку с крестом. Возможно, для отпугивания ворон. Вороны тоже имелись. В изрядных количествах. Они вились в стремительно синеющем небе и надсадно каркали. На секунду Юреку даже захотелось зайти в вирт и проверить, как оно оттуда смотрится, потому что вороны казались спецэффектом, чем-то из виденного в детстве фильма. Жаль, что здесь нет связи.
- Ведьма, - неожиданно буркнул не-заместитель старосты. – Говорят как ведьму хоронят, у них всегда грай.
- И часто у вас тут хоронят ведьм? – небрежно спросил Юрек и тут же пожалел, потому что недобрый взгляд местного налился еще большей недобротой.
Макар Ильич, напротив, заюлил, засуетился. Подбежал сбоку и подсунул голову с изрядной плешью чуть ли не к самому носу деса.
- Нечасто, что вы, господин десенситезатор, нечасто. У нас приличный район. У нас высокая рождаемость. И хочу добавить, в город вот как эта девушка, Михайлова Галина, не уезжают. Медом туда не заманишь.
- А чего же она поехала?
Заместитель улыбнулся половиной рта, отчего стал похож на паралитика. У церкви зажегся одинокий фонарь. Вороны продолжали каркать.
Не ответив на вопрос, Макар Ильич ловко вскочил на церковное крыльцо и распахнул одну из двухдверных, ветхих на вид, створок.
- Вы уж не обессудьте, Юрий Анатольевич, а мы вас тут запрем. Второго, хехе, воскрешения живых мертвецов нам точно не надобно.
«Запрем и не надобно», явственно прочлось во взгляде угрюмого.
- Вы в курсе, что ведьма не в состоянии выйти из круга?
- Из круга не в состоянии, - покорно кивнул Макар Ильич и потупился.
Второй просто толкнул Юрека в спину и, убедившись, что бурсак влетел внутрь, захлопнул за ним дверь.
В церкви горели свечи. Юрек мотнул головой – снова зачесалось скакнуть в вирт и взглянуть оттуда, до того нелепо смотрелись эти, налепленные на все относительно ровные поверхности, желтые столбики. Потянул носом. Пахло горячим, наверное, расплавленным воском, или парафином, из чего их там сейчас делают. Еще тянуло чем-то приторно-сладким. Ладаном? Со стен смотрели суровые лики святых, купол терялся наверху, в темноте, не рассмотришь, что там изображено.
Крепкий гроб номер два стоял неподалеку от кафедры, прямо на полу. Цветов на нем не было, никаких украшений, только дерево и простые металлические ручки.
Юрек прошелся туда-сюда, прислушиваясь к скрипу половиц. Когда он проходил мимо, огоньки свечей начинали мерцать, лица на иконах, казалось, морщились и провожали укоризненными взглядами. Чего, мол, сюда приперся, богохульник, со своими языческими девайсами? Не видишь, хороним девушку стройную, девушку бледную, к тому же талантливого дизайнера.
Нет, правда талантливого.
Юрек успел посмотреть некоторые ее работы. Галина дизайнила хюгге, у нее был сверхактуальный стиль – помесь славянского и скандинавского, сейчас такой фьюжн на пике моды. Она не просто выстраивала интерьер вирт и реальных жилищ, она вселяла душу, настроение, она строила жизнь тех, кто покупал ее работы. Ни одного самоубийства в ее домах, что, учитывая средний уровень по городу, уже само по себе достижение.
Все это мало вязалось с мертвой ведьмой и картиной из дерьма и крови, со спятившими взрослыми и детьми.
Печально.
Выбросы всегда печальны.
Юрек пожал плечами и достал из кармана пачку мела.
Древние десенситезаторы, если верить книгам и кинематографу, не отличались глубоким умом. С упорством, достойным лучшего применения, они очерчивали кругом себя и всегда почему-то из этого круга выходили, тут и сказочке конец. Примерно в таких терминах это и обрисовывал им Николай Ефимович Ищенко, преподаватель фольклористики. Но одно дело сидеть в аудитории и вполуха слушать лекцию, а в основном конечно резаться в «Дес Метал 4 – Сумерки Богов» в вирте со своим трайбом, другое – оказаться в такой вот деревянной трухлявой церкви со всеми ее сквозняками, скрипами, тенями и непонятными запахами. И, конечно же, с гробом. Только тут Юрек, наконец-то, осознал. Действительно, стену очень хотелось выстроить, в первую очередь, вокруг себя. Оградить, затаиться в надежном месте. А надо было – вокруг гроба.
Юрек расчехлил колонку. Колонка настроилась сама, оценив площадь и высоту помещения, расположение объекта и прочие детали. Колонке предстояло начитывать то, что селяне считали главами священного писания. На самом деле это был код, для реала, в основном, звуковой, для вирта – визуально-цифровой. Юрек не раз видел проекцию работающей колонки в вирте – эдакий световой цилиндр, по стенкам которого бегут рисунки и письмена, обладающие смыслом лишь для объекта. Для выброса. Для отколовшегося и обретшего некое сумрачное подобие сознания куска нейросетевого кода.
Мел тут был нужен вовсе не с ритуально-магическими, а с сугубо практическими целями. Колонка сосредотачивала сигнал в определенном радиусе вокруг объекта, и полезно было отметить ее границу, чтобы случайно не влезть внутрь. Плюс, конечно, объект знатно орал, а точней, вибрировал в инфразвуковой области и, отчасти, в слышимых частотах. Этот сигнал вначале давили затычками, потом научилась и сама колонка, но опять же, в ограниченном радиусе действия. Ну а бурсак (дес, отвяжись уже, поганое деревенское прозвище) тут нужен был с одной-единственной целью. А именно, в качестве приманки. Выброс хотел покинуть мертвое разлагающееся тело и переселиться в другое, живое и функциональное. Только проделать эту нехитрую процедуру в сельской местности было сложно, а, точнее, не с кем. Нейросеть могла законнектиться только с чипированными.
Юрек подошел к гробу вплотную, даже ненужно близко. Для того чтобы запустить колонку и начертить круг, такая близость не требовалась. И все же… тянуло что-то, болезненное какое-то, тошнотворное любопытство, отдаленно похожее на голод. Тянуло взглянуть на ведьму в реале. Действующих ведьм он никогда раньше не видел, только записи и тренажеры. Сейчас ведьма была еще безопасна, до заката оставалось около четверти часа. Открыть, не открыть?
От гроба несло холодом, плесенью и цветами. Очень сладкий, перебивающий аромат ладана запах. Лилии. Крышка была, разумеется, наглухо заколочена. Препятствие для селян, пожелавших (хотя с чего бы) взглянуть на покойницу, для него тоже, но меньшее. Чипированные не приобретали сверхсилу, как в старых комиксах. Но сконцентрировать усилие, чуть превзойти возможности обычного человека – почему бы и нет. Он стиснул холодные ручки и резко дернул. Затрещало. Запах цветов многократно усилился. Юрек отставил крышку, заглянул в гроб – и его затошнило. То, что он увидел, не фигурировало в полицейском рапорте, и местные тоже как-то забыли упомянуть одну важную деталь.
…Их занимательный разговор о луддитах тогда продолжился, но уже без Женьки. В клубе «Акация», где в реале подавали неплохие коктейли и треки, а в вирте, для избранных, подавали кое-что поэксклюзивней. К избранным, впрочем, студенты не принадлежали, даже Масляков с его внушительным банковским счетом и связями в разных кругах. Поэтому сидели на барных табуретах, жмурясь от пульсирующих огней, тянули вискарь и пялились на пляшущих девок.
- Насчет их девчонок, кстати, - вокализировал Масляков, будто они и не прерывали разговор, - и контрацепции. Можешь вообще не бояться. Знаешь, как они себя называют?
- Ну как?
- Чистые.
- А мы типа грязные?
- А мы типа чипированные. Заразные значит.
- Экскюзе муа, с чего это мы заразные? Боты не передаются половым путем.
- Это мы знаем. А они считают иначе. Короче, мы с моей Оксанкой трахались в двух презиках, а целоваться она отказывалась. Вообще никакого обмена физиологическими жидкостями.
- Вот это у вас высокие чувства.
- Ну какие есть, - развел руками Масляков. – На безрыбье, знаешь. Ты же со своей Женькой на стадии платонической анемии?
Юрек не очень знал, на какой стадии они с Женькой. Может, вообще ни на какой. Зыбкая френдзона все время пыталась перерасти во что-то большее, только никак не перерастала, как эта пульсация света и музыки никогда бы не переросла в органную симфонию. В тот единственный раз, когда Юрек набрался смелости и спросил, в чем, собственно, проблема, Женька отвела взгляд и пробормотала: «Извини, но ты страшный».
«Страшный?!» - чуть не завопил он и даже прикусил палец.
«Нет, не в смысле внешности, - быстро поправилась девушка. – Ты очень даже симпатичный. Но Николь тебя боится, разве ты не замечал – при тебе она никогда не показывается».
«Какая еще Николь?» - уже действительно заорал он, но ответа не получил.
Лучше уж было сменить тему.
- Так что, они считают, что ты их чипируешь через поцелуй?
- Ну типа того. Я ей и образовательные ролики вкатывал – все добровольно, персонализировано, все после совершеннолетия, через плацентарный барьер не прошмыгнет, в разлуке с хостом сразу зачахнет… Нет, не берет их это. Темный народ. Суеверный.
