Дивертисмент Адажио в миноре

Лион, 1920-е. Город, который помнил слишком много. Улицы, где время текло медленнее. Лион в те годы был городом шёлка и теней. По утрам туман стелился над Соной, окутывая мосты в дымку, словно старая кружевная шаль. Город, застывший между временами. Днём: шелковый свет и тени прошлого.

Реки Сона и Рона – две ленты, струящиеся через город. Вода в Соне – тёмная, как чернила, потому что красильщики шёлка сбрасывали туда остатки краски. Рона – бирюзовая и быстрая, с баржами, гружёными винными бочками и ржавыми деталями заводов. Мосты – каменные, с фонарями в виде крылатых львов. Днём на перилах всегда сидели старухи и чистили рыбу, бросая потроха чайкам.

Холм Фурвьер – здесь время текло медленнее. Розовые особняки в итальянском стиле, с балконами, увитыми глициниями. Руины римского театра – дети играли там, в гладиаторов, а бродячие музыканты настраивали скрипки под арками. Базилика Нотр-Дам-де-Фурвьер – её золотую статую Марии в полдень ослепляло солнце, и она казалась расплавленной.

Квартал Терро – сердце старого Лиона. Трабули, с тайными переходами, узкие, как щели между домами, пахли воском, грибами и старыми книгами. В мастерских шёлкоткачих стоял гул станков, будто гигантские цикады пели за стенами. На площади Белькур стояли лошадиные пролётки с зонтами от солнца. Кучеры торговали марципанами в форме часов.

Парк Тет-д’Ор – зелёное лёгкое города. Оранжереи с пальмами, внутри было на 10 градусов теплее, чем снаружи. Садовник спал в гамаке среди орхидей.

Розарий – 300 сортов, включая «Кровь Лиона», бархатные, почти чёрные. Велодром деревянный, с трещинами. По вечерам там гоняли голубей. Даже делали ставки – 5 франков за птицу.

Ночью: город масок и фонарей. Огни и тени. Фонари на набережной зажигали вручную – их свет дрожал на воде, как золотые рыбки. В окнах кафе горели зелёные лампы из-за абажуров из бутылочного стекла. На крышах сидели коты и следили за ночными разносчиками, те возили тележки с тёплыми булками и чужими письмами.

Блошиный рынок у церкви Сен-Низье. Торговали там часами без стрелок. Говорят, они показывали время смерти владельца. Торговали и куклами с фарфоровыми лицами. Если приложить к уху, они шептали сплетни. Кинжалы в ножнах из змеиной кожи.

В Театре «Гиньоль» показывали кукольные драмы с отрубанием голов.

В фойе стоял автомат «Вечный жид» – за 2 су он выдавал предсказание на обрывке газеты.

Тайные вечера в прескьюре. В подвалах шёлковых фабрик собирались поэты. Пили абсент из часовых колб, курили табак с лепестками роз. На стенах – фрески с сатирами, нарисованные вином.

Но были и тёмные уголки Лиона. Больница Отель-Дьё, в морге часы на стене всегда показывали 3:15, время массовой смерти от испанки. Тюрьма Сен-Поль – заключённые царапали на стенах циферблаты. В доме сгорбившихся труб бывшая красильня, где в колодцах находили скелеты с позолоченными зубами.

Природа, которая помнит всё. Каштаны на набережной. Их листья ржавели от речной воды. Соловьи в парке пели только на немецком. Солдаты учили их в оккупацию. Лягушки в пруду, если прислушаться, булькали «Лион… Лион…».

Конюшни «Золотой подковы». Заброшенные после войны. В стойлах остались кожаные уздечки, превратившиеся в труху. Гравюра на стене – скачущая лошадь с циферблатом вместо глаза. Запах ржавчины, сена и яблок. Последний корм.

Велодром. Деревянные трибуны, изъеденные жуками. На трассе – битое стекло от бутылок и обручальные кольца, их бросали проигравшие пари.

Поле для гольфа. Трава выросла по колено. В лужах после дождя плавали клюшки, как мёртвые рыбы. Лионовцы старались избавляться от общественного ужаса и приводили город в порядок.

На площади Терро пахло жареными каштанами и воском от только что отполированных витрин – здесь, в часовой лавке «Де Голль и сыновья», Жиральд чинил время. Магазинчик тонул в золотых бликах: подвешенные к потолку маятники мерно покачивались, как загипнотизированные птицы, а в стеклянных шкафах стояли хронометры с гравировкой «Точность – честь господина». Жиральд Де Голль работал, не поднимая головы, его пальцы, исцарапанные пружинами, двигались с холодной точностью хирурга. Он верил, что если собрать часы идеально – мир станет предсказуемым. Как бы он этого хотел.

Фасад: Вывеска с золотыми стрелками – одна всегда указывала на «XII», другая дрожала от ветра. Дверь с колокольчиком – его звон напоминал капельки воды в стакане, а внутри витрина. Часы «Savonnette» с крышками. Если открыть, внутри маленькие ангелы били в молоточки.

