Девять историй Тошимару Хаттори. Книга 2

Часть 1: Возвращение в Сидзумуру

Глава 1: Дорога

Солнце, бледное и водянистое, каким оно бывает в конце осени, лениво скользило по пыльным холмам за окном. Автобус был старым, из тех, что давно должны были списать на металлолом. Он пах холодным винилом и дизельным выхлопом. Каждая кочка на разбитом асфальте отзывалась в теле Кэндзи дребезжащей дрожью, вытряхивая из него остатки токийского спокойствия. Он был единственным пассажиром.

Кэндзи поправил воротник своего дорогого городского пальто, чувствуя, как оно неуместно здесь, в этой глуши. Он достал смартфон. «Нет сети». Уже час, как нет. Он убрал бесполезный черный прямоугольник в карман и уставился в окно. Зеленые, полные жизни пейзажи постепенно сменялись запущенными полями, поросшими сорняками. Линия горизонта тонула в серой дымке.

Он поймал в большом зеркале заднего вида взгляд водителя. Старик с лицом, похожим на высохшую землю, смотрел на него без любопытства, но с каким-то глубинным, почти библейским знанием. Будто он вёз не просто пассажира, а душу на последний суд. Кэндзи поспешно отвернулся.

Чтобы нарушить гнетущую тишину, которую заполнял лишь натужный рев мотора, Кэндзи кашлянул и подался вперед.

— Прошу прощения, — его голос прозвучал неестественно громко. — Остановка Сидзумура следующая, верно?

Водитель не сразу ответил. Его глаза на мгновение снова встретились с глазами Кэндзи в зеркале.

— Она конечная, — проскрипел он. Голос у него был такой же старый, как и автобус.

— Конечная... Понятно. А обратный рейс когда? Завтра?

— Завтра утром. Если придёт.

Эта фраза — «если придёт» — повисла в воздухе. В ней не было угрозы, лишь констатация факта. Здесь, вдали от города с его незыблемым расписанием, время текло иначе. Оно могло прийти, а могло и не прийти.

Именно в этот момент первая капля ударила в стекло. За ней вторая, третья. Через минуту по окнам уже бежали косые, холодные струи, смывая с мира последние краски. Пейзаж за окном превратился в размытую акварель из серых и бурых тонов. Деревья вдоль дороги стояли голые, их черные ветви скрючились, словно пальцы в предсмертной агонии.

Кэндзи почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к сквозняку в салоне. Он помнил этот дождь. Дождь, который не освежал, а давил, пропитывал всё запахом мокрой земли и тлена.

Автобус замедлил ход, сворачивая на узкую, едва заметную дорогу, почти полностью поглощенную лесом. Ветки скребли по крыше и бокам машины, издавая звук, похожий на шепот сотен голосов.

— Приехали, — сказал водитель, останавливая автобус напротив полу сгнившего деревянного знака, на котором едва угадывались иероглифы 「静村」— Сидзумура.

Пневматические двери с усталым шипением открылись, впуская в салон влажный, тяжелый воздух. Кэндзи поднялся, взял свою сумку и шагнул к выходу. На ступеньках он на миг обернулся.

— Спасибо.

Старик-водитель ничего не ответил. Он просто смотрел на Кэндзи всё тем же долгим, всезнающим взглядом.

Кэндзи шагнул наружу. Его ботинки утонули в мокрой траве. Двери за спиной с шипением закрылись, и автобус, развернувшись в три мучительно долгих приема, покатил обратно, оставив его одного.

Двигатель затих вдали. И наступила тишина. Абсолютная, неестественная. Только звук дождя, падающего на мертвые листья. Кэндзи стоял на пороге деревни, которой не было ни на одной современной карте. На пороге своего прошлого. И ему казалось, что из-за каждого почерневшего от сырости дома, из-за каждого кривого дерева за ним наблюдают невидимые глаза.

Глава 2: Прибытие

Тишина, наступившая после ухода автобуса, была почти осязаемой. Она давила на барабанные перепонки, заставляя Кэндзи слышать шум крови в собственных ушах. Единственным звуком оставался монотонный, гипнотический шелест дождя, падающего на асфальт, на листья, на прогнившие крыши.

Кэндзи сделал первый шаг в деревню. Его начищенные кожаные туфли сразу же покрылись слоем грязи. Улица, которую он помнил как оживленный центр их маленького мира, теперь была лишь трещиной в земле, которую природа медленно затягивала обратно в себя. Сорняки пробивались сквозь асфальт, а по обочинам стояли скелеты ржавеющих велосипедов, вросших в землю.

Дома стояли молча. Их деревянные стены, когда-то пахнущие свежим кипарисом, почернели от многолетней сырости. Из темных проемов окон не лился свет, за бумажными сёдзи не двигались тени. Деревня была не просто пустой — она была мёртвой. Но это была не спокойная смерть. В воздухе висело напряжение, ожидание. Ему казалось, что пустота в окнах напротив — не просто пустота. Она обладала плотностью, весом. Она следила.

Он прошел мимо развалин маленькой лавки, где в детстве покупал сладости. Крыша провалилась внутрь, и сквозь дыру виднелось серое, плачущее небо. Дальше, у тропинки, ведущей к небольшому святилищу, стояли каменные ворота-тории. Их алый цвет, когда-то яркий, выцвел до оттенка запекшейся крови. Мох покрывал их, словно зеленая болезнь.