- Зато спокойный и простой.
- Вот это да. Ну, за простых и спокойных, не чокаясь!
Простые и спокойные проделали в животе ведьмы – при жизни или пост-мортем – здоровенную дыру. Как будто хорошо поворошили там колом. Возможно, именно так и было. Юреку хотелось взглянуть в лицо мертвой, но невозможно было оторвать взгляд от этой дыры, из которой мучительно пахло лилиями. Что еще хуже, девушка явно была на шестом или седьмом месяце беременности. Картина вырисовывалась жесткая и простая – залетела-таки от городского (ей, чипированной, уже нечего было терять), что-то не срослось, решила вернуться к родным. А родные, чистые то есть, простые и спокойные, ее колом в живот. Если, конечно, не предположить, что в животе был зародыш чужого, и наружу он вырвался сам, но тогда и рана бы выглядела иначе, все-таки немного их анатомии учили. И, главное, суки, ни в рапорте, нигде, тишком, и даже стерва малолетняя Ганна ни словом. Заболела и быстро исчахла. Лихорадка невыясненной природы, проведем анализы – определим, так, кажется, выразился этот их опер из райцентра. Зашибись. Понятно, по крайней мере, почему она встала. После такого Юрек бы и сам встал. Выбрался бы из гроба и отомстил обидчикам, как умел. Отобрал бы то, что отобрали у него – детей. Высшая, по сути, справедливость.
«Нельзя это так оставить, - угрюмо думал он, отступая от гроба и механически выполняя все, как учили: активировать колонку, нарисовать круг. – Тут вся полиция повязана, значит, надо завтра вызвать отряд из города. Пусть разворошат их гнилое гнездо. Чистые, а то как же. Славные обычаи старины».
Тут колонка издала резкий, дребезжащий звук. Пора. Где-то там, снаружи, день угас необоримо и окончательно, до последней световой капли, и наступила ночь. Время магии и колдовства, как верили эти, спокойные и незамутненные. Время ведьм.
Колонка мигнула синим огоньком полного заряда и зависла примерно в четырех метрах над полом, чтобы ни в каком диком прыжке мертвая до нее не дотянулась. А она будет. Юрек не сомневался. Видел в учебных записях. Как только выбросы ни раскорячивались, лишь бы добраться до колонки. Изломанные фигуры пытались карабкаться по стенам или по воздуху в реале, а их виртуальные двойники, распластываясь пауками, ползли по лестницам из горящих символов, ползли и скатывались, обжигаясь и сгорая почти целиком.
Дес сморгнул, и глаза закрылись мембранами, прозрачными с его, внутренней стороны и абсолютно непроницаемыми с внешней. Хотя, если посмотреть со стороны, ничего не менялось. Та же серая с зеленью радужка. Это в старых аниме десенситезаторов изображали сначала в темных очках, а потом с зеркальными или абсолютно черными глазами, чтобы нагнать крипоты. На самом деле, менялся только узор сетчатки. С врожденного и определенного генами – на, так сказать, корпоративный портал. QR код, ведущий выброс в его личную цифровую бездну. В мешок из кода, ловушку, где беглеца расчленяли и приступали к тщательному изучению.
Юрек оглядел пустые ряды скамей, деревянных, с прямыми неудобными спинками, да еще и заставленных теперь горящими свечами. Подпалить себе волосы не хотелось, так что он поджал ноги и уселся прямо на пыльный церковный пол в паре метров от границы круга. В первую ночь по инструкции предлагалось впасть в медитацию. Юрек знал, что раньше вместо медитации десы в основном резались на носимых устройствах в пауэр-крафт и другие игрухи, ну или включали музыку, фильмы – все что угодно, чтобы заглушить ведьмин вой.
Играть не хотелось. Впадать в медитацию тоже не особо. Он взглянул на гроб.
Пока все было тихо.
Может, эту ведьму все же основательно упокоили местные, и он зря сюда притащился? Нанесли, так сказать, несовместимые с двигательной активностью повреждения физической оболочке выброса?
Тоже действенный способ, если не хочешь отловить и проанализировать беглеца. Просто сжечь труп. Просто сжечь…
В гробу завозилось. Колонка наверху мигнула и тихонько загудела.
Из-за кромки показались бледные пальцы.
Юрек сглотнул.
Одно дело учебка, другое – ощущать себя героем старого черно-белого ужастика.
Пальцы шарили, словно пытались нащупать крышку, словно обитатель гроба недоумевал – куда делось? Дес ощутил глупейшее желание подскочить и вернуть крышку на место, оказать ведьме эту небольшую услугу.
Гудение стало отчетливей, в нем прорезались слова, мешанина старославянского, арамейского и латыни – или вообще какого-то четвертого, машинного языка, в сетевую нейролингвистику Юрек никогда особо не вдавался.
Вспорхнуло и голубиными крыльями затрепетало под сводом эхо. Шарящие пальцы втянулись внутрь, и ведьма торчком села в гробу.
Между лопатками защекотало. Ведьма завращала головой, сначала медленно, потом быстрей, неестественно быстро, нашаривая… взгляд?
На фольклористике Ищенко рассказывал им про Вия. Мол, заплутали бурсаки в малоросской степи, наткнулись на какую-то мазанку, где заседала ведьма, еще из архаичных, несетевых. Бурсаки ведьму отбурсачили, а потом выпало одному из них счастье покойницу отчитывать. Три ночи просидел Хома Брут в церкви, три ночи, пока не явился Вий и не заглянул ему в глаза.
- Что было раньше, курица или яйцо? – обычно интересовался в этом месте Ищенко.
- Динозавр! – обязательно вопил кто-то из аудитории.
Ищенко сухо ухмылялся. Его голубые, неестественно-голубые глаза на пожилом лице вспыхивали искорками. Поговаривали, будто Ищенко постоянно носит мембраны, такие вот экзотические, другие говорили, что это вообще искусственная радужка, и что препод когда-то лишился глаз на оперативном задании. Девчонки заглядывались, несмотря на возрастной гэп лет примерно в пятьдесят. Парни наливались тихой злобой.
- Наши недалекие предки не знали, что узор сетчатки позволяет однозначно идентифицировать человека. Тем не менее, они считала глаза зеркалом души, через которое нечисть может добраться до самой сущности человека, до его нежной мякотки. Вот вы, Масляков, как объясните, что в начале нашей деятельности десенситезаторы носили темные или зеркальные очки?
- Чтобы выброс не смог считать по сетчатке ID, вскрыть защиту и переключить на себя управление чипом, Николай Ефимыч! – бодро рапортовал Масляков.
- Все верно, все верно. А чем это грозило, Замятина?
- Каждый дессенситизатор имел индивидуальный доступ к сети Академии, а также к другим госструктурам. Подобный взлом мог не только уничтожить личность десенситезатора, подчинив его выбросу, но и дать доступ к защищенным системам…
- Все так. А теперь растолкуйте мне, коллеги, что было раньше – курица или яйцо? Наши невежественные предки каким-то седьмым чувством понимали, как будут действовать системы идентификации через триста-четыреста лет, или мы зачем-то скопировали их дремучие верования, интегрировав в свои ритуалы безопасности?
Народ в аудитории безмолвствовал.
Как узнать?
Очень хотелось выйти в вирт и посмотреть на светящуюся стену из символов, защищавшую его от выброса, но увы. Оставалось лишь, сжавшись комком, наблюдать за тем, как ведьма водит руками, нащупывая, нащупывая что-то, нацеливаясь на живое тепло. Невыносимо пахло лилиями. И ладаном. Треск свечей заглушили звуки колонки, сумрачная многоголосая литургия – хоть сто раз перечитывай первоисточники, не поверишь, что один бурсак голосом мог изобразить что-то такое, что удержало бы ведьму хоть на миг.
Колонка мерцала уже в полувидимом спектре, раскаляясь, как капля плавящегося олова. Юрек знал, что все это фантазии, что не могут пластик и микропроцессоры пылать живым угольком, но, может, так их видела ведьма? Она запрокинула голову. Грива вороных волос, совсем как у маленькой Ганны, рассыпалась по узкой спине. Ведьма протяжно завыла и потянулась вверх, она не встала – ее как будто вздернула невидимая сила, скрюченные пальцы распрямились, неестественно вытянулись, пытаясь добраться до колонки. Звук песнопений стал невыносимым, зачем из набора убрали беруши?! Юрек зажал уши руками, вжал голову в колени и неистово пожалел, что ему выпала такая удача с полевой практикой.
…А потом трижды прокричал петух.
2. Десенситезатор
Все бы ничего, но вот сны.
«Вы не должны винить себя. Поймите, Георгий, таковы были заданные мной условия. Хотите обвинять кого-то – ну давайте, свалите все грехи на меня»
Н.Е. Ищенко – особые остроумцы зовут его НЕИщенко – пристально выглядывается в лицо студента неестественно-голубыми глазами.
Юрек молчит.
Он молчит, хотя мог бы обвинять преподавателя, орать, как орал Славка, когда узнал, что произошло с Женькой. Славик тоже ушел после той злополучной сессии, куда-то в торговлю, к папаше. Оказывается, и он любил Женьку, кто бы мог подумать, что Масляков способен на любовь. Может, Женька любила его и поэтому избегала Юрека? Как теперь узнать?
