Джек

Жаркое выдалось лето, немилосердное. Потому, когда дочь привезла из города внуков на осенние каникулы, беден был деревенский стол. Приехали гости негаданно, порадовать хотели. Порадовали, а с тем и смутили – не борщом с хлебом гостей привечают. Дети, со стариками обнявшись, к родственникам ближе по возрасту убежали, на другой край деревни. Дочь взялась птицу щипать, а старуха в огород полезла. Дед же завёл старенькую «Ниву» и по колдобинам покатил в соседнее село за тем, чего ни на грядках, ни в сараях не вырастишь: за мукой, сахаром, чаем, а ещё конфетами. Пускай старуха блинов, пирогов напечет – не заменят они детям конфет.

Расплатился дед за покупки и уже в дверном простенке стоял, когда заслышал тоненький голосок: не то лай, не то писк. Обернулся. Под прилавком в коробке лежал щенок, обычный дворовый лохмач, крошечный чёрный с рыжими подпалинами на ушах и мордочке.

– Кто это у вас? – полюбопытствовал старик присматриваясь.

– Соседи просили раздать, – обречённо отозвалась продавец. – Очень уж сердобольные. Мало им своих кошек, собак, так ещё и чужих подкармливают. Кто понаглее, те в ведро с молоком лезут, а уж соседи никому отказать не могут. Ну а этот помёт только по цепям рассадить, раз уж решили в живых оставить. Вымахают такими, что в округе всех поперепугают, а то и погрызут. Это мальчик, последний остался.

Смотрел старик на щенка и улыбался – таким тот был забавным, лохматым и неуклюжим. А когда поднёс к щенку ладонь, он попятился и забился в уголок.

– Этот не укусит, – со знанием рассудил старик. – А вот сторожем будет хорошим. Возьму щенка. Моему Полкану двенадцатый год, столько и не живут…

Больше сладостей обрадовались дети щенку, непрестанно тискали, гладили, кормили и, утомив вниманием, вскорости укачали на руках. Всем домом думали, как его назвать. Посыпались Бобики и Шарики, Жучки и Черныши. Но заявил дед весомо:

– Угольком будет.

Никто не поспорил, так подходило имя щенку.

Ночь провёл Уголёк в праведном сне, день последующий в беззаботном веселье. Вечером, когда чаевали, а дед, разлёгшись в колченогом кресле, неспешно потягивал едва не кипящий, горячий кофе, случилось новое знакомство. Дверь из сеней в кухню приоткрылась, в проём просунулась круглая рыжая морда, а за ней в комнату вошёл и сам Барин. Не считаясь с гостями и не смотря на них, Барин вальяжно пересёк помещение, ненадолго задержался у кресла, рассчитывая траекторию прыжка, и уверенно, по-хозяйски занял своё привычное место на коленях старика. Тогда только смерил он присутствующих высокомерным взглядом единственного глаза, задержав его на самом шумном из них, после чего недовольно отвернулся и задремал. И сколько ни тявкал Уголёк, ни извивался у ног старика, Барин не махнул хвостом, не повёл обкорнанным ухом.

Когда чуть подрос Уголёк, стал, как положено, под ногами путаться. За штанины хватал, пачкал, вцеплялся в перчатки и не отпускал, даже когда задние его лапы от земли отрывались, и тогда упрямо висел струною на одних крепких зубах. Старик смеялся, с ласковым укором бандитом величал, а старуха бранилась, гнала щенка прочь, да не так строго, чтобы её угрозы Уголёк не принимал за игру.

Беззаботно Уголёк по двору бегал, прыгал, с боку на бок перекатывался, в пыли валялся и только к ветхой собачьей будке боялся подойти. В беспечности, бывало, подбежит неосторожно, вспомнит, кто в ней, да отпрянет так резко, что с ног валится. Не принял Полкан его дружбы, скалился, зубами лязгал, к себе не подпускал. Хотя бесстрашно мимо него сновали куры, и потому была непонятна и обидна Угольку неприязнь его старшего брата. А может, Полкан, что сказать ему хотел, предостеречь, да только не мог яснее выражаться.