Никакого диалога не было. Не с кем было говорить. Кэндзи шел, опустив голову, стараясь не смотреть по сторонам, но периферийное зрение упрямо выхватывало детали: брошенную детскую сандалию в луже, веревку для сушки белья, одиноко раскачивающуюся на ветру, закрытые ставни, на которых от сырости проступили узоры, похожие на плачущие лица.

Он невольно ускорил шаг. Воздух был густым, как вода, и пах прелой листвой, мокрым камнем и еще чем-то неуловимо сладковатым. Запах тления.

Наконец, он дошел до конца улицы, где дорога раздваивалась. Одна тропа вела дальше в горы, другая сворачивала к одинокому дому, стоявшему чуть поодаль от остальных и окруженному каменной стеной, наполовину скрытой в зарослях дикого плюща. Его дом.

Он выглядел хуже, чем Кэндзи мог себе представить. Казалось, дом осел, вжался в землю под тяжестью накопившихся лет и дождей. Садовые ворота соскочили с одной петли и висели под неестественным углом. Сад, за которым когда-то ухаживала его мать, превратился в непроходимые джунгли из переплетенных ветвей и гигантских лопухов.

Кэндзи остановился перед воротами, не решаясь войти. Он достал из кармана пальто связку ключей. Среди них был один — старый, потемневший от времени, с простым круглым ушком. Ключ от входной двери. Он зажал его в ладони. Металл был ледяным.

Он глубоко вздохнул, выдыхая облачко пара в холодный воздух. Не было смысла оттягивать неизбежное. Скрипнув перекошенной калиткой, он шагнул на территорию своего прошлого.

Сцена 3: Старый дом

Ключ вошел в заржавевший замок с трудом, будто скважина отвыкла от прикосновений. Кэндзи пришлось навалиться на него всем весом, и лишь с громким, болезненным скрежетом механизм поддался. Дверь отворилась нехотя, со стоном, который пронесся по всему дому.

Изнутри пахнуло холодом. Не просто прохладой неотапливаемого помещения, а могильным холодом, в котором смешались запахи пыли, въевшейся сырости и чего-то кисловатого — запаха времени и забвения.

Он шагнул внутрь, в полумрак гэнкан — прихожей. На деревянной ступеньке, где положено было снимать обувь, стояло несколько пар старой обуви, покрытой серым бархатом пыли. Резиновые сапоги отца. Выцветшие сандалии матери. И рядом с ними — крошечные красные туфельки, которые он тут же узнал. Туфельки Аки. Они стояли так ровно, будто их сняли только вчера. Кэндзи отвел взгляд и быстро разулся, стараясь не смотреть на них.

Он прошел в главную комнату. Мебель была накрыта белыми простынями, и в тусклом свете, сочившемся сквозь грязные окна, фигуры дивана и кресел походили на призраков, застывших в вечном ожидании. Кэндзи провел пальцем по столу, оставляя темную борозду в многолетнем слое пыли. Тишина здесь была еще глубже, чем на улице. Дождь был слышен лишь как далекий, приглушенный шорох.

Его взгляд упал на порванные сёдзи, ведущие на веранду. Бумага обвисла и пожелтела, а в дырах виднелся заросший, плачущий под дождем сад. Легкий сквозняк шевелил рваные края, и казалось, будто бумажные стены дышат, шепчут что-то на языке сквозняков и пыли.

Внезапно он замер. На низком столике у стены, в стороне от основной мебели, стояла одинокая чайная чашка. На ней не было пыли. Тонкий ободок на дне выглядел так, словно чай из неё выпили совсем недавно. Холодный абсурд этой детали заставил мышцы на его шее напрячься. Он медленно обвел комнату взглядом. Никого. Это просто игра воображения.

Он решил подняться наверх. Деревянная лестница заскрипела под его весом так громко, что он инстинктивно вжал голову в плечи. Каждый шаг отзывался эхом в безмолвном доме.

Наверху было две комнаты. Дверь в спальню родителей была плотно закрыта. Он не стал её открывать. Другая, его дверь, была слегка приоткрыта. Он толкнул её.

Комната почти не изменилась. Всё та же узкая кровать у стены. Тот же письменный стол, заваленный старыми учебниками и тетрадями. На стене всё еще висел выцветший постер какой-то старой музыкальной группы. Воздух здесь был другим — спертым, застывшим, словно время в этой комнате остановилось двадцать лет назад. Здесь не было пыли, как внизу. Лишь тонкий, едва заметный слой покрывал поверхности, будто кто-то регулярно, но не очень тщательно, здесь прибирался. Его мать. До самого конца.

Кэндзи медленно вошел внутрь. Он чувствовал себя чужаком, актером, играющим роль в давно забытой пьесе. Он не узнавал мальчика, который жил здесь, который спал на этой кровати и рисовал в этих альбомах. Это был кто-то другой, кто-то, кого он давно похоронил.

Он подошел к столу и коснулся его гладкой, холодной поверхности. На кончиках его пальцев осталась серая пыль. Доказательство прошедших лет. Доказательство его отсутствия. И стоя посреди этого застывшего фрагмента своего прошлого, Кэндзи впервые с момента приезда почувствовал не просто дискомфорт, а настоящий, леденящий душу страх. Страх того, что этот дом помнит всё, что он так старательно пытался забыть.