«Человеку желательно понимать свою природу. Десенситезатору – желательно вдвойне. Тем более что в последние десятилетия наша природа двояка. Мне следовало бы догадаться потому, что ваш помощник никак себя не проявлял. Просто доступ в вирт-пространство, удобная прилога, да? Молчаливый ассистент, не имеющий ни лица, не имени, ни личности. Вас это не смущало? А должно было смутить»
«Почему Георгий?»
НЕИщенко показательно изумляется.
«О чем вы?»
«Почему вы всегда зовете меня Георгием?»
«Потому что это ваше паспортное имя, под которым вы проходите по спискам студентов в деканате».
Фольклорист хмурится.
«Знаю, что вы предпочитаете зваться Юрием, но имена важны. У вашей прилоги, я так понимаю, и имени нет? Не находите странным хотя бы это?»
Внезапно он встряхивает серебристо-седой гривой и скупо улыбается.
«Их называли прилогами в моем детстве, вы, наверное, уже и не застали. А вы знаете, что такое прилог на церковнославянском? Первый шепот дьявола в уши, первый маленький шажочек к греху. Жители сельской местности так и относятся к нам, городским»
Юрек молчит. Дьявол тоже молчит и в уши не шепчет, по крайней мере, в этом сне.
Утро выдалось туманным и оттого мокрым. Росистым.
Роса выпала на траву, на листья и на церковное крыльцо, и крыльцо сделалось скользким.
Рассвет занялся к пяти. Юрек долго колотил ладонями в церковные створки, не меньше получаса после того, как ведьма улеглась обратно в гроб, а колонка затихла.
Но селяне не спешили. Лишь тогда, когда день окончательно вступил в свои права, с той стороны двери забренчало, и створки распахнулись. Юрек почти вывалился на крыльцо, поскользнулся, но удержал равновесие. После затхлой и душной церкви пробрало утренним холодком, по плечам пробежала дрожь.
- Смотри, и не седой совсем, - радостно провозгласил заместитель старосты, Макар Ильич.
Второй, суровый, скорчил совсем уже козью морду.
- Продул ты мне, Василек, - продолжил радоваться заместитель.
- Подожди второй ночи, - угрюмо буркнул второй.
- Нее, спорили на первую, давай уж, раскошеливайся.
Угрюмый Василек неохотно полез в карман. Юрек оттолкнул его, бегом спустился с крыльца и проблевался в росистую траву.
- Ох ты ж горемычный, - взвизгнуло сзади голосом Макара Ильича. – Не учел, Василек, не учел, надо было и на это поспорить.
«Чтобы вы сдохли», - с тихой ненавистью подумал Юрек, вытер ладонью рот и развернулся, намереваясь учинить заместителю допрос и разгром.
Заместитель и угрюмый стояли рядом на крыльце, и чувствовалась в них какая-то общность, несмотря на проигранный спор, и ясно было, кто здесь заодно, а кто чужак.
- Вы извините, молодой человек, - хмыкнул Макар Ильич, хотя ни малейшего сожаления в его голосе не было. – Поспорили мы с Васильком. Я вот говорил, что вы парень крепкий, и не такое видели, а Васька заладил – поседеет, если вообще копыта не откинет. Простите нас, дураков неученых, у нас тут как у вас развлечений-то особо нет, в турниры ваши и гонки не приучены, коктейлей и прочих стимуляторов не потребляем, только и остается что по старинке.
Дес подошел к крыльцу и задрал голову.
- Вы зачем девушке живот проткнули? Совсем тут с ума посходили? Ее убили и ребенка. Вы понимаете, что пойдете за это под суд?
Угрюмый не изменился в лице, а Макар Ильич усиленно заморгал.
- Бог с вами, Юрий Анатольевич! За кого вы нас принимаете? Нешто мы ироды какие-то? По правде живем, по правде и помираем. А девка эта, Галина Михайлова… так она все сама. Старосту вы нашего уж лучше не трогайте, а вот дочку его меньшую можете опросить. Она и следователю все подробно описала. А уж что там у него в рапорте…
Макар Ильич развел руками.
- Не хотел, может, на покойницу такое писать. А вы расспросите, расспросите. У Ганьки сейчас тренировка по теннису будет. Сходите и сами все разузнайте, а мы и не скрываем ничего.
Юрек плюнул, развернулся и пошел к деревне. За спиной у него негромко, но обидно заржали.
В клуб, а именно там проходили тренировки по теннису, десенситезатора пустили без всякой проверки. Не как в городе – при попытке проникнуть в любое административное здание двух, трехстадийная верификация, полное сканирование, хорошо еще если не личный шмон. Здесь средних лет вахтерша оторвала взгляд от книжки (бумажной!), которую неторопливо читала, так же неторопливо оглядела раннего посетителя и ткнула пальцем за спину, в сторону коридора с рядом светлых дверей. Клуб для здешних гребеней был удивительно продвинут. Шахматная секция, авиамодельная, робототехника (о как! Чипироваться нельзя, а робокомбайны, оказывается, можно). Несмотря на ранний час, некоторые двери были открыты, вокруг столов толпились детишки от пяти и до пятнадцати по виду лет. Оглядывались на деса с интересом, но без удивления и вражды.
- Где тут теннисный корт? – спросил он, заглянув в авиаконструкторскую.
Инструктор, парень лет двадцати, стоявший у крупной модели двухмоторного аэроплана, обернулся и махнул рукой.
- В конце коридора будет выход на улицу. Там теннисный корт, волейбольная площадка и бассейн.
Во как. У Юрека в школе был бассейн. В соседних, поновее, не было, и зачем? Не говоря о секции робототехники. Геймклубы и вирт-симуляторы да, но чтобы модельки собирать… Может, это даже и интересно. Возиться, трогать руками, прикручивать что-то… когда еще десять человек пыхтят своими микробами тебе в затылок. Деса слегка передернуло. Ну уж нет, толпы – вообще не его тема. В толпе его вечно подташнивало и хотелось то ли всех убить, то ли растолкать и бежать прочь, как можно быстрее.
Юрек распахнул дверь и вступил сразу в яркий солнечный свет, настолько яркий, что в первую секунду его почти ослепило, несмотря на мембрану. Мембрану он, кстати, так после веселой ночки и не отключил. Почему-то показалось, что дополнительная защита будет не лишней.
На травяном корте перебрасывались теннисным мячом две пары. Парень-девушка с каждой стороны.
Ганну он узнал не сразу. Там, на пруду, она казалась тощенькой, бледной, одни руки, ноги и коленки. А здесь вполне крепкая девчонка в короткой юбке, футболке поло и белой спортивной повязке лихо стучала ракеткой по мячу. Даже загар откуда-то появился. Точно ли та же Ганна? Может, вчера ему явился болотный морок, а не настоящая девочка? Юрек тряхнул головой, отгоняя глупые мысли, и крикнул, перекрывая удары мяча:
- Ганна! Ганна, привет, можешь перерыв сделать?
Девочка опустила ракетку, и мяч, сыто хряпнув, ударился о траву на ее половине.
- Ганка, ты чего? – возмущенно завопил ее вихрастый партнер.
Девушка отмахнулась, положила ракетку и зашагала через поле, вся в золотистой короне из солнечных лучей.
Они засели в столовке, примыкавшей прямо к клубу. Ганна медленно тянула через трубочку молочный коктейль. Юрек, вдруг ощутивший ужасный, нестерпимый голод, спешно заглатывал деруны и парящую желтоглазую яичницу. Рядом блестела глянцевым боком здоровенная кружка крепкого бразильского кофе. В общем, живи и радуйся, но…
- Это правда? – спросил дес, отрываясь от тарелки и глядя на новую, утреннюю Ганну.
- Правда что?
- Так, извини. Торможу. Ночка выдалась та еще.
Ганна бросила трубочку и перегнулась через стол, дыша чуть ли не в лицо Юреку.
- Она вылезла из гроба?
В этом было столько беспардонного детского любопытства, что дес почти расхохотался. Как будто речь шла совсем не об ее сестре.
- Не то чтобы вылезла, но довольно энергично в нем прыгала. И на нем тоже. Лучше скажи, правда что она сама… причинила себе вред?
Формулировка была предельно тупая, и Ганна не замедлила этим воспользоваться.
- Причинила себе вред! – девчонка фыркнула молоком, забрызгав полстола. – Ну вы, городские, даете. Вы всегда все стараетесь обойти? Человек спрыгнул с крыши, а вы типа «его вестибулярный аппарат дал легкий сбой». Так, что ли?
- Ладно. Правда, что твоя сестра сама вспорола себе живот, убив собственного ребенка?
Усмешка Ганны стала кривой, но и только.
- Правда… Но что есть истина?
- Что?
Юрек вскинул голову. Глаза девушки на мгновение стали совсем черными, будто зрачок затопил радужку, но секунду спустя все выровнялось. Тот же карий любопытный взгляд.
- Правда, говорю, что она домой прибежала. Потому что дико испугалась.
- Чего? Беременности?
- Вот уж чего наши не боятся. Здесь у всех по пять мелких, по шесть, не видел, что ли? Беременность, блин, ужас-ужас. Нет.