Много для щенка в селе забав, много интересностей, но всего больше будоражил его внешний мир – за воротами. Туда, взгромоздившись на зелёный скрипучий велосипед с порванным седлом, уезжала старуха, туда уводил шустрых индюков за собою старик. Так и Уголёк в любознательности выскакивал за ними. Но добегал до асфальтированной дороги, пугался новых мест и возвращался во двор. Так продолжалось до зимы, а там и хозяева стали редко покидать дом, да и сам Уголёк не желал отходить от тёплого котла, на котором почти всегда теперь грелся Барин.

По весне, когда сошёл снег, и распутица отделила село от остального мира, в стариковом доме установился новый порядок: кто умел вылизываться – переступал порог, но с грязными лапами делать того не дозволялось. Уголёк не расстраивался – дни наступали погожие, располагающие к долгим гуляниям. А когда выдавался дождь, щенок укрывался под навесом или в сарае.

Но не так легко перенёс Полкан зиму. В конуре его не было тёплого котла и мягкого пледа, ласковых пальцев и добрых слов. Под защитой тщедушной сливы его редкий седой мех боролся с холодом, а когда в который год вышел победителем, за ненадобностью слёз, да с таким обилием, что вмиг облысел Полкан. Все силы отдал он борьбе с холодом, не оставив и малости, чтобы с пищей справиться. Не питало его теперь и само солнце, потому не искал старый пёс тени конуры. Не откликался Полкан на соседский лай, а всё лежал среди хозпостроек на своём небольшом всхолмлении и тоскливо смотрел на просёлочную дорогу, проходящую от него в сотне метров, такую близкую и такую бесконечно далёкую. Не противился отныне старый пёс щенку, но смотрел сквозь него, не замечая вовсе. Когда же в очередной раз замыслил Уголёк с ним поиграться, не шелохнул ухом Полкан, да так и остался лежать, вгрызаясь ледяным взором в недостижимую заветную дорогу.

– Мал ещё, – на другой день отмахнулся от старухиных слов старик. – Пускай бегает.

Пастьба индюков возобновилась. Птица эта поумнее кур, держится группой, не разбегается, но глупее гусей и сама домой не возвращается. Старик в свои немалые годы оставался бодрым, любил размять ноги и потому водил индюков глубоко в рощу. Там, среди акаций и шиповника он садился на бревно или пень, опускал слегу с привязанным к её концу шелестящим пакетом – тот привлекал внимание индюков – и погружался в неспешные мысли. А в грибной сезон так собирал шампиньоны и синеножки или тот же шиповник. Пойти со стариком в первый день нового года Уголёк по привычке испугался, но уже назавтра переборол страх, пересёк асфальтированную дорогу и с того утра неизменно следовал в рощу за стариком.

«Вот помощник!» – умилялись соседи, наблюдая, как кружит вокруг птицы щенок, с индюков глаз не спуская, да мешкающих к стае подгоняет. Всё работу забрал Уголёк, оставив старику только сладкую дрему на пне. Откроет тот, бывало, один глаз – на месте индюки, неусыпно следит щенок – и дальше спит.

И так крепко однажды уснул, что не услышал далёкого тявканья. Лаял щенок, изливался, потому что свалился индюшонок в канаву и, как ни старался, не мог высвободиться из вязкой грязи. Трусил по-над канавкой Уголёк, не решаясь ни спуститься, ни оставить индюшонка в беде. Распугал прочих индюков, сбил дыхание, а всё не отзывался старик, не спешил помогать. Пытаясь выбраться, неловко взмахнул отяжелевшими крыльями индюшонок, не удержался на скользкой опоре и завалился набок. А подняться не мог и, подняв голову над грязной водой, стал неистово горланить.

Тут не выдержал Уголёк, скатился в канаву, подцепил индюшонка за шею и, пятясь, начал из грязи выволакивать. И пока тащил, тот успокаивался, и на верху, на сухой земле, вконец притих. Кончив дело, побежал к старику Уголёк, теперь со спокойным сердцем и не за помощью – за похвалой. Но проснулся старик, посмотрел на щенка внимательно и вдруг погрустнел.