Часть 2: Шёпот прошлого

Глава 4: Первая ночь

С наступлением темноты дом, казалось, втянул в себя все остатки света и звука. Ночь здесь, в Сидзумуре, была не похожа на токийскую. Она была абсолютной, бархатно-черной и плотной. Кэндзи расстелил свой спальный мешок поверх старого футона в своей детской комнате. Он не стал зажигать свечу, которую нашел в кухонном ящике. Света от экрана смартфона, на котором он тщетно пытался найти хоть одну полоску сети, было достаточно, чтобы отгонять самые глубокие тени по углам.

Снаружи без устали шел дождь. Его ритм стал саундтреком этой ночи — монотонная, бесконечная барабанная дробь по черепичной крыше, тихое бормотание в водосточных желобах. Поначалу этот звук успокаивал, создавая иллюзию защищенности, кокона, отделяющего его от мертвой деревни снаружи. Но шли часы, и шум дождя начал меняться.

Или менялся его слух.

Кэндзи отложил бесполезный телефон и закрыл глаза, пытаясь уснуть. Именно тогда, в тишине, нарушаемой лишь дождем, он услышал это впервые.

Это был тонкий, едва различимый звук, вплетенный в общую мелодию непогоды. Звук, похожий на тихий плач.

Он замер, прислушиваясь. Это ветер, — сказал он себе. — Старый дом, дыры в рамах, сквозняк. Он так и должен звучать. Логичное, архитекторское объяснение. Он перевернулся на другой бок.

Но звук повторился. На этот раз чуть отчетливее. Это был не вой ветра. Это было прерывистое, жалобное всхлипывание, какое бывает у ребенка, который долго плакал и уже устал. Оно шло отовсюду и ниоткуда — казалось, оно рождается прямо из стен, из самой структуры дома, пропитанной влагой.

Кэндзи сел. Сердце забилось быстрее, отдаваясь глухими ударами в груди. Он задержал дыхание, напрягая слух. Несколько минут была слышна только капель. А потом снова. Тихий, почти беззвучный всхлип.

Он не выдержал. Включив фонарик на телефоне, он направил луч на сёдзи, отделявшую его комнату от коридора. Тени от тонких деревянных реек легли на пол длинными полосами, похожими на рёбра. Он встал, ноги казались ватными. Медленно, стараясь не шуметь, он подошел к двери и резко отодвинул её в сторону.

Коридор был пуст. Темен и тих. Луч фонаря выхватил из мрака лишь облупившуюся штукатурку и крутую лестницу, ведущую вниз, во мрак. Ничего.

Он подошел к окну, вглядываясь в черноту сада. Дождевые капли стекали по мутному стеклу, искажая реальность, превращая ветки деревьев в скрюченные руки, тянущиеся к дому. И на одно короткое мгновение ему показалось, что там, у старого каменного фонаря, что-то шевельнулось. Темная тень, чуть плотнее окружающего мрака, на миг приняла очертания сгорбленной человеческой фигуры, а затем снова слилась с ночью.

Кэндзи резко отшатнулся от окна, спиной вжимаясь в холодную стену. Это просто игра света и дождя. Ветка. Тень от ветки. Должна быть ветка.

Он вернулся к своему спальному мешку, но не ложился. Он сел, прислонившись к стене, и обхватил колени руками. До самого рассвета он так и не сомкнул глаз, вслушиваясь в бесконечный плач дождя и пытаясь убедить себя, что ему ничего не слышится, кроме него. Но теперь каждый шорох, каждый скрип старого дома звучал для него как слог в предложении, смысла которого он отчаянно не хотел понимать.

Сцена 5: Первое искажение

Утро не принесло облегчения, лишь сменило чернила ночи на размытую серую акварель. Дождь, казалось, стал гуще и холоднее. Он больше не барабанил по крыше, а падал плотной, почти бесшумной пеленой, поглощая все звуки и краски. Кэндзи стоял у окна в главной комнате, механически прихлебывая остывший чай из чашки, которую он нашел вчера. Той самой, чистой чашки. Он не хотел думать, почему она была чистой.

Он смотрел на сад. И поначалу не заметил ничего необычного. Все те же заросшие кусты, тот же поваленный каменный фонарь. Но потом он понял — что-то не так с цветом. Зелень растений стала тусклой, почти серой. Стволы деревьев приобрели антрацитовый оттенок. Небо, земля, дом — всё вокруг, казалось, медленно выцветало, теряя жизненную силу, словно старая фотография, которую слишком долго держали на солнце. Только серый, серый и его оттенки.

Именно в этот момент он его увидел.

У дальней стены сада, там, где плющ почти полностью поглотил камень, стояла фигура. Она не появилась внезапно, а скорее проявилась, словно Кэндзи до этого просто не мог её разглядеть. Она была сгорбленной, едва различимой на фоне мокрой земли. Её очертания были расплывчатыми, будто она была слеплена из того, из чего состоял этот умирающий мир — из прелых листьев, темной грязи и дождевой воды.

Кэндзи замер, чашка в его руке дрогнула. Он не мог разглядеть лица или конечностей. Это был просто силуэт страдания. Фигура медленно, с нечеловеческим усилием, двигалась вдоль стены. Она не шла, а скорее перетекала с места на место, оставляя за собой влажный, грязный след. И от неё исходил тот самый звук, который он слышал ночью. Тихий, безнадежный, всхлипывающий плач, который почти полностью тонул в шуме дождя.