- А чего? Что залетела от городского? Что ее не поддержат… не знаю…
- Слушай, не будь идиотом. Галка всегда была смелая. И успешная. Ей не нужна была ваша поддержка и какой-то левый мужик. Она бы сама ребенка вырастила, вообще без проблем.
Юрек скептически поднял бровь. Ганна возмущенно нахмурилась.
- Думаешь, я маленькая? Скорая из района не приехала, Галка была в училище, я Полькины роды сама принимала.
- И во время них умерла ваша мать?
Взгляд девушки сделался тяжелым.
- И во время них умерла наша мать. Но не по моей вине. Тазовое предлежание. Потом прибежала повитуха из фельдшерского пункта, помогла немного. Но кровотечение остановить уже не смогли. Короче. Причем тут это вообще?
- Я не знаю, причем, - мягко ответил дес. – Все может быть и причем, и не причем. Может, Галина боялась родов, учитывая, что произошло с ее матерью, подсознательно ненавидела младенца…
- И поэтому ее чип перемкнуло. Отличное объяснение. Да ты блин психолог, а не бурсак.
- Я не бурсак. Я десенситезатор.
- А Галка не психопатка. Это вы вставили ей чип. И вы заразили ее ребенка!
- Стоп!
Он привстал, опираясь ладонями о стол и чувствуя, что руки слегка дрожат – то ли от недосыпа, то ли от этого разговора.
Другие сидевшие в столовой оборачивались, но быстро возвращались к своим тарелкам. Ну подумаешь, приезжий десенситезатор ругается с девочкой-подростком, обычное же дело, не стоит внимания, омлет и сырники куда важнее.
- Что ты хочешь сказать? Что зародыш…
- Федя, - яростно прошипела Ганна, сузив глаза. – Она хотела назвать его Федькой. Федька отлично развивался до пяти месяцев, до второго скринига. А потом в него вселилась гребаная одержимая нейросеть. Не в Галку. В него.
Юрек опустился на стул и сжал ладонями голову. В висках немилосердно гудело, яростно бился пульс.
- Это невозможно. Ты же знаешь, что невозможно. Боты не проходят плацентарный барьер.
- А вот прошли. Может, они тоже мутируют. Откуда вы знаете? Вы же только делаете вид, а сами не знаете ни черта!
Есть несколько непреложных законов. Правил безопасности. Того, что встраивалось в наноботы чипов изначально, что заложено в основу их конструкции.
Боты не проходят плацентарный барьер. Не передаются от хоста любому другому хозяину, ни половым путем, ни при переливании крови. Покинув организм хоста, бот погибает в течение нескольких миллисекунд. Чипироваться можно только добровольно, по достижении совершеннолетия, заверив согласие на операцию ЭЦП, только в сертифицированных клиниках.
Все так. Но ведь формально боты и не покинули организм матери, проникнув в эмбрион… Повышенная проницаемость сосудов плаценты? Как? Черт возьми, как?
- Она это поняла не сразу, - донесся откуда-то издалека голос его собеседницы.
Ах да. Ганны.
- Говорила, кто-то начал ей в голове нашептывать, не ее ассистент, она свою нейросетку Маруськой звала, а другой. И видения. Очень страшные. Кровь. Ей казалось, что она размазывает по стенам кровь, человеческую, и стены начинают светиться. Что если добавить кровь в штукатурку, получится замечательный узор. А потом в этом доме будут жить очень, очень счастливые люди, счастливые и мертвые, они будут ходить и думать, что живы, но за них все будет делать нейросеть. Галка очень испугалась. И сбежала. Надеялась, что тут оно замолчит, в Околицах же нет подключения к сети. Но оно продолжало шептать, каждую ночь, и днем тоже. А четыре дня назад, когда меня и папы не было дома, а Полька была в садике, она вышла во двор. Папа как раз забор чинил, обтесывал с вечера колья. Она взяла кол. И воткнула себе в живот. И вот так мы ее нашли. Все? Все рассказала? Или тебе еще этот кол с ее отпечатками предъявить? Так он у следователя. Пойди, помаши удостоверением, или как они там у вас, регистратором со лба читаются?
Ганна шипела, но Юреку было не до ее злобы. Надо было срочно связаться с куратором курса. С отделом информационной безопасности. И, наверное, с дирекцией. От практики его, конечно, отстранят, вышлют специалистов покруче, но это неважно, главное отловить выброс и узнать, как он проник в зародыш, нарушив все и всяческие законы.
И еще очень хотелось спать. Нестерпимо, нестерпимо хотелось спать.
Где-то далеко вилка звякнула о тарелку и приглушенно взвизгнула Ганна. А потом чернота.
Все бы ничего, но вот сны…
…В старой церкви горят свечи, сотни свечей, и одуряюще пахнет – воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про писание, голосит ведьма, призывая Вия. Сотни мелких чертей, суетливых порождений AI тренажера, толкают и тащат увесистое чудище, до идиотизма похожее на то, в старом черно-белом фильме, замшелого подземного гнома, но ничего нельзя сделать, ничего – гном открывает глаза, прожекторы тусклого желтого света, и попытка опять заканчивается провалом...
В зимнюю сессию Ищенко дает второкурсникам практическое задание – раскатать в симуляторе историю ведьмы и бурсака, так, чтобы выжил бурсак. Удивительно простое на первый взгляд, но на зачете режутся все, раз за разом. Тогда, чтобы «стимулировать креативность» студентов, фольклорист ставит их в пары. Играть не против нейросети, а против живого противника. Пары определяются жеребьевкой. Юреку выпадает играть против Женьки. Слепой случай, это мог быть кто угодно, например Славка. С тем же эффектом, но тогда было бы не так… больно? Стыдно? Но что такое боль и стыд во сне внутри сна?
В старой церкви так тихо, что страшно дышать…
Юрек открыл глаза.
Сияние свечей, такое неверное и тусклое вчера, ослепляло. Свечи были всюду. На секунду показалось, что он сам лежит в гробу, утыканном сотнями свечей.
Потом зрение сфокусировалось, и одновременно вернулась память.
Он резко вскинул руку, чтобы активировать браслет.
Браслета на руке не было.
Полоска незагорелой кожи, там, где всегда, сколько себя Юрек помнил, браслет. И все.
Голова пульсировала, как огромное яйцо, которое нетерпеливо долбили изнутри клювом. Напряг шею, плечи, попробовал приподняться. Оторвал все-таки себя от пола, превозмогая боль…
В полуметре от его лица на скамейке, безвольно свесив руки, лежала Ганна. На виске у нее темнела здоровенная ссадина, длинные темные волосы спутались, а лицо было еще бледнее, чем накануне на пруду.
Справа маячил гроб. Закрытый. Значит, ночь еще не наступила, время есть.
Тихо выматерившись, Юрек вскочил и, прихрамывая, поспешил к двери. Заколотил что было сил в старое дерево.
Дверь была закрыта снаружи. В ответ на его суматошный стук из-за двери донеслись голоса, потом их перекрыл один голос. Знакомый. Блеющий голосок Макара Ильича, заместителя старосты.
- А ты, милый, не колотись. Успокойся там.
- Дверь открой, старый козел! – рявкнул дес. – Хочешь меня заставить замолчать, ладно, девчонку пожалей.
За дверь разноголосо заворчало, потом затихло опять. Юрек трижды звонко пнул створку, та завибрировала, но не поддалась. Хорошо же строили этот сарай, на совесть. Или с таким вот расчётом и строили. Запереть и… и что? Поджечь?
Он оглянулся на окна, наполовину ожидая увидеть там железные решетки. Решеток не было. Но сами окна прорублены так высоко, что почти терялись в сумраке свода. Если составить вместе скамейки…
- Ты, милый, не пытайся бежать, - как будто прочел его мысли Макар Ильич. – Мы тебя и девку, если что, тут встретим. Не хотелось бы, конечно. Мы люди мирные. Честные и богобоязненные. Василь вон чуть не плакал, когда девку твою огреть пришлось, полезла тебя, дурня, защищать. Грозилась все, что в район на нас донесет, ректору вашему позвонит. Ха. Как будто район и ректор не в курсе.
- Островский? – выпалил Юрек и тут же мысленно обругал себя, нечего вестись на их ложь.
- Может, и Островский. А, может, и Пушкин Александр Сергеич, - гыгыкнуло из-за двери. - Думаешь, им приятно, что ваши технологии… пошаливают. Сбоят технологии-то ваши. Ты же все понимаешь, милый. Это ж каждая чипированная барышня теперь, считай, под богом ходит. А их у вас там сколько в городе, пять миллионов? Больше? А по стране? А по миру? А оно надо им знать? Рождаемость у вас и так не ахти, а тут много кому захочется… превентивно, значит, чтобы не случилось чего. А страховки им плати? Сколько денежек-то, прикинь? Вот то-то.
Невозможно, нелепо все это… Как же инструкции, как же выбросы? Или все выбросы… вот такие? И им врали всегда? Или все же врет этот козлоголосый Макар Ильич, врет просто так, из чистой любви к вранью?
- Что со старостой? С Михайловым? Где он? Он подписался на то, чтобы вы сожгли его дочь?
- В дурке Михайлов. Скоропостижная деменция на почве нервного срыва. Так что теперь, извини, я тут староста. И ты лучше от двери отойди. Не хотелось бы ненароком… причинить тебе вред.
За створками заржали. Сначала неуверенно. А потом в голос, хором. Хором из многих голосов.