– Что же ты натворил, Уголёк? – спросил он без укора, но с большой тревогой.

А тот и рад был показать.

– В лес веди, – тем же днём велела старуха. – Пусть теперь своей шеей платит.

– Не хотел он, – возражал старик. – Не иначе помочь пытался.

– Вот помог так помог! Говорила – на цепь сажай! Хотя оно дурное такое, всех курей бы передушило!

– Да из канавы индюшонка тащил он, потому и грязный как чёрт! Помочь хотел! Чего непонятного?!

– Небывало такого, чтоб индюки сами в канаву падали! Твой чёрт его же и запугал, а то и сам толкнул!

– Что такое мелешь?!

– В лес веди говорю! А не хочешь, так я и сама справлюсь.

Отмахнулся старик от старухиной глупости, вышел в сени, сел на приступок и призадумался. Жалко щенка, но поделать нечего: провинился – плати, таков суровый деревенский закон.

Скулил Уголёк, упирался лапками, опрокидывался набок и вновь тщетно пытался удержаться на уютном дворе и милом свете. Не разжимал старик крепких узловатых пальцев, не выпускал жестокой бечевы, так больно врезавшейся в нежную щенячью шею. Бечёвка проволокла Уголька по узенькой тропинке через огород, мимо опустевшей конуры Полкана, через задний двор, мимо колодца и курятника, через перекошенные ржавые ворота и мимо мусорной кучи за ними. Бечёвка протащила Уголька через просёлочную дорогу и ослабила немилосердную хватку только в подлеске.

Уголёк не мог отдышаться. Осязаемый страх отступил, но не ушёл далеко. Смотрел щенок на старика и не понимал: зачем привели его в это страшное место, отчего тащили силком, когда он бежал бы за хозяином и добровольно. Непонимание пугало Уголька, он дрожал и пытался высвободиться из мучительного захвата.

А старик держал другой край бечевы и медлил. Оглянулся на задний двор, посмотрел в любящие и напуганные щенячьи глаза, тяжело вздохнул. А затем прикоснулся к щенку в последний раз – снять удавку.

– Уходи, Уголёк, ступай прочь из села. Ищи себе других хозяев, ищи в другом месте счастья. Не возвращайся. Ибо узнаёт старуха, что пощадил я тебя, – ненадолго среди живых останешься.

Не слушал его Уголёк, да и не понимал, и покуда говорил старик, напротив, повеселел, из петли освободившись. Робко, но уже смотрел он в сторону дома, быстро забывая страх и обиду на хозяина.

– Ну же, дурень, иди прочь! – свирепел старик. И потому как не слушался Уголёк, пхнул его ногой.

Вновь обеспокоился щенок. Но чем бы ни прогневал он старика, веры в его милосердие не оставил. Потому, склонив голову и поджав хвост, потрусил к дому.

Но тут с силой топнул хозяин; громко хрустнула ветка под его каблуком.

– Убирайся!

Отскочил в испуге щенок, да так и замер, не поднимая головы, но и не убегая.

А старик, покачав тяжёлой седой головой, поплёлся возвратной дорогой. Пересёк задний двор, миновал огород и скрылся в доме, так ни разу не обернувшись.

Не знал Уголёк, как быть, куда податься и как жить за пределами дома, частью которого себе полагал. Он тихонько поскуливал и дрожал, и просидел в подлеске недобрый час, пока жуткий скрип и перестук потревоженных ветром ветвей не поднялись на вершину его страхов, погнав прочь из родных краёв, как того против воли и требовал старик.

Недолго бежал Уголёк, ибо коротки и слабы были его детские лапки. Но и то оставленное за хвостом расстояние мнилось ему пугающим, столь великим, что пройти его можно было лишь однажды и в одном направлении. Не было пути назад, эту истину Уголёк ощутил с первыми прыжками: она колола ветвями бока и резала холодными камнями пальцы. Чем дольше бежал щенок, тем тяжелей становилось это знание, оно давило к земле, отбирало последние силы.