Существо не было агрессивным. Оно, казалось, даже не замечало Кэндзи. Оно было полностью поглощено своим собственным, бесконечным горем. Но его вид вызывал не жалость, а первобытный, иррациональный ужас. Ужас от созерцания чего-то абсолютно неправильного, чего-то, что нарушало все законы природы.

Кэндзи не мог отвести взгляд. Он смотрел, как это воплощение скорби медленно бредет по его саду, и чувствовал, как внутри него поднимается тошнотворная волна тоски. Не его собственной, а чужой, но настолько сильной, что она грозила поглотить его. Это была тоска самой земли, самого дома, самой этой деревни.

Он инстинктивно зажмурился, сильно, до боли в глазах. Этого нет. Этого не может быть. Галлюцинация. Усталость. Стресс. Он досчитал до пяти и медленно открыл глаза.

Фигура исчезла.

Сад был пуст. Только дождь всё так же бесшумно падал на выцветшую зелень. Но мир не вернулся в норму. Краски не стали ярче. Ощущение неправильности, искажения, только усилилось. И Кэндзи теперь точно знал: он видел не просто тень. Он видел душу этого места. И она плакала.

Глава 6: Находки

Фигура в саду исчезла, но её отпечаток выжегся на сетчатке Кэндзи. Логика и рациональность, столпы, на которых он строил свою жизнь, рассыпались в прах. То, что он видел, не было игрой света. Это было горе, обретшее форму. И плач этого существа всё ещё отдавался у него в ушах, смешиваясь с шумом дождя.

Логика, его профессиональный инструмент, требовала фактов. Объяснений. Он должен был найти причину, отправную точку этого безумия. И единственное место, куда он еще не заглядывал, была комната его матери.

Дверь поддалась с тихим протестующим скрипом. Комната была аскетичной и донельзя аккуратной. Простой футон, маленький комод и небольшой буддийский алтарь, буцудан, в углу. На алтаре стояла одна-единственная фотография в маленькой рамке. Детское лицо Аки, улыбающееся в камеру без переднего зуба.

Кэндзи начал методично, почти механически, обыскивать комод. В верхнем ящике — аккуратно сложенная одежда, пахнущая нафталином. Во втором — счета и старые документы. А в нижнем, под стопкой пожелтевших почтовых открыток, он нашел то, что искал. Несколько тетрадей в тканевых обложках. Дневник его матери.

Он сел на пол, прислонившись спиной к кровати, и открыл первую попавшуюся тетрадь. Почерк матери был ровным, каллиграфическим, но со временем становился все более прерывистым и нервным. Большинство записей были бытовыми: сад, погода, редкие визиты соседей до того, как все уехали. Но затем он нашел записи, сделанные после смерти Аки.

«...Дождь сегодня идет не переставая. Такой же, как в тот день. Мне кажется, он больше никогда не закончится. Не снаружи, а здесь, внутри».

Кэндзи перелистнул несколько страниц.

«...Кэндзи не говорит о ней. Никогда. Словно её и не было. Он построил стену вокруг себя. Иногда я боюсь, что если он забудет её совсем, от неё ничего не останется».

«...Иногда по ночам дом издает странные звуки. Скрипит, стонет. Словно он тоже помнит и не может уснуть. Мне слышится плач, когда идет сильный дождь. Я знаю, это просто ветер в трубе. Должен быть ветер».

Последняя запись в тетради была сделана за несколько дней до её смерти. Почерк был почти неузнаваемым.

«...Тени в этом доме стали длиннее. Я оставляю для неё свет, но они все равно здесь. Боюсь оставлять дом. Боюсь, что он останется один на один со своей памятью».

Холодная дрожь прошла по его спине. Рядом с дневником лежала картонная папка, перевязанная лентой. Он развязал её.

Это были детские рисунки Аки.

Первые были яркими, наивными. Солнце с улыбающимся лицом, криво нарисованный дом, три человечка, держащиеся за руки: мама, папа и он, Кэндзи, на голову выше маленькой фигурки сестры. Но чем дальше он листал, тем больше менялись рисунки. Цвета тускнели. Солнце исчезало, его место занимали серые, косые линии дождя.

А потом он увидел последний рисунок. Тот, что был сверху.

На листе бумаги, выполненный восковыми мелками, был изображен их дом под проливным дождем. Рядом с домом стояла большая фигурка — мальчик. Он уходил прочь, его спина была повернута к зрителю. А в стороне, на краю листа, был нарисован большой черный ящик. Изнутри ящика маленькая ручка царапала стену.

Внизу, неуверенным детским почерком, было выведено одно короткое предложение.

「お兄ちゃんが探してない」

«Братик не ищет».

Кэндзи выронил рисунок. Воздуха вдруг стало не хватать. Фрагменты памяти, острые и болезненные, как осколки стекла, начали всплывать в его сознании: её смех, крик «Я спряталась!», раздражение в его собственном голосе, темная громада старого хранилища на окраине деревни...

Он схватился за голову. Комната поплыла перед глазами. И в этот самый момент он услышал, как дождь за окном, до этого бывший лишь фоновым шумом, с новой силой яростно забарабанил по крыше. Словно разбуженная его воспоминанием буря приближалась.

Часть 3: Тонущее воспоминание

Глава 7: Погружение в Уцуро

Рёв дождя снаружи слился с рёвом крови в ушах Кэндзи. Дом стонал. Не как старое дерево под ветром, а как живое существо в агонии. Стены темнели на глазах, пропитываясь невидимой влагой, их деревянная текстура становилась гладкой и черной, словно обугленной. Воздух загустел, стал тяжелым, пахнущим озоном, стоячей водой и чем-то металлическим, как кровь.