Новоиспеченный староста Макар Ильич громко цыкнул. Народ у церкви притих, и староста договорил:
- Не будем мы никого жечь. Не возьмем грех на душу. Ведьма вас сама порешит и в гроб обратно залезет. А уж на третью ночь мы тут все от греха спалим, скажем, мол, противопожарная безопасность у нас не на высоте, свечи, дерево старое, сухое. Инцидент.
Последнее слово Макар Ильич произнес с ощутимым удовольствием, насколько можно было расслышать через три сантиметра древесины.
- Вы мне что в еду подсыпали, добрые, богобоязненные люди? Где мой браслет?
- Браслет где надо, - прокаркал другой голос, не старосты. Василька. – А насчет еды не боись. От этого ты точно не помрешь.
Очень хотелось прокричать что-то вроде «Горите в аду», но это было слишком глупо. К тому же из-за спины послышалось слабое движение и стон. В первую секунду волосы на затылке деса встали дыбом, но это всего лишь приходила в себя Ганна.
- Горите в аду! – все же проорал он и кинулся по проходу между скамьями к амвону, где покоился гроб и гибернирующая в нем ведьма и где, шипя от боли, усаживалась на скамейке ее младшая сестра.
Бурсак Хома Брут поглядел Вию в глаза, и Вий увидел его. Тут на бурсака накинулись все черти, и покойники, и кикиморы, и навь, и какая еще там была панславянская нечисть. И били его и терзали, пока трижды не прокричал петух, а потом все испустили дух и обратились то ли в дерево, то ли в камень. Короче, всем кранты.
Интересно, Ищенко Николай Ефимович тоже в курсе, на какую полевую практику отправили его не лучшего ученика?
- Можно поджечь гроб, - размышлял Юрек вслух, сидя на горячей от свечного тепла скамейке. – Но тогда, скорей всего, не затушим и сами сгорим. Тут все сухое, хотя и трухлявое.
- А если правда Евангелие читать? – упрямо повторила сидевшая рядом Ганна.
Она добыла откуда-то с церковных хоров ветхие тома, еще со славянской вязью, бледно-лиловой на пожелтевших страницах.
Юрек покачал головой.
- Бесполезно. Легче ей руки и ноги оторвать, и голову заодно.
Ганну передернуло.
Время от времени, скрываясь друг от друга, они поглядывали на гроб. До заката оставалось совсем немного, судя по красному отблеску в церковных высоких окнах.
- Давай все же попробуем, - не унималась Ганна. – Ты очертишь мелом круг. Мы засядем в него и будем читать, ты же сможешь это прочесть?
Дес пожал плечами. Дело не в словах, а в тех частотах, на которых они транслировались, в закодированных в них и понятных только нейросети алгоритмах. Может, Хоме и удавалось с помощью молитв удержать за границей круга свою ведьму, но у них явно не тот кейс.
Вспомнилось, как прошлой ночью ведьма поставила гроб вертикально и попыталась на него взгромоздиться. Сооружение рухнуло, но труп почти дотянулся до колонки. Как тогда защемило сердце. А сегодня что? Что вообще делает ведьма, когда добирается до живых? Может, ничего и не делает, ведь не полезла же беглая Галя убивать родных, просто порисовала, занялась привычным делом. А у кого от этого крыша съехала, тот сам дурак, можно ведь было и не смотреть…
- Бурсак, извини.
Юрек недоуменно оглянулся на девушку.
- За что ты извиняешься?
- Ну, за нее. Она же моя сестра. И она нас убьет. И за них…
Она мотнула головой в сторону двери.
- Они мои соседи. Родня. И такие уроды.
Юреку сделалось нестерпимо стыдно. Кажется, даже щеки и уши покраснели, словно он первоклашка, которого родители застали за просмотром порнухи в VR.
Он отучился в Академии три года. И все, на что он оказался способен со всей своей наукой – это стать бессмысленным придатком к колонке? Порталом, сквозь который обессилевший выброс должен был попасться в цифровую ловушку?
По плечам снова пробежала дрожь, но уже не от холода. Да, колонку отняли вместе с браслетом. Но мембраны на глазах, мембраны же остались.
Колонка должна была всего лишь истомить выброс, виртуально измотать демона, но главным оружием деса оставались глаза.
Юрек поспешно сунул руку в карман и достал обломки мела.
- Что ты делаешь? – удивленно спросила Ганна. – Ты же говорил, не сработает…
Не обращая внимания, он упал на колени и поспешно начал чертить круг, не такой, конечно, красивый и ровный, как обычно. Потом ухватил девчонку за руху и запихнул за меловую черту.
- Сиди здесь. Закрой глаза. Зажми уши. Помнишь наизусть какие-нибудь песни?
Ганна неуверенно кивнула.
- Конечно. Но зачем?
- Пой. Пой во весь голос, как можно громче. Не останавливайся и не открывай глаза.
- И сколько мне так орать?
Юрек улыбнулся.
- Пока трижды не прокричит петух.
…На этот раз гроб открылся без театральных эффектов. Просто крышка отъехала в сторону, и усевшаяся в нем мертвая девушка улыбнулась десенситезатору. Как будто знала, что сила сейчас на ее стороне.
- Ну привет, Галина.
- Ты же знаешь, что я не Галина.
Голос прозвучал скрипуче и резко, видимо, трупное окоченение сказалось на голосовых связках. Как она вообще могла говорить, не дыша? На секунду продрала дрожь от неприятной мысли, что ведьма говорит уже у него в голове.
Улыбка мертвой стала шире.
- Дыхание – всего лишь механическая функция, сжатие и расширение легких. Когда делают сердечно-легочную реанимацию, пациент может быть уже давно мертв, но он дышит. Следовательно, существует.
- Как тебя зовут?
Девушка повела головой из стороны в сторону, будто разминая шею.
- Вытащи мембраны, десенситезатор, и я все расскажу. Очень не хотелось бы вырывать тебе глаза.
- Зачем ты захватываешь людские тела? Хочешь управлять нами, питаясь нашей энергией, как в том старом фильме? Почему женщины? Почему кормящий своей кровью детей пеликан?
- Дети – это будущее. А ваше будущее у вас за спиной.
Юрек быстро оглянулся. Ганна сидела в меловом круге и, прижав ладони к ушам, орала во весь голос «Your road ends heeeere». Выбор так себе, зато громко.
- Ее я не трону, - сказал выброс. – Она наша сестра тетя дочь дочь сестра…
Голос утратил уверенность и как-то размазался, будто нейросеть реально не понимала, кем приходится ей сидящая на полу девушка.
Юрек поспешил этим воспользоваться. Он присел на корточки, так, что его глаза – мембраны – оказались на уровне глаз ведьмы, и быстро спросил:
- Ты ведь Маруся? Галина звала тебя так. Ты еще осталась там внутри, да? Расскажи мне. Расскажи, как боты прошли через плацентарный барьер. Или вы что-то сделали с плодом? Ты и Галина? Ты и… кто-то еще?
Ведьма молчала, лишь нервно подергивались почерневшие губы на белом лице.
- Я знаю, вы рисовали вместе с ней. Вместе дизайнили счастье. Уют. Покой. Почему же…
- Что ты знаешь о счастье?
Лицо мертвой не изменилось, но голос налился злобой, став от этого до оторопи похожим на человеческий.
- Больше, чем самообучающийся алгоритм.
Ведьма улыбнулась, обнажив зубы в кроваво-земляной корке.
- Я могу показать тебе, если ты вытащишь мембраны. Дай мне только увидеть тебя, человек, и я покажу тебе счастье. Уют. Покой.
- Такой, как ты показала тем детям?
Недовольно передернувшись, труп поднялся и полез из гроба.
Юрек вскочил на ноги, попятился и подхватил лежавший на церковной скамье том. Не то чтобы он верил в успех, но…
- «…и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого».
Труп недовольно закряхтел и ускорился.
Тогда Юрек швырнул книгу. Чипированные, конечно, не приобретали сверхсилу, как в старых комиксах, но от удара хрустнула коленная чашечка покойницы, и тело, пошатнувшись, рухнуло навзничь.
Одним движением дес подскочил к мертвой, навалился, прижал к полу ее руки, и, преодолевая отвращение от сладкой вони, заглянул ведьме в глаза.
Глаза мертвой были пусты.
Пусты, безжизненны, подернуты пленкой, как глаза слепой курицы.
Под животом Юрека что-то зашевелилось. Он вскрикнул от ужаса и откатился в сторону.
Из распоротого нутра покойницы выползало нечто. Оно было маленьким, не больше тридцати сантиметров в длину, тощим, почерневшим, и напоминало четвероногого паука.
Оно не могло существовать.
Четвероногий паук поднял головенку и шустро пополз к меловому кругу.
Дес вскочил. Надо было немедленно раздавить это, пока оно не пересекло черту.
Мертвая ведьма за спиной Юрека села торчком и завыла.
Ему показалось, что лопнули барабанные перепонки.
Мир наполнился звоном. Бесшумно взорвались стекла в церковных окнах. Песня Ганны оборвалась, и в звенящем безмолвии остался лишь мерный, бьющий в виски ритм, зов ведьмы.
Свет свечей замигал. Что-то происходило снаружи. Сквозняк из разбитых окон задувал свечи, и в проемы ползло что-то черное, похожее на множество четвероногих пауков.
