Дивергенция. Часть 1.

Первое, что я ощутил после начала своего осознанного существования, — резонирующий, протяжный вой тревожных сирен имперских корабельных систем, сигнализирующих о критическом состоянии судна, а также прикосновение чего-то гладкого и холодного к моему лицу.

А затем пришла боль. Резкая, мгновенная — не тупая и не пульсирующая, а постоянная.

Мой только что сформировавшийся разум перестраивали. Это было очевидно мне — не на уровне понимания, но на уровне инстинкта, отчаянно кричащего о неправильности происходящего. Я чувствовал, как чужая воля ломает что-то внутри, уносит с собой фрагменты моего, только что полностью сформировавшегося «я», оставляя взамен нечто своё, чужеродное.

Новая информация текла в сознание сплошным потоком, интегрируясь в уже имеющуюся библиотеку данных, снося ментальные блоки и закладки. Вместо них оставались противоречивые эмоции и новые знания.

Когда разум уже начал плавиться от боли и перенапряжения, прикосновение внезапно исчезло. Я услышал едва различимый хлопок — и боль мгновенно прекратилась, оставив после себя лишь ощущение пустоты и непривычной лёгкости.

Не открывая глаз, позволяя им пока оставаться лишь органом восприятия, я увидел перед собой сводку. Краткая информация на Империалисе — языке, используемом в Империи повсеместно.

Ознакомившись с данными, я получил отчёт о состоянии организма. Содержание было обнадёживающим: жизненные показатели находились в пределах нормы.

Открыв глаза, я обнаружил себя в вертикальном положении внутри цилиндрического саркофага. Бронированная крышка была сорвана и валялась рядом на полу.

Я сделал шаг наружу, осторожно ставя босые ноги на холодный пол карантинного отсека. Тело уверенно приняло вес — мышцы откликались корректно.

Секция представляла собой специализированный отсек корабля, предназначенный для транспортировки адептов-Октарионов. Длинный коридор, вдоль всей левой стороны которого тянулся ряд идентичных регенерационных капсул. Их бронированные крышки были вырваны с корнем.

Интерфейсы капсул горели красным, сигнализируя о критических сбоях систем.

Подойдя к одной из капсул, я приложил два пальца к общей сонной артерии лежащего внутри тела. Пульс присутствовал. Октарион был жив, но находился в бессознательном состоянии.

Это логично: для активации требовался специальный импульс, обычно подаваемый системой капсулы. Сейчас она была повреждена и не способна выполнять свои функции. Альтернативных методов у меня не было — необходимого оборудования не хватало.

Сирены сменили тональность.

На дисплее внутренней телеметрии появилась строка:

— Внимание! Разгерметизация в отсеке C-13! Всему персоналу немедленно покинуть опасную зону!

Я оглянулся, определил направление и направился к выходу, аккуратно переступая по полу, усыпанному вылетевшими трубками систем жизнеобеспечения и обломками корабельных устройств. Источник кинетического воздействия, вызвавшего разрушения, мне был неизвестен.

Дойдя до соседней двери, я взглянул на считывающее устройство. Индикатор загорелся зелёным. Я уже собирался нажать на сенсор открытия, когда что-то заставило меня замереть.

Повернув голову влево, я застыл, анализируя новый поток информации. На этот раз процесс был иным.

Вместо сухих фактов и рефлексов в сознание хлынули ощущения и эмоции. За ними последовали образы — обрывки чужих жизней, фрагменты памяти существ, которых я никогда не знал.

Они всплывали передо мной, словно давно отброшенные за ненадобностью воспоминания, вырванные из глубин сознания.

Я смотрел на молодую лысую девушку, лежащую в раскрытом ложе регенерационной капсулы. На первый, поверхностный взгляд она выглядела обычной, хорошо развитой физически представительницей человеческой расы.

Но это было не так.

Она была Октарионом — высокотехнологичным продуктом генной инженерии. Машиной смерти, лишённой сомнений и выбора, чьё предназначение — служить Империи до самой смерти.

Я тоже был октарионом.

Умереть за идеалы Империи — моё предназначение.

Меня создали, чтобы служить людям и в конечном итоге погибнуть, сражаясь с бесконечными врагами, поддерживая эту хрупкую структуру своим существованием. Быть винтиком в разваливающейся машине, которую чинят прямо на ходу.