Паника, холодная и острая, пронзила его. Он должен был выбраться.

Он вскочил на ноги и, пошатываясь, бросился из комнаты матери. Коридор изменился. Он казался длиннее, его геометрия была неправильной, искаженной, словно он смотрел через кривое стекло. Рваные сёдзи, ведущие на веранду, больше не показывали сад. За ними клубилась серая, безликая дымка, пустота.

Кэндзи споткнулся и кубарем скатился с лестницы. Он вскочил, не чувствуя боли, и бросился к входной двери. Она поддалась беззвучно.

Он вывалился наружу, в мир, который больше не был его миром.

Деревня Сидзумура исчезла. На её месте был её кошмарный двойник, её «Уцуро» — Пустота. Небо было сплошным пологом свинцовых туч без единого просвета. Дождь превратился в тонкие, похожие на иглы, струи черной, маслянистой жидкости, которая не издавала ни звука при падении. Улица стала рекой из вязкой, непроглядной воды, в которой плавали прелые листья. Дома по обе стороны дороги покосились под невозможными углами, их пустые окна-глазницы, казалось, с любопытством наблюдали за ним.

Что-то тянуло его вперед. Невидимая сила, зов, исходящий из глубины его собственного раскаяния. Он знал, куда должен идти. К старому синтоистскому святилищу на холме, где они с Аки так часто играли.

Он шагнул в черную воду. Она была ледяной. По обе стороны от тропы, там, где раньше были сады, теперь стояли они. «Плачущие». Их было не меньше дюжины. Они стояли по пояс в темной воде, неподвижные, как статуи горя, склонив свои безликие головы из грязи. Когда Кэндзи проходил мимо, они не нападали, но он чувствовал, как их коллективная, безмолвная скорбь давит на него, высасывая тепло из его тела.

Путь на холм был скользким и крутым. Наконец, он увидел их — ворота-тории. Их алый цвет сменился черным, и по ним стекала та же маслянистая слизь, что и с неба. Каменные статуи львов-стражей, комаину, были расколоты. Из их пустых глазниц медленно сочились густые черные слёзы, оставляя на камне блестящие дорожки.

В центре площадки перед маленьким храмом стоял каменный бассейн для омовения рук, но он был сухим и засыпанным грязью. Вокруг него валялось несколько плоских камней, похожих на те, на которых загадывают желания. На каждом был выцарапан детский рисунок: солнце, кошка, гора...

И тут его пронзило воспоминание. Яркое, как вспышка молнии.

...Солнечный день. Смех Аки звенит, как колокольчик. «Смотри, братик! Я нарисовала стрекозу! Это наш секретный знак! Если опустить её в воду, ками-сама исполнит желание!»...

Его взгляд метнулся к камням. Вот он. Камень с неумело нацарапанной стрекозой.

Дрожащей рукой он поднял его. Камень был теплым, почти живым. Не раздумывая, повинуясь инстинкту, он подошел к сухому бассейну и опустил камень на дно.

В тот же миг всё замерло. Черные слёзы на статуях перестали течь. Гнетущее чувство скорби, исходившее от «Плачущих» внизу, ослабло. А прямо перед ним, там, где раньше была стена из непроходимого кустарника, деревья расступились, открывая узкую, едва заметную тропу, уходящую дальше, в самую темную часть леса.

Путь был открыт. Ритуал был исполнен. И Кэндзи понял, что это было лишь первое испытание. Деревня, его память, не отпустит его, пока он не дойдет до самого конца. Он шагнул на темную тропу.

Сцена 8. Наблюдатель

Тропа, открывшаяся перед Кэндзи, вела в самую чащу леса. Это был не лес из его воспоминаний. Деревья здесь были неестественно высокими и тонкими, их голые, черные ветви переплетались над головой, образуя уродливый свод, который почти не пропускал тусклый свет свинцового неба. Под ногами хлюпала черная, вязкая грязь, из которой, словно вены, торчали переплетенные корни. Тишина была абсолютной, даже капли, срывавшиеся с веток, казалось, падали беззвучно.

Кэндзи шел, ведомый невидимой силой. Ощущение скорби, исходившее от деревни, сменилось чем-то иным. Чем-то более сфокусированным. Он чувствовал на себе взгляд.

Сначала это было лишь легкое покалывание на затылке, инстинктивное ощущение, заставлявшее его нервно оглядываться. Но за спиной была лишь извивающаяся тропа, теряющаяся во мраке. Он пытался списать это на паранойю, на взвинченные нервы.

Но чувство не проходило. Оно становилось сильнее с каждым шагом, превращаясь в давящую, неоспоримую уверенность. За ним следят.

Он остановился, вглядываясь в частокол черных стволов. Он заметил движение. Боковым зрением. Что-то тонкое и бледное мелькнуло между деревьями и замерло. Он резко повернул голову. Ничего. Только ровные, неподвижные стволы.

Он заставил себя идти дальше, сердце колотилось о ребра. И вот, обогнув старый, поваленный ствол, он увидел его.