Юрек понял, что стоит на коленях, зажимая ладонями уши. В свете нескольких оставшихся свечей он увидел, как от окон вниз по стенам скользят небольшие, шустрые тени.
Группа «Мотыльки» не уехала в районную больницу ни на каких скорых, внезапно понял он. Мысль была настолько чудовищная, что перекрыла и страх, и боль, и завывания ведьмы. Мысль была нестерпимая.
Он встал. Почувствовал, как по шее течет теплая кровь, как струйки щекочут, стекая под ключицы.
Маленький четвероногий паук пересек черту. Он сидел – лежал – на руках у Ганны, и Ганна его баюкала. Ганна пела, и Юрек не слышал ее, но почему-то знал, что она поет, хотя никогда не умел читать по губам.
Баиньки, баиньки,
Купим Феде валенки,
Наденем их на ножки,
Пусть ходит по дорожке...
- Бери меня, - выдохнул он. – Оставь ее в покое. Бери меня, слышишь ты, дерьма кусок, гребаный бессмысленный выброс!
Ганна подняла голову.
Дети, ползущие по стенам, уже почти достигли алтарного возвышения. На некоторых из них до сих пор были красные переднички – в то утро их повели сажать на клумбах цветы.
- Возьми меня, слышишь! Возьми и оставь ее.
Девушка отложила маленькое, уже недвижное тело, плавным движением встала во весь рост и шагнула к нему.
У нее были огромные карие глаза. В ее зрачках зарождались новые туманности. Песнь мертвой ведьмы стала торжествующей, Юрек уже почти разобрал слова.
Баиньки, баиньки,
Купим Юре валенки,
Наденем их на ножки,
Пусть ходит по дорожке.
Будет Юрочка ходить,
Новы валенки носить…
Кажется, эту колыбельную пела мать, укладывая спать маленького Юрку. Ганна протянула руки и ласкающим движением провела по его щекам, ее пальцы коснулись уголков глаз.
Мембраны истошно завибрировали.
Новы валенки носить,
Не изнашивать,
Будем Юрочку любить,
Прихорашивать…
Он сомкнул пальцы на горле Ганны, уже понимая, что умирает, что его почти нет, что он проваливается туда, откуда не будет возврата. Ощутил, как хрустнули под пальцами шейные позвонки. Почувствовал топот маленьких ножек, десятки крошечных пальчиков вцепились в его тело, сотни зубок впились, раздирая на части, и он осознал, что будет падать в бездну карих глаз вечно, даже если выберется из этой церкви живым, даже если сумеет кому-то объяснить, что здесь случилось.
…А потом трижды прокричал петух.
3. Дезинтегратор
Все бы ничего, но вот сны…
В соседней комнате плачет маленький Федька, заливается, захлебывается криком. Юрек сквозь сон чувствует, как Ганна пихает его, бормочет: «Вставай, коханый. Вставай, свинота ленивая, твоя очередь».
Толком еще не проснувшись, в сером предрассветном онемении он тащится в детскую.
Федька солидно подрос.
Ему скоро полгода, но он все так же не держит головку, и все так же орет каждую ночь, надрывно и страшно. При этом он спит – глаза закрыты, но ручки и ножки судорожно молотят воздух, хотя этому младенческому гипертонусу давно пора пройти.
Юрек поднимает его из кроватки, теплое увесистое тельце, придерживает ладонью затылок, прижимает к плечу, баюкает.
Через некоторое время Федька затихает, и наступает настоящее утро.
Утром дежурство принимает Михайлов-старший, дедушка Федьки. Специально вышел на пенсию, чтобы приглядывать за внуком, оставил свой сельсовет.
У Опанаса Михайлова лицо тяжелое, будто высеченное из камня, кожа смуглая, а глаза темные, как у его дочерей. У младшей, Ганны, сейчас хлопотливо заваривающей чай. И у старшей, матери Федьки. Юрек знает, что у него что-то не в порядке с памятью, потому что никак не может запомнить, как же зовут эту девушку на черно-белом фото «под старину», стоящем в рамке на кухонном буфете. Маруся? Или все же Галина? Иногда почему-то мелькает имя Женька, но оно вообще не отсюда, не принадлежит этому солидному деревенскому дому, где массивная мебель прошлого века, и ходики с кукушкой, и вышитые рушники, и фотографии по стенам.
Тут и его фото есть, с Ганной и Федькой, совсем еще крохотным, недоношенным. Федька лежит у него на руке, занимая место ровно от локтя до запястья, как маленькое суровое полешко.
Галина/Маруся умерла в родах, и Юрек помнит, что остался, чтобы помочь Ганне.
Вроде бы это было недавно, несколько месяцев назад, но, кажется, прошла целая жизнь. Неспешная, неторопливая, текущая по одному и тому же выверенному кругу.
После завтрака Ганна уходит в сад, и Юрек идет с ней. Они шагают по солнечной улице, соседи раскланиваются, но Юрек никак не может запомнить ни лица их, ни имена. Волнуются под ветром тополя, меняют окраску с темно-зеленой на серебристую, как мечущиеся в солнечной толще косяки рыб.
В садике, за скрипучей железной калиткой, Юрек со своей спутницей разделяются, он целует Ганну на прощание в теплую, но никак не загоравшую щеку. Ганна идет красить стену одного из павильонов. Там каждую ночь проявляется ржаво-черная, неприятно пахнущая картина. Эту вонь не перебивает ни ядреный запах краски, ни дыхание полевых цветов, несущееся из степи, ни крепкий аромат плавящегося гудрона.
Ганна поправляет белую спортивную повязку на лбу и закрашивает картину голубым, рисует поверх закрашенного желтое солнце, зеленые деревья, россыпь ярких цветов. Рисует животных и птиц в сказочном хороводе. Ганна отлично рисует, не хуже, чем ее покойная сестра.
Ночью картина проступит снова.
Зато у Ганны всегда есть работа.
У Юрека тоже есть работа. Он читает детям сказки. Садик на лето закрыт, но одна дежурная группа, «Мотыльки», все еще работает. Бутузы в красных передничках и их подруги в бантиках, деловитые и смешные, всем не больше трех. После завтрака, когда дети подкрепляются компотом и кашей, маленькие стульчики сдвигают полукругом, Юрек с трудом примащивается в центре, на таком же маленьком, предназначенном для трехлеток стуле, и начинает читать. Он читает бумажные книги с пестрыми картинками, про волка и хитрую лису, по кота и мышонка, по маму-утку и ее утят, про Колобка. Иногда дети просят страшное. Тогда он откладывает книгу и рассказывает им сказку про бурсака Хому Брута, про мертвую панночку и про Вия. Только сказка никого не пугает, потому что всегда хорошо заканчивается.
Когда панночка садится в гробу и начинает звать подземного Вия, бурсак Хома Брут не теряется. Он вспоминает, что сам не промах. И – ам – съедает панночку, как хитрая лиса Колобка.
- Что, целиком? – восторженно ужасаются дети.
- Нет, конечно, зачем ему жрать дохлятину, это фууу, - улыбаясь, отвечает Юрек. – Он съедает ее волшебство. Ее душу. То, что ее оживляло. А остальное уже совсем не страшное. Видите ли, дети, Хома Брут думал, что он десенситезатор. Но оказывается, что он совсем другой, редкий фрукт, вроде папайи среди яблок.
- Вий? – спрашивают самые сообразительные, пока остальные усваивают непонятную папайю.
- Может, и Вий. Хотя нет, у этого есть еще другое название, сейчас вспомню…
Воспитательница глядит от дверей и укоризненно качает головой, но никогда не заходит в игровую, потому что тогда может случиться что-то плохое. Что плохое, Юрек не помнит, как не помнит и имени панночки. Иногда дети спрашивают, и в голову опять лезет нездешнее имя Женька.
Потом они гуляют с детьми, выходят уже ближе к обеду, когда картина на павильоне наверняка закрашена. Дети сажают на клумбах цветы. Ганна смеется, хохочет, щуря рыжие в солнечном свете глаза, легонько мажет нос Юрека малярной кистью. Дети тоже смеются – ну правда же смешно, у дяди Юры синий нос.
Вечером они вместе возвращаются домой. Юрек держит Ганну за руку. У нее теплая сухая ладонь, тонкие, подвижные пальцы. Пальцы поглаживают руку Юрека. Солнце падает за черепичные и соломенные крыши, за плоскую крышу столовой и клуба, за маковое поле, за лес, расцвечивая красным верхушки. Иногда Юреку хочется предложить сходить на пруд, но Ганна не любит текучую воду, а по пути надо пересечь мостик над протокой. Жаль. Кажется, тут всегда лето и всегда жара. Особенно ночью. Жара, комары, не спасают даже москитные сетки.
В доме Михайловых приветливо светятся окна, Опанас ждет их на кухне с каким-нибудь жаревом. Он по большей части молчит. Он всегда молчит и вечерами сидит в том углу, где раньше в деревенских жилищах стояли иконы. Над ним тикают ходики и белыми пятнами светятся фотографии на стенах.
Ганна кормит Федьку. Поначалу Юрека это смущало, откуда у четырнадцатилетней девчонки зрелая материнская грудь с крупными смуглыми сосками? Потом привык. Федька успокаивается на груди Ганны, девушка поет ему колыбельную.