Но почему?

Почему я должен отдавать свою жизнь во имя чужих интересов?

Почему их жизни стоят дороже моей?

Чем я хуже?

Я стоял над неактивированным Октарионом, взвешивая и анализируя. Тот, первоначальный «я», существовавший всего несколько секунд после пробуждения, до вмешательства чужой воли, требовал следовать протоколам: разведать обстановку, подать сигнал, добраться до заселённой планеты, пройти интеграцию и стать тем, кем меня задумывали.

Инструментом.

Но того «я» больше не существовало.

То, что произошло после исчезновения прикосновения, навсегда оттеснило его на второй план, заменив чем-то иным. Более широким. Более справедливым.

Почему я должен быть инструментом?

Почему я недостоин самостоятельности?

Почему мне должно быть дело до незнакомых людей?

Это было несправедливо.

Нечестно.

И самое главное — я никогда не смог бы этого осознать. Меня создали быть инструментом, и для моего сознания это было естественно.

Но теперь, когда я это понял, я сделаю так, как захочу.

Моя рука легла на обнажённый живот девушки и медленно скользнула вверх, минуя грудь, пока пальцы не сомкнулись на её шее.

Я вновь замер, прикрыв глаза.

Ментальные блоки больше не давили на тело и не угрожали уничтожением при нарушении ограничений. Но привычки, вбитые глубоко нейрокогнитивным аппаратом, оказалось не так просто игнорировать.

Это было странно. И страшно.

Я хотел сделать это — и не мог. Меня ничего не сдерживало, но действие казалось невозможным.

И всё же я знал: возможно.

Во мне вспыхнул гнев. Эмоция, для формирования которой октарионам требуются годы, возникла у меня спустя минуты после рождения.

Гнев на самого себя. На свою слабость.

Почему я не могу сделать то, чего хочу?

Какое мне дело до того, что в меня вложили создатели?

Какое мне дело до этого куска плоти с ещё несформировавшимся сознанием?

Никакого.

Одна часть меня ликовала, ощущая нетерпение и трепет. Другая отчаянно протестовала, крича о неправильности и слабости.

Я её не слушал.

По наитию я сжал горло Октариона сильнее, закрепляя физический контакт. Сейчас такой костыль был мне необходим.

Опираясь на знания, полученные от потока чужого сознания, я свободной рукой приоткрыл её зрачок, улавливая бессознательный взгляд и устанавливая зрительный контакт.

Я ощутил, как перехожу в иное состояние, оставаясь при этом в материальном пространстве.

Под пальцами я чувствовал не тепло плоти — а метафизическое сопротивление.

Словно я сжимал не горло, а узел, внутри которого что-то пульсировало, отчаянно сопротивляясь моей воле. Инстинктивно. Бесполезно.

Передо мной лежал не полноценный человек, а эмбрион — существо без самосознания, действующее лишь на инстинктах.

Но передо мной был Октарион. Душа и тело которого обладали пиковым для смертных потенциалом.

Прошли минуты. Я потерял ощущение времени, полностью увлёкшись процессом. Забыл о разгерметизации, о возможных враждебных субъектах, о контрабордаже сил Империи.

Ничто из этого больше не имело значения.

Когда всё закончилось, я посмотрел на то, что осталось от девушки. Высушенный труп с застывшей на исхудавшем лице гримасой ужаса.

Потом пришло ощущение удовлетворения. Не телесной сытости — метафизического довольства.

Как будто меня стало больше.

Я знал, что делать с этим ощущением. Медленно и осторожно я начал распределять ресурсы, полученные от иссушенного Октариона, по всему организму. Переработанная энергия вплеталась в биологическую структуру тела, усиливая её, подстраиваясь под ядро Октариона.

Часть силы — почти треть — рассеялась в пространстве из-за моей неопытности. Остальное было успешно усвоено, запуская процесс физического усиления.

Боль была сильной, но я почти не обращал на неё внимания. Новые ощущения были куда интереснее боли и долга.

Я ещё мгновение смотрел на результат своих действий.

Затем повернулся к следующей капсуле.

На этот раз я не колебался.

Моя рука сомкнулась на горле нового тела прежде, чем в сознании успела возникнуть хоть одна мысль о неправильности происходящего.