Оно стояло метрах в двадцати от тропы, в глубокой тени между двух деревьев. Существо было высоким, неправдоподобно худым, с вытянутыми, паучьими конечностями. Его кожа, натянутая на острые кости, была бледной, как березовая кора. Оно было абсолютно неподвижно, словно вросло в землю. Но самой ужасной его чертой была голова. Она была полностью, в несколько слоев, обмотана грязными, пожелтевшими от времени бинтами, скрывавшими лицо.

Там не было глаз. Но Кэндзи с тошнотворной уверенностью знал, что оно смотрит. Смотрит прямо на него. Непрерывно. Осуждающе.

Это был не «Плачущий». В этом существе не было скорби. В нем была лишь холодная, безмолвная фиксация. Оно было наблюдателем. Судьей.

Кэндзи застыл, не в силах пошевелиться. Бежать? Но куда? Кричать? Но кто услышит? Он стоял под этим невидимым взглядом, и в его душе поднимался стыд — липкий, всепоглощающий стыд, от которого он бежал всю свою взрослую жизнь. Это существо было воплощением его собственного тайного знания. Та часть его, что видела, как маленькая девочка прячется в сундуке. Та часть, что знала, где она. Та часть, что сознательно отвернулась и сделала вид, что не видит.

Он сделал один неуверенный шаг по тропе. Существо не шелохнулось. Он сделал еще один. И еще. Он заставил себя идти мимо, не сводя с него глаз. Когда он поравнялся с ним, замотанная голова медленно, с неестественной плавностью, повернулась, продолжая следить за его движением. Ни звука. Ни жеста. Лишь это безмолвное, всевидящее присутствие.

Кэндзи не выдержал и побежал. Он несся по скользкой тропе, спотыкаясь о корни, не разбирая дороги. Он пробежал не меньше ста метров, прежде чем осмелился обернуться.

Позади, между деревьями, было пусто.

Наблюдатель исчез. Но ощущение его взгляда на затылке осталось. Теперь Кэндзи знал, что он не один. Его вина обрела глаза, и она будет следить за ним до самого конца.

Сцена 9: Тропа к хранилищу

Бегство от Наблюдателя не принесло спасения, лишь глубже загнало Кэндзи в лабиринт его собственного ада. Тропа, по которой он несся, вывела его из удушающей чащи леса на открытое пространство. Но вид, открывшийся ему, был еще ужаснее.

Он стоял на краю огромной, выжженной пустоши, утопающей в тумане. Земля здесь была голой и растрескавшейся, как дно высохшего озера. Из трещин сочилась всё та же черная, маслянистая вода, собираясь в неглубокие, неподвижные лужи, отражавшие серое, пустое небо. Внезапно он понял, что дождь прекратился. На смену его рёву пришла абсолютная, мертвая тишина.

А в центре этой пустоши, метрах в двухстах от него, стояло одинокое строение. Старое, приземистое хранилище — кура. Стены из темного, почти черного дерева, казалось, впитывали в себя даже тот скудный свет, что был в этом мире. Оно не просто стояло на земле. Оно вырастало из нее, как древний, злокачественный гриб. Кэндзи сразу узнал его. Место, где закончилась их игра в прятки.

Путь к нему был прямым. Но не пустым.

По обе стороны от воображаемой тропы в неглубокой черной воде стояли на коленях десятки «Плачущих». Они не просто скорбели. Они совершали вечный ритуал поклонения этому темному месту, образовав живой коридор, ведущий прямо к хранилищу. Их безмолвные, сгорбленные спины создавали аллею отчаяния, которую он должен был пройти.

И он знал, что Наблюдатель тоже здесь. Он не видел его, но чувствовал его взгляд из-за пелены тумана на краю пустоши. Пристальный, неподвижный, оценивающий взгляд его собственной вины, следящий за каждым его шагом на этом последнем пути.

Кэндзи сделал вдох, но воздух был разреженным и холодным, он не наполнял легкие. Бежать больше было некуда. Он шагнул с твердой земли в вязкую, холодную грязь.

Он шел по этому коридору скорби под невидимым взором своего стыда. Тишина давила, но его мозг наполняли звуки. Фантомные отголоски прошлого, острые, как иглы.

...Детский смех, звонкий и беззаботный, резко обрывающийся...

...Шелест листьев и его собственный, чужой голос, кричащий: «Девять... десять! Кто не спрятался, я не виноват!»...

...Глухой, тяжелый стук, будто захлопывается крышка старого сундука...

Звуки возникали и исчезали, терзая его рассудок. Он шел, не глядя на коленопреклоненные фигуры по бокам, устремив взгляд на черную громаду хранилища. С каждым шагом оно становилось все больше, все реальнее, нависая над ним. Оно было эпицентром всего. Вся боль, весь страх, вся вина этой земли были сконцентрированы за его тяжелой, окованной железом дверью.

Наконец, он дошел. Он стоял у подножия каменного фундамента, задрав голову. Дверь была массивной, сделанной из цельных кедровых досок, почерневших от времени и чего-то еще. На ней висел огромный, проржавевший засов, но он был сдвинут. Дверь была не заперта. Она была приоткрыта на ширину ладони, и из этой щели веяло густым, подвальным холодом и запахом старого дерева.

Мир замер. Звуки в его голове стихли. Фигуры «Плачущих» за спиной застыли. Даже ощущение взгляда Наблюдателя, казалось, ослабло, уступив место тому, что ждало его внутри.

Кэндзи медленно поднял руку. Пальцы коснулись ледяной, шершавой поверхности дерева. Он знал, что за этой дверью его ждет ответ. Не прощение. Не спасение. Лишь истина.