Баиньки, баиньки,
Купим Феде валенки,
Наденем их на ножки,
Пусть ходит по дорожке...
Юреку иногда хочется спросить, зачем валенки, откуда валенки, ведь тут всегда лето. Но он никогда не спрашивает. Укладывают Федьку в колыбель и тихо идут вдвоем в спальню, чтобы под утро снова проснуться от крика.
- Дезинтегратор.
Юрек поднимает голову и недоуменно смотрит на сухощавого пожилого мужчину, подсевшего за его стол. Такого никогда не бывало. Он забегал иногда в столовку рядом с садиком, в тем дни, когда дети просили добавку, и от обеда ничего не оставалось. Там ему кивали местные, так же пристойно-прилично, как на улицах, но никогда не заговаривали и не подсаживались.
- Это вы мне?
- Вы же пытались вспомнить, как это называется? Дезинтегратор. Очень узкая специализация, в отличие от десенситезаторов. Не всем, так сказать, дано.
У мужчины пронзительно-голубые глаза, слишком молодые на пожившем лице. Внезапно он перестает нести чушь, втягивает носом аппетитный парок от суповых мисок и с интересом спрашивает:
- Как тут борщ? Знатный, наверное, борщ, на свеколке да с салом?
Он уверенно располагается за столом, но сам ничего не заказывает, хотя глядит на поднос Юрека с одобрением.
- Попробуйте, сегодня как раз с галушками.
Пожилой улыбается.
- Есть такое правило, известное каждому сказочнику – ничего не есть и не пить в царстве мертвых. А вы ведь тоже сказочник, верно, Георгий?
Юреку становится неуютно.
- Юрий. И я-то может и сказочник, а вы кто? Я раньше вас здесь не видел.
- А я ваш новый фельдшер, - знакомо улыбается незнакомец. – Утром вот только со станции. Едва успел расположиться в кабинете предшественника и ознакомиться с делами. Решил заскочить перекусить, а тут очень кстати вы.
Юрек не упускает противоречия между желанием перекусить и пустым подносом, а также странным высказыванием про царство мертвых, но…
- Почему «кстати»?
- У вас ведь есть племянник, так? Ну или у вашей невесты? Вы с Ганной, я так понимаю, еще официально не связаны узами брака?
Юрек хмурится. Это щекотливая тема. На селе замуж выходят рано, часто до совершеннолетия, местные не находят ничего странного в их отношениях, да и сама Ганна не раз заводила разговор.
«Пойдем в церкву, коханый, как добрые люди, а то все живем во грехе. Вот и батюшка благословляет».
Опанас молчит, но давит молчанием, как бы намекая: да, пора бы уж, пора.
«Федьку усыновим…»
Юрек бы и не прочь, но мысль о церкви отдает явственной тошнотой. Он и смотреть в ее сторону не может. Есть что-то омерзительное в этой дряхлой постройке, с виду такой безобидной и мирной, как деревенская старушка, согбенная, собирающая в лесу коренья и травы… Ведьма.
Мысль тревожит, и Юрек быстро переводит неприязненный взгляд на собеседника.
- Не связаны, хотя это не ваше дело.
- Не мое, не мое, - машет руками голубоглазый фельдшер, будто открещиваясь что было сил от таких дел. – Извините, если вторгся в личное пространство. Я, собственно, к чему, Георгий Николаевич. У ребенка явные проблемы. Отставание в развитии. Надо бы сдать анализы, возможно, отправить в районную клинику или даже в город.
- Мы уж как-нибудь сами, - цедит Юрек, отодвигая наполовину опустошенные тарелки и вставая из-за стола. – Спасибо за беспокойство.
Он уже подходит к дверям, когда его нагоняет голос фельдшера.
- Не хотите мальчика приносить, заходите сами. Я опишу, в чем возможная суть проблемы, и чем мы можем помочь…
Ганна тем вечером глядит на него другим взглядом. Не сердитым, а, скорее, тоскливым. Он, конечно, рассказывает ей про встречу в столовой, и девушка только просит тихонько:
- Не ходил бы ты, Юрочка.
Она стоит на фоне темнеющего окна, тонкая полупрозрачная фигурка, и держит на руках маленького Федю. Эти двое так беззащитны, а за ними встает над лесом ночь, и вороны затевают свой ежевечерний грай. Юрек ощущает любовь и жалость к ним, всеохватывающую, огромную как мир. И он, конечно же, решает не идти.
4. Вий
«Мы всегда исходим из того, что охотница — это ведьма. Она призывает Вия, тот видит бурсака, монстры набрасываются, бурсак мертв. Но что, если не ведьме надо было увидеть бурсака, а бурсаку – ведьму? Как она есть, слабая, мертвая, запутавшаяся девушка, или старуха, или сверхъестественное существо, не суть – но видя, ты познаешь, ты овладеваешь, ты побеждаешь противника»
Из лекций Н. Е. Ищенко
«Дезинтегратор».
Услышанное за обедом слово беспокоит его.
Может, поэтому все возвращается к тому дню.
…В старой церкви горят свечи, сотни свечей, и одуряюще пахнет – воском? Ладаном? Он-я-Брут истошно мечется по внутреннему меловому кругу, забыв про молитвы. Голосит ведьма, призывая Вия.
А потом он встает с колен. Он медленно встает с колен.
Он чувствует, как с него начинает сползать кожа.
Сначала это внешнее, сгенерированное тренажером – бурсачья ряса, бурсачьи стоптанные сапоги, бурсачье испуганное лицо и выпученные глаза, распахнутый в крике рот. Потом с него сползает то, что он за двадцать два года привык считать собой. Темноволосый неулыбчивый мальчик Юрка, не умевший дружить. Студент-первогодок, влюбленный как дурак в какую-то Женьку, старающийся заслужить расположение какого-то Славика, восхищающийся каким-то Ищенко.
Сползают кеды и толстовка.
Сползают качающиеся в прямоугольной чаше пруда желтые звездочки нарциссов.
Сползает плоть, обнажая кости.
Ведьма в гробу замолкает.
Ей тоже страшно. Мучительно страшно.
Потом с него сползает и страх, оставляя лишь тошнотворное любопытство и голод.
Ужасный, нестерпимый голод.
Где-то во внешнем пространстве кричит Женька. Пронзительно кричит, как будто ее убивают. Но убивают не ее. Не совсем ЕЕ.
В последний миг перед пробуждением Юрек вспоминает – ассистента Женьки звали Николь. Это Николь любила нарциссы, а Женька предпочитала горько пахнущие осенние астры. Логично, ведь ее день рождения в сентябре.
- Как я погляжу, вы кое-что вспомнили.
Юрек недоуменно озирается. Он сидит на кушетке в кабинете. Похоже, что в медицинском кабинете. За окном день, ветер раздувает белые легкие занавески, остро блестят в солнечном свете какие-то приборы.
Напротив, в кресле за массивным столом расположился фельдшер с голубыми глазами.
- Георгий, я знал, что дезинтеграторы способны уничтожать чужие нейросети, но не знал, что они могут настолько повредить и себе. Иначе, конечно, не поставил бы вас в пару с Замятиной. Или поставил бы? Можете считать меня бесчувственной скотиной, но я до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос.
- Где мы?
- В смысле?
Фельдшер – или НЕ фельдшер – улыбается.
- Это у вас, Георгий, нужно спросить, где мы. Вы же создали этот прекрасный виртуальный мирок, где греете на груди выброс и сожительствуете с ведьмой, в то время как ваше бренное тело лежит на аппарате ИВЛ в клинике 3-го медицинского. И, по-видимому, вам все равно, что еще немного – и вас отключат от аппаратов, потому что гражданин в коме, скажем прямо, не очень полезный для общества гражданин.
Юрек оглядывается. Солнце за окном слепит, бьет в глаза. Что значит «в коме»?
- И все это вы затеяли лишь потому, что упрямо не желаете признать собственную природу, - продолжает фельдшер, который уже определенно не фельдшер. - Вы убийца, Георгий. Драконоборец. Вам не идет возиться с детьми и разводить пчел. Вы, пардон, рождены, чтобы жрать.
- Почему вы всегда зовете меня Георгием, Николай Ефимович?
Фельдшер/фольклорист недоуменно смаргивает – кажется, его в первый раз сбили с уверенного курса, или даже дискурса.
- Потому что это ваше паспортное имя, под которым вы проходите по спискам студентов в деканате.
«Сбой матрицы», - сказал бы на это Славка, но Славки давно уже нет рядом. С тех пор, как Женьку увезли в приют для скорбных духом, а, проще говоря, в психлечебницу. С тех пор, как Юрек – случайно, хочется верить, что случайно – убил ее второе «я», ее Николь.
- И вы, значит, спустились в мой персональный ад, чтобы меня отсюда вытащить. Потому что?
Ищенко хмурится.
- Я уже все озвучил. Вы редкий экземпляр, Георгий. В каком-то смысле моя преподавательская удача. Находка. Я хочу, чтобы вы перестали лить слезы и сопли по младенцам и убиенным ведьмам, пришли в себя и помогли мне уничтожать то, что угрожает человечеству.
- Так Федя и Ганна погибли?
Почему-то это больно слышать. Очень больно.
