Дженга

В вагоне пахло свежей краской и дерматином. Поезд плавно шел по петляющим рельсам, мерный перестук колес погружал в сладостную дрему. Солнечные лучи проникали сквозь толстое стекло, и в их свете медленно оседали на мои руки золотистые пылинки. Я сидела возле окна, водя пальцами по деревянной раме, и смотрела на проносящиеся мимо луга, поля и деревни, укутавшись в теплое облако мечтаний о чудесной неслучившейся жизни. Ах, как было бы славно, если бы все эти милые пасторали были частью моего прошлого, моего детства, но увы – в моем детстве был только мрачный кирпичный сиротский приют, рождающий чувство безысходного одиночества среди таких же как я обреченных детских душ. Грусть прорвалась сквозь нежную ткань поверхностной радости и затопила все. Я тяжело вздохнула, стараясь вновь переключиться на волну безмятежности и счастья, но это радио, кажется, больше не работало, а может, и работало, но явно не для меня. От беззаботности не осталось и следа. Настроение было испорчено. Всю мою бренную оболочку заполнила тревога, похожая на пятно темной краски, расползающееся на холсте с милым и славным светлым пейзажем.

– Кристина Белл.

Я слишком глубоко погрузилась в образы своих мыслей и не сразу поняла, что меня позвали.

– Кристина Белл.

Странно. Иногда я забывала свое имя, забывала, что меня так зовут. Иногда мне казалось, что я воздух, заполняющий сосуд смертного тела. Что я свободная душа, способная лететь куда ей захочется, принимать любую форму, стать любым моментом в прошлом, настоящем и будущем. Что я краткий миг, забытый сон, что я воздушный поцелуй. Я могла бы порхать легкой бабочкой, взмах крыла которой порождает бурю, но меня заземляли слова. Мое имя было моим якорем.

– Кристина Белл.

Я наконец откликнулась на обращение. Подняла голову и встретилась с темно-зелеными глазами. Напротив меня с тростью в руках сидел мужчина в элегантном костюме. Он достал из чемодана блокнот и положил его на колени.

– Что? – встревоженно спросила я. – Откуда вы знаете, как меня зовут?

Я напряженно сжалась, пытаясь понять, что нужно от меня этому человеку. Он усмехнулся и направил трость на сумку, которую я сжимала в руках, на медной табличке было выгравировано мое имя. Я провела пальцами по буквам, будто видела их в первый раз.

– Как глупо! – Я почувствовала, что краснею. – Я стала такой подозрительной.

– В наше время нужно быть предельно осторожным, – серьезно сказал мой попутчик, что-то записывая в блокнот. – Никому нельзя доверять. Особенно себе.

– Себе? Почему себе?

– Кто вы и куда вы едете? – вдруг спросил он. И мне стало не по себе от его пристального, цепкого взгляда.

– Я?

Солнечный свет померк, поезд погрузился в чернильную гущу темного и мрачного тоннеля. Стук колес стал громче, он заглушал слова.

– Я журналистка Кристина Белл! – чуть не выкрикнула я. – Я еду…

И вдруг я поняла, что совсем не помню, куда я еду и зачем. Только что знала, а теперь забыла. Вылетело из головы, перепуталось. Я растерялась.

– А я Томас Шекли, врач-психиатр, – он понизил голос, придавая себе многозначительный вид.

– Приятно познакомиться… – машинально сказала я, хотя мне не было приятно, а скорее – неуютно рядом с этим врачом.

– Взаимно, – сказал Томас и снова записал что-то в блокнот.

– Вы уже начали изучать и анализировать меня? – нервно усмехнулась я.

– Профессиональная привычка. – На его тонких бледных губах кривой трещиной зазмеилась улыбка. – Простите.

Я пожала плечами, будто мне все равно. Но мне не было все равно. Все вокруг казалось таким странным. Зыбким. И этот поезд, что как будто проезжал сквозь время и сны, погружая в глухое забвение. Я встряхнула головой и достала из сумки маленькое складное зеркальце, чтобы отвлечься и поправить макияж. И я … не узнала себя. На меня смотрела женщина с неуловимыми, меняющимися чертами лица, текучими и плавкими, как будто я смотрела на себя сквозь глубокие беспокойные воды, сквозь черную бензиновую лужу, покрытую радужной пленкой. Там, в зеркале, я была одновременно маленькой девочкой и древней старухой, и где-то между этими состояниями потерялось мое настоящее лицо. А может, и не было никакого лица, а только белая пустота…

– Я не понимаю…. – прошептала я, протирая зеркальную поверхность и утопая в ней пальцами, как в густой смоле.

– И не надо ничего понимать, – мягко сказал Томас.

Его голос слился с металлическим скрежетом колес. Лампа качалась, отбрасывая на потолок причудливые тени.

– Этот поезд когда-нибудь остановится? – взволнованно спросила я, не веря уже вообще ни во что.

– Он только делает вид… – сонно пробормотало пространство вокруг, сжимая меня, как картонный стаканчик.

– Какой поезд? – Томас буравил меня изнурительным взглядом. Он нависал надо мной, и полы его белого медицинского халата касались моих колен.

– Поезд… – Я огляделась.

Я сидела в просторном кабинете, давящем на меня изогнутыми линиями стен, забитых полками с книгами. Но как я ни пыталась – я не могла прочитать, что на них написано. Слова и смысл ускользали от меня.

– Что? Где я?

– Вы в психиатрической больнице. Не волнуйтесь, с вами все будет в порядке.

Томас говорил с такой приторно-заботливой интонацией, что мне хотелось ударить его. Но руки мои ослабли. Я была бестелесным, бесформенным облаком в тяжелой груде неподходящей, сползающей с меня одежды. Я чувствовала, что со мной не все в порядке, что со мной что-то не так, но только я не могла понять и уловить что именно.

Томас записал что-то в блокнот. Я разозлилась и вырвала этот чертов блокнот, в котором, как под лупой, под микроскопом были записаны мои слова. И я не могла прочитать их. Буквы расползались чернильными пятнами. Мысли растекались ртутью.

Я выронила блокнот, Томас поднял его и вновь записал признаки моего безумия.

Я смотрела на свои дрожащие руки. Я как будто перебирала тонкие золотые нити на прядильном колесе судьбы, но вдруг ведущая нить порвалась, и я потеряла суть своего существования.

Мозг подводил меня, подбрасывая видения, которые никак не могли быть реальностью. Но что есть реальность, как не субъективное ее восприятие? Если так думать, то в конце концов можно додуматься до того, что вообще ничто не реально, не истинно, и все вещи мира существуют ровно до тех пор, пока свет чьего-нибудь разума озаряет их. Мой разум погас.

Мой разум был похож на деревянную башню дженга, из которой постепенно вытаскивали детали. И в какой-то момент несущая конструкция моего сознания рухнула, я рассыпалась, и не осталось ничего, кроме неумолчного грохота поезда. Поезд шел. Он никогда не останавливался. Он только делал вид.