Собрав остатки воли, он толкнул тяжелую дверь

Часть 4: Истина под дождем

Глава 10: Кульминация

Тяжелая дверь со скрипом отворилась, и Кэндзи шагнул из серого безмолвия пустоши в густую, неподвижную тьму. Воздух внутри хранилища был спертым, холодным и сухим. Он пах пылью, которой тысяча лет, истлевшей тканью и старым деревом. Тишина здесь была иной — не просто отсутствием звука, а его активным подавлением. Она была плотной, как войлок, и оглушала.

Слабый, призрачный свет пробивался сквозь щели в стенах, выхватывая из мрака очертания забытых вещей: сломанный плуг, стопки старой черепицы, контуры мебели, укрытой саванами паутины. Пространство казалось неправильным, больше, чем должно было быть снаружи, а тени в углах были густыми и неподвижными, словно застывшая смола.

И в самом центре этого мертвого пространства, точно на сцене, стоял он.

Длинный деревянный сундук, нагамоти.

Он был покрыт не пылью, а патиной времени. Темное дерево, отполированное до тусклого блеска сотнями прикосновений из прошлого. Он не выглядел зловеще. Он выглядел как гроб. Как алтарь. Как точка, в которой сходятся все линии этой искаженной реальности.

Кэндзи медленно пошел к нему. Каждый его шаг сопровождался громким, протестующим скрипом гнилых половиц, который казался кощунством в этой абсолютной тишине. Он шел, словно лунатик, притягиваемый гравитацией своей собственной трагедии.

Он остановился перед сундуком. Время замерло. Он поднял дрожащую руку и опустил её на крышку.

И в тот момент, когда его пальцы коснулись холодного, шершавого дерева, мир взорвался.

Тьма исчезла, сменившись яркими красками летнего вечера. Воздух был теплым и пах сладкой ватой и жареными кальмарами. Вдалеке слышалась музыка и смех — в деревне был праздник Мацури.

— Ты водишь! — звонкий, как колокольчик, голос Аки вывел его из задумчивости. Она только что дотронулась до его спины и теперь со смехом убегала прочь.

— Это нечестно! Я не был готов! — крикнул он, но в его голосе было больше показного раздражения, чем настоящей злости. Ему было десять, и он уже считал себя слишком взрослым для пряток, мечтая поскорее уйти к друзьям, которые запускали фейерверки у реки.

— Считай до ста! И не подглядывай!

Он вздохнул, отвернулся к большому дереву и закрыл глаза. Он слышал, как она со смехом и пыхтением ищет место, чтобы спрятаться. Он услышал характерный протяжный скрип — старое хранилище. А затем глухой стук тяжелой крышки. Он точно знал, где она.

Он дождался, пока её возня стихнет. Его друзья крикнули его имя со стороны реки. Он почувствовал укол досады. Он хотел быть с ними, а не здесь. И тогда в его детской голове родилась мстительная, жестокая мысль. Он накажет её. Заставит её посидеть там, в темноте, и подождать. Пусть поймет, каково это.

Он сделал вид, что ищет её у реки, а затем, убедившись, что она не видит, побежал к друзьям.

Веселье, смех, треск маленьких фейерверков полностью вытеснили мысли о сестре. Он забыл. По-настоящему.

А потом небо внезапно потемнело. Поднялся ветер, и первые тяжелые капли летней грозы ударили по земле. Все с криками бросились по домам.

Позже, уже дома, когда ливень барабанил по крыше, мать спросила: «Кэндзи, а где Аки?».

Холод. Ледяной, парализующий холод сковал его тело. Он всё вспомнил. Они выбежали на улицу. Звали её. Искали с фонарями под хлещущим дождем. Он бегал вместе со всеми, кричал её имя, но один-единственный, самый важный секрет он держал в себе, парализованный страхом. Он не сказал им, где нужно искать в первую очередь.

Они нашли её только когда буря стихла. Слишком поздно.

Кэндзи стоял на коленях в черном, безмолвном хранилище. Его рука всё еще лежала на крышке сундука. По его лицу текли слезы — первые с того самого дня. Он больше не был отстраненным архитектором из Токио. Он был десятилетним мальчиком, стоящим под дождем, который только что осознал, что одним своим детским, эгоистичным поступком он уничтожил целый мир.

Он не просто забыл. Он был виновен.

И тишину хранилища разорвал один-единственный звук. Глухой, сдавленный мужской плач. Его собственный.

Глава 11: Ненайденная

Плач Кэндзи, одинокий и отчаянный, был единственным звуком в неподвижном воздухе хранилища. Он стоял на коленях, содрогаясь от рыданий, его лоб был прижат к холодному дереву сундука. Он оплакивал не сестру. Он оплакивал свою собственную душу, почерневшую от секрета, который он хранил двадцать лет.

И тогда, в ответ на его горе, сундук ожил.

Сначала послышался тихий, едва различимый звук. Скрежет. Словно мышь скреблась внутри. Но он был слишком медленным, слишком осмысленным. СКРРР... СКРРР... Это был звук маленьких ногтей, царапающих дерево изнутри.

Кэндзи в ужасе отпрянул, отползая назад. Его плач замер в горле. Он смотрел, как тяжелая кедровая крышка, к которой он только что прижимался, начала медленно подниматься. Она не открывалась на петлях. Она изгибалась, деформировалась, словно была сделана из воска, поднимаясь под давлением чего-то невидимого.