Инстинктивно пытаясь вернуться в прежний уют, Уголёк выскочил к дороге и побежал по обочине. А затем вдруг остановился – из асфальта впереди будто прорастала чёрная шерсть. Это неожиданное наблюдение отвлекло щенка от тяжёлых переживаний. Смело и с любопытством подошёл он к странному месту. Среди шерсти он различил лишь остатки перемолотых колёсами костей. Полную картину ему поведал запах. И тогда дикий ужас швырнул его в лес, а шум проезжающей машины словно бичом подстегнул страхом. В слабых лапах ещё оказались силы.

Он пытался убежать от кошмаров, но они не отставали. Они были в нём, стучали в груди, звали жутким рёвом машин и хватали ветвями за хвост. Их зов становился всё настойчивее. Уголёк больше не мог от них бежать. Он остановился, навострил уши.

Послышалось. Никто не зовёт его, никто не ждёт. И всё же щенок побрёл обратно. Дороги он не узнавал, словно видел эти места впервые. Может, так оно и было, может, иначе – не до того ему прежде было, чтобы лес разглядывать. Испугавшись, что ошибся в выборе, Уголёк вернулся к прежнему направлению, потом снова изменил его, да так и заблудился. И хотя лишь возрос его страх, над тщедушным слабосильным телом он больше не властвовал. Свалился без сил Уголёк под старым дубом, свернулся клубком, зажмурил влажные глаза. Будь что будет. Он не нужен людям, некуда ему идти, может, хотя бы страшный бескрайний лес сжалится над ним.

Тревожно спалось ему. Ночной холод пробирался в сон, извращая детские, беспечные сны колкими кошмарами. Яркие краски прошлого отцветали и тускнеющими призраками уносились в невозвратную даль. Уголёк вздрагивал и просыпался. Но затем засыпал вновь, ища спасения от горькой реальности.

Ласковые утренние лучи пробрались сквозь прореху листвы и уверенно забрали несчастного щенка из холодных объятий кошмара. Будь покоен, – говорило солнце, – теперь ты под моей опекой. И щенок подчинился.

Велики ещё были переживания Уголька, но природа лечила. Она приняла человеческого зверёныша как собственного дикого сына. В безграничной мудрости своей она учила безмолвно, не давала советов и обещаний, но пробуждала знание абсолютное, живущее в каждом её творении. Это пробуждение продиралось в Угольке сквозь кровь и слёзы. Оно не терпело малодушия, но предоставляло предельно простой выбор: милый комнатный щенок и расчётливый лесной охотник не могли ужиться в одном теле.

Быстро рос зверёк, быстрее, чем его кости, так что явись прежний хозяин вчера и с трудом узнал бы щенка, а сегодня в спутанном рычащем комке не разглядел бы и вовсе. В страхе перед людьми Уголёк держался на расстоянии от села, но, связывая человека с едой, далеко не уходил. Лес даровал ему кров и воду, но в пищу предлагал только склизких лягушек. Когда опротивела Угольку лягушатина, он стал посматривать в сторону дворов. Одиночество и непрерывные поиски пищи закалили его ум, а знание людей помогло найти огрехи в их обороне.

Не водились в округе ни волки, ни лисы – если и были когда, давно наелись свинца и яда. Оттого и утратили люди бдительность, а маленькому вору простор оставили.

В первую ночь Уголёк подполз под воротиной заднего двора, но тотчас был облаян сторожевой собакой и выгнан страхом. Во вторую ночь он действовал смелее и бежать не спешил. Что с того, что собака лает? Может, человек чужой идёт, а может, она с другими псами перекрикивается? Собака для того и сидит на цепи, чтобы лаять. Лает, значит, служит, а большего человеку знать не надобно.