Карманные хронометры располагались в бархатных гробиках. Рабочее место Жиральда был стол с зелёной кожей, прожжённой кислотой.

Подвал тоже являлся частью его мира. Полки с сундуками, где хранились: сломанные маятники, как повешенные. Зубчатые колёса в банках со спиртом, будто органы. На стене – календарь 1914 года. Жиральд не перелистывал его после смерти брата на войне.

Как работал Жиральд? Диагноз: Подносил часы к уху и закрывал глаза, по звуку определял болезнь. Если тикало «так-так» – виновата пружина. Если «тик-тик» – шестерёнка.

Операция: Капал лимонный сок на ржавые детали. Выдыхал на механизм – так «оживлял» его. Последним штрихом он натирал корпус тряпочкой с бриллиантином (блеск = честь мастера). Вкладывал внутрь крошечную записку с датой починки. Его сын Энзо собирал их, и это было тем ещё удовольствием.

Часы в мастерской Жиральда Де Голля были те, которые он принимал и которые невзлюбил:

Карманные («Savonnette») – его страсть

«Рыцарские» – с крышками, где гравировались дуэльные сцены. При открытии играли 3 ноты «Смерть героя».

«Вдовьи» – чёрные эмалевые, с портретом усопшего под стеклом. Тикали так тихо, будто боялись разбудить покойника.

«Цыганские» – медные, с астрологическими знаками. Всегда врали на 13 минут. На это Жиральд говорил: «Они знают правду, но не говорят».

Настольные – «гости из прошлого»

«Парижские невесты» – с фарфоровыми куколками, кружащимися под куполом. Такие часто ломались: у кукол попросту отваливались головы.

«Консульские» – привезённые из колоний, пахли сандалом и плесенью. Внутри находкой всегда был либо песок Сахары, либо сухие скорпионы.

Наручные – редкость, которую Жиральд презирал.

«Траншейные» (с войны) – с рентгеновскими циферблатами. Буд-то светились ядом.

«Кокетки» – дамские, с алмазными мушками. Жиральд чинил их в перчатках, чтобы не запачкать кровью из-под ногтей.

Башенные механизмы – его бессилие. Детали от городских часов Лиона приносили в ящиках, пахнущих дождём и голубиным помётом. Голль мог починить, но говорил: «Этим гигантам нужен не мастер, а Бог».

Его отношение к напольным часам было отстранённым. Жиральд ненавидел их. «Они как тюремщики». Их маятник напоминал мужчине виселицу. После войны в Лионе в таких прятали расстрелянных. Корпус скрипел, будто старик на исповеди. «Они лгут громче других». Из-за размера ошибки видны сразу – стрелки дрожат, как пьяные.

Надпись «Tempus Fugit» («Время бежит») над циферблатом – насмешка. В его доме время давно остановилось. Но один экземпляр он хранил

- «Часы Энзо» – напольные, с резными ангелами, держащими цепь.

Но разобрав, механизм позже выбросили в Сону, так и не решив подарить сыну свою работу. Как он их чинил? Как и любой трудоёмкий заказ. Брал через силу – только если клиент оставлял залог в 10 франков и бутыль кальвадоса. Разбирал на части – выносил во двор, где соседские дети тыкали в шестерёнки палками. Последний штрих – мазал маятник чесночным соком, чтобы «не болтался».

У Жиральда были и плохие моменты в работе. Самый страшный заказ. В 1923 году принесли часы из морга: Циферблат – крышка от гроба. Внутри – пепел и волосы, так как владелец завещал вставить их в сам механизм.

Жиральд выбросил их в печь, но они пробили дыру в кирпичах.

Теперь этот случай рассказывают всем в Лионе.

Инструменты Жиральда Де Голля были очень красивыми и необычными. Он называл их «Хирургические инструменты для времени»

Основными инструментами являлись: Лупа на медной ножке, которая увеличивала в 12 раз, но левый глаз Жиральда видел в ней трещины, которых не было.

Его сын, один из близнецов, Ален в детстве поджигал ею муравьёв, пока отец не выгравировал на оправе «Тот, кто калечит время, калечит себя». Это помогало хоть чуть-чуть приучать детей уважению к тяжёлому труду.

Кронциркуль «Ангел». Серебряный, с крыльями вместо ручек.

Жиральд измерял им зазоры между шестернями, приговаривая: «Рай и ад – в половине миллиметра».

Швейцарские отвертки с костяными ручками. Набор из 7 штук, каждая для своего «греха»:

№1 (тонкая) – для винтов, которые «не хотели прощать».

№4 (с синим ободком) – только для карманных часов вдов.

Пинцет «Последний шанс». Им вытаскивали сломанные пружины, похожие на расплющенных змей.

Специальные инструменты также были у мастера Голля - молоточек «Тик-Так». Головка была выполнена из оленьего рога, для «нежных ударо». Если часы отказывались работать, Жиральд стучал ровно 3 раза – как в дверь потустороннего.

Обожаемая женой маслёнка с фиалковым маслом. Ароматное, лилового оттенка. Ею капали на шестерни, чтобы успокоить их.

Игла «Слеза». Она же предназначалась для чистки зубцов колёс. Кончик был таким острым, что однажды проколол время. Так Жиральд объяснял часы, которые вдруг начинали идти назад.

К сожалению, у господина Голля нашлось несколько запрещённых инструментов - нож «Разводка» для вскрытия корпусов с секретом. Однажды он разрезал часы-книгу, а внутри оказался свод законов Наполеона на человеческой коже.

Клещи «Могильщик». Ими мастер вырывал непокорные штифты. Хранились они в чёрном ящике с крестом. Жиральд доставал их только для безнадёжных случаев.

Но какой же мастер без самодельных приспособлений.

«Дышащая» губка пропитанная коньяком и лавандой. Такая губка чистила циферблаты, оставляя запах старых денег. Ален тайком прикладывал её к щеке – так он чувствовал тепло отца, а иногда ему дарил сделанные копии брат-близнец Энзо. Дар отца передался только одному из сыновей.

Деревянный молоток «Conscience». Для сборки напольных часов.

После удара маятник начинал качаться ровно 100 раз – ни больше, ни меньше.

Когда-то у Голля был инструмент, который исчез. Перед тем, как бросить мастерскую, Жиральд выбросил в Сону золотую зубочистку для шестерён, а это был подарок Гильбе – его жены.

Свинцовые гирьки в форме детских кулачков. Теперь рыбаки иногда вылавливают их и сходят с ума – говорят, гирьки шепчут чьё-то имя.

Пруд в парке Тет-д’Ор: место, где остановилось время. За лавкой, в парке, был пруд с ржавыми кувшинками. Вода в нём казалась чёрной, даже в полдень. Здесь Ален и Энзо играли в пиратов, пуская кораблики из коры.

Энзо, смолисточёрный и кариглазый, забирался на иву и кричал: «Я вижу Париж!» – хотя от Лиона до столицы было далеко. Ален, прищурившись, ловил солнечные зайчики на медной крышке отцовских часов – ему нравилось, как они дрожат на воде, словно пытаются убежать от него.

А вечером, когда фонари зажигали тёплый жёлтый свет, к пруду приходила Гильбе, их мама. Она садилась на скамью, доставала потускневшее зеркальце и тренировала улыбку для новой роли.

Мать-артистка. Её жизнь театр, который уходил, а без него Гильбе Коломбэйн играла в «Бродячем театре кривых зеркал» – труппа давала представления в старом цирке-шапито на окраине. У неё была роль «Дамы с кукушкой»: она появлялась в платье, сшитом из часовых шестерёнок, и пела про украденные минуты. Ален прятался за кулисами, наблюдая, как мать снимает одну маску за другой:

Для зрителей – кокетливая улыбка.

Для отца – усталое лицо женщины, которая ошиблась дверью. Для Энзо – настоящее, но такое редкое тепло. Лишь для Алена она была тем самым ярким светом, заполнявший всю карусель в парках. Её костюмы всегда сияли, и Ален надеялся стать, как его мама.

Театр пах дешёвой пудрой и яблоками, которые актёры ели, чтобы заглушить голод. Иногда Гильбе приносила домой кусочки сусального золота – ими красили рамки для «дворцовых» декораций. Она втирала блёстки в ладони Алена: «Видишь? Даже мы можем сиять!».

Парк Тет-д’Ор: место, где время дышало. Деревья-свидетели

Ветви столетних платанов сплетались над аллеями, образуя зелёные соборы. Их корни, похожие на спинки старых кресел, цеплялись за землю, будто пытались удержать ускользающие годы. Однако одну жизнь удержать не удалось. В день, когда Энзо утонул, часы в лавке остановились. Все – даже те, что Жиральд завёл утром. Он бил кулаком по стеклу витрины, но стрелки не двигались. На похоронах Гильбе не плакала. Она стояла в чёрной шляпе с вуалью и пела арию о птице, которая забыла, как летать. А после и сама исчезла вместе с театром, оставив на подоконнике ключ от никуда.

Здесь, в Лионе, росли липы с бархатной корой – если прижаться к ним, пахло мёдом и пылью. Ивы, склонившиеся к воде, как зелёные призраки, вечно шепчущие что-то пруду. Одинокий дуб с дуплом, где дети Де Голля прятали «секреты»: стеклянные шарики, ржавые монеты, письма на клочках газет. Пруд: чёрное зеркало. Вода была тёмной, но не от грязи – от глубины и слоя опавших листьев на дне. По краям распространились ржавые кувшинки – их корни запутались в битых бутылках и пуговицах Гости парка бросали туда «на счастье». Старая лодка с провалившимся дном – на ней когда-то катали лебедей, но птицы сбежали, оставив перья в иле. Утки с подбитыми крыльями – местные мальчишки стреляли в них из рогаток.

По вечерам на воду выползали жабы и пели хором. Ален говорил, что это духи часовщиков, потому что в Лионе их хоронили у воды.

Лион – место, где время умерло.