Из щели пахнуло не пылью, а чем-то другим. Затхлым, спертым воздухом из запечатанного пространства.

И из этой тьмы оно начало появляться.

Это была не Аки. Не её призрак. Это было нечто невыразимо более ужасное. Это была физическая манифестация её последних мгновений, сросшаяся с причиной её смерти. Из сундука поднималась фигура, сотканная из расколотого дерева и бледной памяти. Бледные, тонкие детские руки, неотличимые по цвету от гниющего дерева, цеплялись за края. Искривленные щепки и волокна древесины были вплетены в очертания детского тела, создавая кошмарную скульптуру удушья и паники.

Лица не было. Лишь гладкая, овальная форма, слегка вдавленная там, где должен был быть кричащий рот. Существо поднялось из сундука лишь до пояса, его нижняя часть навсегда оставалась единым целым с его деревянной гробницей.

Оно не ревело. Оно не кричало. Оно шептало.

Шепот был голосом маленькой девочки, но искаженным, растянутым, будто он прошел через толщу воды и двадцать лет забвения. Он заполнил всё пространство хранилища.

— Братик... где ты?..

Кэндзи забился в угол, пытаясь вжаться в стену, раствориться в тенях. Но от этого голоса не было спасения.

— Здесь так темно... Я не вижу...

Существо, Ненайденная, медленно повернуло свою безликую голову в его сторону. Оно не могло видеть, но оно знало, где он. Оно всегда знало.

— Почему ты не искал меня?

Это был не вопрос. Это была констатация факта. Приговор. Не было ни злобы, ни жажды мести в этом голосе. Лишь бесконечная, непостижимая детская печаль от того, что её бросили.

И Кэндзи понял. Этот монстр не собирался нападать на него. Он не собирался причинять ему боль. Вся его суть, всё его существование было одной простой, ужасной истиной. Истиной, которую он сам создал. Он мог бы вскочить и попытаться убежать из хранилища, снова попытаться захлопнуть крышку над своим прошлым. Но он знал, что теперь это бессмысленно.

Он перестал отползать. Дрожа всем телом, он сидел на грязном полу, глядя в безликое лицо своего величайшего греха. Шепот продолжался, повторяя один и тот же вопрос, эхом отдававшийся в его расколотом сознании.

— Ты же обещал... что найдешь...

Глава 12. ...

Кэндзи сидел на полу, глядя на чудовищное создание, рожденное его виной. Ужас, смешанный с острой, как лезвие, правдой, парализовал его. Каждое слово, слетавшее с губ существа, было неоспоримым приговором.

— Ты меня не искал... — снова прошелестел голос, полный эха и печали. — Мне было страшно, братик...

Слова ранили глубже любого оружия. Он должен был что-то сказать. Извиниться. Принять. Но из его горла вырвался лишь сдавленный хрип. Двадцать лет он строил свою жизнь на отрицании этого момента, и сейчас, столкнувшись с ним лицом к лицу, его защитные стены рухнули, оставив под обломками не раскаяние, а лишь первобытный, животный страх.

— Нет... — прошептал он, качая головой. — Нет... прекрати...

— Почему ты не искал? Ты же обещал...

— Прекрати!

Он закричал, вскакивая на ноги. Он сделал то единственное, что умел делать всю жизнь. Он повернулся к своему прошлому спиной и побежал. Он бросился к выходу из хранилища, к спасительному прямоугольнику серого света, не смея оглянуться на существо, на память, которую он снова предавал.

И тогда шепот за его спиной изменился. Печаль исчезла, и в голосе появилась новая, леденящая, почти игривая нотка.

— Не убегай, братик, — сказало оно. — Теперь мы будем играть вечно.

Кэндзи почти добежал до двери, но мир вокруг него вдруг потерял четкость. Стены хранилища поплыли, растягиваясь, как горячая смола. Дверной проем начал удаляться, становясь все меньше и меньше. Воздух загустел, превращаясь в вязкую, темную воду, в которой он тонул. Он споткнулся и полетел вперед, в абсолютную, беззвучную черноту.

Падение длилось вечность и одно мгновение.

А потом он услышал звуки. Далекая музыка праздника Мацури. Смех. И звонкий, до боли знакомый голос — его собственный, детский.

«...Девять... десять! Кто не спрятался, я не виноват!»

Кэндзи открыл глаза.

Он лежал в тесном, темном пространстве. Пахло сухим деревом. Он сел, упираясь руками в шершавые доски. Над головой было что-то тяжелое. Он толкнул.

С протяжным скрипом крышка поднялась. Он смотрел наружу из большого деревянного сундука.

Он видел перед собой внутренности хранилища — пыльные, старые, залитые полосами теплого вечернего света. Снаружи доносился смех детей. Он увидел, как его собственная десятилетняя копия пробегает мимо дверного проема, увлекая за собой друзей в сторону реки. Звуки их веселья становились все тише и наконец замерли вдали.

Он попытался крикнуть. Позвать себя. Но из горла не вырвалось ни звука. Он попытался выбраться, но его тело, казалось, приросло ко дну сундука. Он был в ловушке.

С оглушительным стуком тяжелая крышка захлопнулась, снова погружая его в непроглядную тьму.

Он занял её место.

И единственным звуком, который он теперь слышал, был бесконечный, монотонный стук дождя по крыше его новой, вечной тюрьмы. Дождя, который так никогда и не прекратился.