Постоял Уголёк у ворот, не столько за собачьей свирепостью наблюдая, как дожидаясь иных звуков. Убедился, что собачий надрыв человеку безынтересен, и продолжил дело. Проскочил вдоль забора мимо хлева, вспомнил, как старуха куриные яйца в соломе искала, и юркнул в приоткрытую скособоченную дверь сенника. Вернулся Уголёк с трофеем. Хотел было в лес нести, но проползти под воротами, не боясь яйца раздавить, не получалось. Во дворе и поужинал. Скорлупу, сколько смог подобрал, остаток же в мелком дворовом мусоре затерялся и работы его не выдавал. На прощание одарил Уголёк незадачливого сторожа торжествующим взглядом, надменным и вместе жалостливым. Хорошо ли ей на воде и пшеничной каше вокруг будки бегать, и стоит ли такой заботы собачья служба?

Возвращаясь в лес, Уголёк не сетовал на судьбу – с ним ещё она обошлась благосклонно.

Так и пристрастился по дворам ночным татью хаживать. Рылся в мусорных кучах и помоях, воровал яйца, но птицу не трогал, знал – и новорождённый цыплёнок людьми уже посчитан. А ничего съестного не находилось – жевал кожаные ремни, сапоги и подошвы и тем голод ненадолго обманывал.

Порою возвращался во двор, давший начало его новой жизни, но не с целью украсть. Терпеливо подолгу сидел у ворот. Не слушал лая сторожевой собаки, а только смотрел на её раздувшееся брюхо.

Щенок всё ждал, а сука, привыкая, гнала его со всё меньшей охотой. Он смелел и подходил ближе, чуть не к самой будке. А однажды увидел, как она глотает сухую мелкую дерть из проржавевшей насквозь кастрюли. Эта зерновая пыль заменяла ей обед, завтрак и ужин, и она же неумолимо распирала её брюхо изнутри.

На другую ночь Уголёк принёс сторожевой собаке сухую кость. Сука лизнула его благодарно и с тех пор на него не лаяла.

Они крепко сдружились. Цепная собака стала Угольку приёмной мамой, а он вновь был задорным маленьким щенком. Ему она отдавала ласку, которой не успела поделиться с собственными детьми, ибо единственный помёт отобрали у неё и утопили ещё младенцами. Ночами, когда люди спали, Уголёк приносил подарки, беззаботно веселился и развлекал приёмную мать. Она же утешала и берегла его от одиночества, а когда к рассвету он уходил в лес, провожала его ласковым взглядом и с нетерпением ждала.

Однажды в их встречу вмешался ливень. Уголёк хотел бежать, но мама попросила остаться. Холодный ветер иголками дождя проникал в будку, но животным давно не было так уютно, как в эту ночь.

– Это ещё что? – разбудил Уголька грубый голос. Дородная женщина, склонившись над ним, недоверчиво хмурила брови. – Рада, кого это ты привела?

Собака смотрела на хозяйку с вызовом, не отвечала, не моргала, не шевелила хвостом.

– Ладно, – уступила женщина. – Хочешь, так пусть у нас побудет, покуда хозяева не объявятся.

Хозяева не нашлись. Звериный запал Уголька тлел, остывал, пока не преобразил в беззаботного Пушка. Хозяйка его была женщиной суровой, мясом новоявленного питомца не баловала, если настойчиво просил он внимания, могла и сапогом огреть. Но и объедкам со стола был щенок благодарен – будет чем маму угостить.

Жил с хозяйкой в доме мужчина, но хозяина в нём не желал признавать Пушок. Мужик часто на стороне ночевал, утром мешком в калитку вваливался, отстранял назойливую жену и в постель волоком волочился. Спал покойником светлую часть суток, да и смрад характерный источал.

Дням Пушок не вёл счёту, незаметно неслись они. Возмужал он, подрос и однажды, распластавшись у ворот, сколько ни старался, не сумел протесниться в щель, через которую прежде на задний двор пробирался. Подошёл он тогда к приёмной маме, сунул в будку нос и отстранился. Слишком тесно для них двоих и неуютно почему-то. Понял тогда Пушок, что перестал быть щенком, и где-то ждёт его собственная опустевшая будка. Ткнулся он тогда в мамино плечо, одарил ненавистным взглядом ржавую кастрюлю с дертью, опустил хвост и волком затрусил. Скоро вернётся мужик с попойки, выскочит тогда Пушок в калитку и оставит позади дом очередной и очередное имя.

В лес вернулся зверь, в старые места. От дождя нору вырыл: и теплей будки, и цепи нет. Телом окреп и уже ночами в страхе не трясся. Но теперь с ещё большим трудом пищу добывал. Мало в какой двор мог проникнуть, старые ходы больше не пускали. А перемахнул однажды через забор, и такой гвалт в округе поднялся, что проснулись люди, а зверь ещё долго из леса не выбирался.

Здесь ловил он жаб, насекомых, червей, грыз побеги, грибы, глотал ягоды. Порою ошибался и лежал с горячей головой, высунув язык. А потом, очувствовавшись, пытался осушить лес, выпить всю его воду, лишь бы голод унять.

Свирепел голод, злился, он устал от обманов и взывал к действиям. Зверь вернулся к людям. Вышел к пруду, где коровы поились, а пастухи, прохаживаясь, кольцо держали. Вот она: добыча. И коровы добыча, и человек. Только добыча эта непростая и отпор даст. А потому не за живой пищей следил зверь – не сводил глаз с сумки, притороченной к мопеду.

Наелись коровы, напились, стали ложиться. Собрались тогда пастухи у мопеда, расстегнули сумку, расстелили газету. Выложили копчёное мясо, резаные огурцы, помидоры, хлеб, сыр, варёные яйца, редис, конфеты и бутылку компота.

Смотрел завистливо зверь, как неотвратимо и быстро исчезает пища со стола. Но позывы голода разумом подавлял: долог ещё день, сберегут пастухи припасы. Заметно исхудала сумка, но наконец свои богатства спрятала.

Выскочил тогда зверь, пролетел стрелой меж человеком и техникой, выхватил сумку и, не сбавляя ходу, прочь умчался. Голод сделал его слабее, но в решающий миг выплеснул остаток сил единым порывом. Укрывшись в подлеске, зверь долго ещё не мог справиться с прочной сумкой, потому переносил её с одного места на другое, беспрерывно замирая и прислушиваясь. Зато какова была награда! Он ел спешно, глотал, не в силах сдержаться. Все косточки сгрыз, все хлебные крошки подобрал. Кто бы мог подумать, что в такое щуплое тельце влезет столько пищи? Всё пожрал зверь, даже конфеты напополам с обёртками, один лишь компот не тронул.

Много дней зверь отлёживался, из леса не выходил, пищу переваривал. А проснулся голод, его зову не противился. Возвращался к людям полями. За мышами гнался, хоть не мог поймать, ужей в рогозе ловил – не боялся. В кукурузе нашёл дохлую ворону, но за людскими сладостями находки не оценил.

Зверь кругами к селу приближался, выходил на дорогу и вновь в лесополосе прятался. Теперь уж он оставлял свалки без большого внимания, к домашней птице присматривался, к шагу её, к проворности. Первой выбрал хромую курицу, клевавшую червей в мусорной куче. Лёг поблизости, не таясь, словно он обычный дворовый пёс, а сам искоса на добычу поглядывал, да людей в то же время высматривал. Когда осмелела курица, позабыв о нём, зверь поймал её резким прыжком и в свои владения утащил.

Так и повадился приходить за птицей. Сначала от большого голода страх переступал, но быстро смелел, ибо отпора не получал, и с человеком переставал считаться.

Одним ранним утром снилась зверю деревня. Он хватает за копыто ягнёнка, но добыча упирается, на глазах растёт, тяжелеет. Вот уже псы сбегаются, грозно облаивают, в кольцо берут. А зверь не уходит, зубов не разжимает, хоть удерживает теперь не ягнёнка, но огромного барана размером с быка.

Вдруг проснулся зверь, ухом дёрнул: настоящий лай. Дремота разом схлынула, власть над ним обрёл страх. Побежал зверь глубже в лес. Бежит, задыхается. Остановится, прислушается: не отстаёт погоня. А когда наконец оторвался, вновь услышал лай, но теперь с другой стороны. Изменил направление, повернул, и ещё раз, но уже был в кольце. Чуял зверь и собак и охотников, и, не видя ещё, сосчитать мог по запаху. Чувствовал он и гибель свою. Но тогда, чем безумью отдаться и под пули лететь, он нашёл в себе волю дать собакам бой. Предатели звериного рода, ставшие на службу тому, кто истреблял их брата, в глазах дикого зверя они были достойны лишь презрения.

Став спиной к старому дубу, так похожему на того древнего защитника Уголька, зверь приник к земле и приготовился.

Когда выскочили шавки: рексы, полканы и прочие холеные баловни человека, они встретили не по запаху грозного противника. Был он чёрен и в пятнах, как кровавая ночь, лохматый, как медведь, злобный, как голодный волк. Длинная всклокоченная шерсть придавала его крупному телу ещё больший объём. Он утробно рычал, как сошедшая наземь грозовая туча, зубы скалились, глаза не моргали, напружиненные лапы приготовились к прыжку.

Замерли шавки в сомнении, иные попятились, схватив молнию его глаз. Молодой пёс, демонстрируя свойственное его возрасту безрассудство, нагло и самоуверенно приближался к лесному охотнику, одновременно призывая стаю за собой.

Зверь не шевелился, словно шерсть корнями держала его в земле. Он терпеливо ждал. И вдруг грянул гром. Добыча не успела отпрянуть и была укушена в тощее брюхо. Собаки, устрашённые жутким зрелищем, пришли в смятение: беспорядочно забегали и разлаялись, а зверь, укрываясь этим лаем и визгом умирающего пса, умчался прочь.

Но погоня возобновилась. И хотя все гончие оказались у зверя за спиной, он по-прежнему находился в кольце другого, куда более грозного врага. Испугать собак второй раз ему не удастся, устрашить человека и подавно. Пути отступления отрезаны, остаётся лишь дать врагу бой.

Поначалу ему не переступали дорогу. Лес благополучно укрывал приёмыша от слабых людских глаз, тугих ушей и совсем уж бесполезных носов. Но только зверю показалось, что неизбежная смерть в погоне за ним начала отставать, раздался выстрел. Свинец ужалил в грудь, и боль тяжёлой волной захлестнула зверя, поглотила разум и швырнула с обрыва. Дальше тело действовало в отрыве от сознания. Оно боролось с водой и снова бежало. Оно умирало, но отказывалось умирать. Лапы несли по листве и камням, по земле и асфальту. Вот что-то жутко ревёт и стремительно проносится мимо, вновь возникает и теперь уже не смолкает раздражительный шум. Кто-то пытается его схватить. Зверь скалится, противится из последних сил и умирает.

Пёс просыпается, его будит резкий неприятный запах. Вторым чувством пробуждается слух. Он слышит голоса и шаги. Но звуки для него бессмысленные, он не распознаёт их, словно прежде не умел слышать. Последним пробуждается зрение. Пёс видит низкую лампу, закрытую дверь с маленьким стеклянным окном, белый стол и себя в кровавых бинтах. Всё это незнакомо ему, в том числе собственный облик. Пёс пытается шевельнуться, но не помнит, как это правильно делать. Его конечности беспорядочно вздрагивают, а затем искра разума угасает. Он возвращается в темноту, из которой пришёл. В ней он пребывает бесконечность, а когда бесконечность заканчивается, в темноте возникает просвет, разум крепнет и возвращает контроль над животным. Это больше не лютый зверь: сил в нём как у слепого щенка, злости же нет совершенно. Он покоен, как тихое море, он не знает тревог – они были до его рождения. Джек родился сегодня и ему только предстоит научиться ходить.

Мало-помалу он набирал силу. Сначала ходил с остановками, но вскоре сумел и побежать. Новым хозяином ему стал женатый мужчина. Их семья направлялась в город, когда дорогу машине преградил умирающий зверь. Неволей остановились, а как рассмотрели, уже не смогли отмахнуться. Жило семейство в соседнем селе, но не близко от мест, где прежде орудовал вор. Здесь его не знали, здесь он мог начать новую жизнь.

Их дом был просторным, чистым, всегда убранным. На подоконнике неизбежно лежала полосатая кошка – мать половины окрестных котов. Её старший сын предпочитал котельную, где ещё новорождённым котёнком грелся в картонной коробке. Младший гонялся за воробьями, а двое-трое вечно голодных сводных братьев караулили входную дверь на порожках, чтобы в удобный миг проскользнуть в дом. Одна собака сидела на цепи в переднем дворе, другая, помельче, играла с хозяйскими детьми и гонялась за ними, когда они катались на велосипедах. Была ещё одна цепь: железной змеёй она таилась в пыли заднего двора, а её тёмная разверстая пасть терпеливо выжидала. Цепь умеет ждать, она переживёт любую собаку.

Джека не спешили сажать на цепь, ему дали время обжиться, освоиться – много больше времени, чем того требовали его телесные раны. Поначалу он был слишком слаб, чтобы противиться заботам, когда же вполне оправился, благодарность в нём пересилила закоренелый страх. Он доверился новым хозяевам и принял себя частью нового дома. Несмотря на все пережитые страдания, он не разучился доверять. Беззаботно, как когда-то давно, в другой жизни, он играл с детьми и собаками, а новое кошачье поколение уютно дремало в его густой шерсти. Лишь иногда рычал он по привычке и вздрагивал, когда жестокое прошлое вторгалось в его неспокойный сон. Тогда, слыша завывания ветра и перестук ветвей за окном, он резко отрывал голову от тёплого ковра, но затем взгляд его прояснялся, а глаза увлажнялись.

Когда Джека повели на задний двор, он воспринял это с честью и большой ответственностью. Теперь эти добрые люди под его опекой, он будет верно служить, отплачивая им добром за добро.

В первый же день службы он взгромоздился на будку и осмотрел окрестности, но большая дорога с его поста не была видна.

Цепь, скользя по длинной проволоке, позволяла Джеку перемещаться по всему заднему двору. Его ладно сколоченная новая будка не текла. Кормили его исправно и не одной пшеничной кашей. Но даже будь всё иначе, и тогда он бы не тосковал. Главное – его здесь любили.

Время шло. Дети взрослели, кошки менялись, в шерсти Джека появлялась седина. Однажды, уже степенный и неторопливый, опустив голову на лапы, он наблюдал за игрой чёрного всклокоченного щенка. Тот прыгал по грядкам, и голова его то поднималась, то вновь скрывалась в больших тыквенных листах. Когда щенок выбрался из огорода, в его зубах оказалось что-то жёлтое. Джек сощурил подслеповатые глаза: утёнок.

Неожиданный надсадный лай заставил щенка бросить игрушку и без оглядки бежать. Джек, настороженный, подошёл к утёнку. Тот был мёртв, а из тонкой шейки ещё текли струйки остывающей крови. Джек наклонился ниже. Длины цепи как раз хватало, чтобы он мог коснуться тельца. Взяв утёнка в пасть, он неспешно вернулся к будке, лёг, положил его у своих лап и стал покорно ждать.

Когда пришёл хозяин, в его добрых глазах воцарился испуг, а на лице отразилась смесь изумления и гнева. Джек принял немой укор молча. В его взгляде человек не увидел вины. Он наклонился над утёнком, задумчиво провёл пальцем по хрупкой шее. Пёс не шевелился и не моргал. Хозяин не хотел смотреть на него. Джек грустно опустил голову. Когда их взгляды снова пересеклись, глаза хозяина излучали столько любви, сколько способны принять в себя лишь самые добрые и благодарные создания, такие, как собаки. Мужчина крепко обнял своего преданного друга, закопавшись лицом в его седеющей, но по-прежнему тёплой и мягкой шерсти. Джек ответил взаимностью, заметив, что и в тёмных волосах хозяина проступила седина.