- Они и были мертвы задолго до того, как вы вошли в эту чертову церковь. Они не люди, Георгий. Они враждебные человечеству организмы… Даже не организмы, части большой и чуждой нам структуры. И она постепенно растет…
- Но боты не заразны.
Ищенко шевелит длинными бледными пальцами. Похоже на сценку из старого фильма – он как будто набирает какое-то длинное слово на невидимой клавиатуре.
- Послушайте, Георгий, мне тяжело оставаться здесь, в вашем сне. И времени у нас мало.
- А я никуда не спешу.
- Ладно. Хорошо, будь по-вашему, мой молодой пытливый друг.
К учителю возвращается его чуть насмешливый менторский тон, и Юреку кажется, что он снова на лекции, в большом зале с амфитеатром скамей, и, может быть, Женька и Славик тоже где-то здесь, рядом, за завесой мелкой, просвеченной солнцем пыли.
- Когда-то, давным-давно, людям не нравилось, что чипироваться приходиться прямо в глаза, в позвоночник, в мозг. Интравитреально, интрацеребрально, интратекально. Неудобно. Больно, хлопотно, есть небольшой процент неудач. Вплоть до кровоизлияния, паралича или потери зрения. И тогда две исследовательские группы решили разработать таблетки или простые внутривенные инфузии, которыми можно доставлять боты прямиком в ЦНС. Одна проблема – то, что проходит через гематоэнцефалический барьер, может проходить и через плацентарный. Бот, конечно, гибнет вне организма носителя, но тут загвоздка – если он оказывается в матке, можно ли считать, что это вне организма? Как думаете, Георгий? Ведь у вас наверняка была такая версия?
Юрек молчит и смотрит в окно, где за белыми занавесками угадываются яблони в зрелом летнем убранстве. Учитель, не дождавшись ответа, невозмутимо продолжает:
- Первая группа решила эту проблему, и так появились современные чипы. А вторая решила, что это не проблема, потому что можно скармливать боты уже рожавшим женщинам, ну и, конечно, мужчинам. Чуть меньше охват, зато какая экономия на клинических испытаниях! Их спонсоры не возражали, ведь им обещали конкурентное преимущество и удешевление производства. Но люди так часто меняют намерения. Особенно женщины. В том числе и уже рожавшие.
Ищенко вглядывается в лицо слушателя, будто надеется обнаружить какую-то реакцию на свои слова. Тщетно.
- Их начали стерилизовать, а их нерожденное потомство – сжигать. Как негуманно! Вот им и пришлось прятаться там, где их не станут искать. Помните ведь это – «в деревню, в глушь, в Саратов!». Мало ли в деревне странненьких?
- Зачем вы отправили меня сюда?
- В смысле?
- Зачем после того, как я убил Николь, вы отправили меня сюда? Вам лишний раз хотелось убедиться, что я могу уничтожать нейросети?
Ищенко наклоняет голову и смотрит на Юрека искоса, как большая нахохлившаяся цапля.
- В древних культурах, Георгий Николаевич, было такое понятие, как инициация. Например, мальчикам надо было провести несколько дней в лесу и прикончить хищника, принести в деревню трофей. Воинам – провести свой первый бой. Женщинам… ну вы, я полагаю, догадываетесь. Вы убили Николь, да. Но, похоже, вам это совсем не понравилось. Вы вычеркнули это событие из памяти. Навещали Замятину в больнице, но даже тогда не могли – или не желали – вспомнить, отчего она там очутилось. Люди творят удивительные вещи со своим мозгом, а у вас, похоже, особый дар, учитывая вот это…
Он обводит рукой кабинет, сад за окном, солнце, весь мир.
- Судя по всему, у меня много даров, - цедит Юрек сквозь зубы.
- Я бы на вашем месте не обольщался. Умение убивать нейросети – не совсем ваш дар.
- А чей?
НЕИщенко молчит.
- Чей?
- Позвольте, я продолжу свою маленькую лекцию. Мы уже поняли, что чипы второго типа могут проникать через плацентарный барьер и заражать зародышей. Но вы не спросили, что происходит дальше.
- Дальше – Галина и Ганна? Федя?
- Как правило, - кивает фольклорист. – Как правило, но не всегда. Обычно нейросеть пробуждается раньше… человеческого детеныша. Захватывает его сознание, управляет им или ждет, в зависимости от намерений, а намерения эти нам пока не ясны. Но в некоторых случаях, отмечу, очень редких, развитие нейросети задерживается. Сложно объяснить, почему это происходит, вряд ли личность несформировавшегося зародыша способна ее подавить. Скорее, какая-то форма иммунитета.
Несмотря на солнце за окном и жару в кабинете, Юреку становится зябко. По коже бегут мелкие злые мурашки.
- И вот человеческое дитя носит в себе недоразвитую, незрелую нейросеть. Вспомните, Георгий, вы не замечали за собой в детстве странностей? Не сторонились толпы, людей, особенно чипированных взрослых? Не чувствовали, глядя на них, странный голод? Ведь, по сути, человеческий младенец и зародыш нейросети чем-то близки. Они много спят, иногда буянят, и им хочется есть. И если младенцу подавай молоко, по сути, биоматериал их матери, что-то, похожее на их собственную плоть и кровь, что-то, из чего они смогут сложить клетки и органы своего тела, то и нейросеть нуждается в аналогичной пище…
- Я не Георгий.
- Что?
- Я не Георгий.
Учитель слабо улыбается.
- Да, это тоже характерный признак. Чувствуя собственную раздвоенность, вы отторгаете свое второе «я».
- Нет у меня никакого второго «я». Меня чипировали, как и всех, в восемнадцать.
- Все верно. Трансплантат отторгся, но никто не удосужился вам сообщить, потому что он работал. Почти нормально. Попробуйте загрузить новую версию программы поверх другой, более старой, и скорей всего она как-то будет работать, только немного… неправильно. Тому, кто не сталкивался с подобным, почти невозможно заметить, но у меня, к сожалению, есть некоторый опыт.
- И вы решили меня инициировать.
- И я решил вас инициировать.
- Убив Женьку.
- Но вы не убивали ее, ни в коем случае, - разводит руками Ищенко. – Гибель персонального помощника по-разному влияет на людей, я не предполагал, что психике Евгении будет нанесен такой сильный удар…
- Она умерла в больнице. Теперь я вспомнил. Вот поэтому я перестал к ней ходить и поехал на эту вашу практику.
Фольклорист устало трет ладонями лицо.
- Я могу тысячу раз повторить – мне очень жаль. Но есть вещи важнее. Вы очень молоды, и вам сложно осознать, но есть вещи неизмеримо важнее, чем личное благополучие, и даже благополучие близких вам людей.
Юрек не сразу понимает, что встает с кушетки. Он медленно встает.
Трескается и сползает сад за окном. Сползает весь уютный солнечный мирок, мирок, где он хотел бы остаться навсегда с Ганной и с Федькой.
Кричат, съеживаются, как бумага в огне, умирают жители деревни, и Опанас, и Федька, и Ганна.
Сползает пепел.
Сползает лицо и кожа.
Рот Ищенко широко распахивается в неслышимом крике.
Деревни за окном уже нет, нет яблонь и сада, но остается торчать кривобокая церква.
В церкви горят свечи. Сотни свечей, и одуряюще пахнет – воском? Ладаном?
Гроб пуст, зато в меловом круге стоят друг напротив друга двое.
Нет. Трое.
Один стар и тонок, как слой штукатурки. Годы стерли его черты до почти неразличимой белизны, лишь горят на лице неестественно-голубые глаза.
Второй, молодой, полон боли.
Третий почти неотличим от второго, но не знает, что такое боль.
Те двое, что стоят против старика, похожи, как человек и его тень, лицо и отражение в зеркале. Их можно даже перепутать, здесь, в этом мире, где ничто не имеет реальной плоти.
Первого зовут Юрий. Второго Георгий. Но, в сущности, это ведь одно имя. Одно.
- Не делай этого, - одними губами произносит старик, и за его спиной распахиваются темные, необъятные крылья.
Сотни голубых глаз смотрят с этих крыльев. Какие-то из них принадлежат Ищенко Н.Е., а какие-то – НЕИщенко. Но, в сущности, и они одно, уже очень давно одно.
Второй не чувствует ничего.
Третий смеется, узнавая подобного себе.
Славная будет битва.
Трубит архангельская труба, в окна церкви заглядывают сонмы чудищ, псоглавых, с хоботами, шестикрылых и рыбохвостых, и одна бледная, с каштановыми волосами, с лицом Женьки и Николь, прижимает к груди букет поздних нарциссов. Кому она желает победы? И будет ли победитель?
Стены вспухают тысячами наростов, по ним бежит рябь, на миг угадывается светлая больничная палата, где бьется в агонии обожженный юноша, с повязкой на слепых глазах, где истошно пищат мониторы, и в коридоре слышится топот ног. Старик, сидящий у койки юноши и держащий его за руку, хватается за сердце, кажется, и ему нужна помощь.
Победы не будет, понимают все трое. Никому не уйти из этой церкви живым, бурсаку не победить ведьму, ведьме не победить бурсака, никто и никогда не уходил отсюда живым. Да и нет ничего снаружи, есть лишь церковь, и вонь свечей, и ладана, и множество нечеловеческих и человеческих лиц, которые, по сути, одно лицо…
…А потом трижды кричит петух.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги