Дневник Рыжего Лиса

21 сентября

Привет, мой новый дневничок! Ты будешь моим самым прикольным, или самым занудным дневничком. Я специально тебя завела и даже тетрадку с енотами купила. А потом, когда я приеду, то буду читать тебя Женику, Славчику, Косой Ноге, Паровозу и всем нашим. Вот это будет – отпад. Итак, дорогие друзья, отгадайте куда отравляется ваш Лис? Ха! Никогда не догадаетесь, хотя ближе всего, как всегда, конечно, Паровоз. Я уже слышу, как он басит: «В деревню, к бабушке». Умница, хотя и не отгадал. Я еду – держитесь крепче за подоконник – я еду в МОНАСТЫРЬ!

Ну всё, рев закончился? Я могу разжать уши? Нет, Славчик, я абсолютно и совершенно не прикалываюсь, честное пионерское. И я, Косая Нога, вовсе не рехнулась. Просто моя любимая сестренка Тотошка уже полгода ноет о счастье заживо попасть в могилу, и, наконец, я сдалась и САМА уговорила Ма отпустить ее на десять дней, а меня отправили с ней конвоем. Паровозов предупреждаю, что сразу даю по мозгам за выражения про сестренку даже беззлобные, ясно? Тогда продолжаю. Итак…

22 сентября

Сегодня с утра, как и всегда, был великий мандраж всех времен и народов. Ма с утра бегает с красными глазами: она боится, что Тотошка не вернется. Я уже пять или шесть раз клятвенно обещалась привезти ее обратно, хоть спеленатую по рукам и ногам. Все носятся и собирают вещи.

Ба, а вот это что-то новенькое. Прикидываете, мне, оказывается, предстоит надеть балахон, да ещё и ниже колен! Я чуть было не отказалась от этой затеи напрочь, но… что не сделаешь ради искусства. И балахон одену, и платок нацеплю – во будут фотки! Пятая бабка справа это ваша Лис. Ха. Ладно, ради прикола можно и рубище надеть.

Тотошка чуть не битый час жужжала мне про то, как нужно себя примерно вести. Пока все носились, я уложила в свою сумочку всё необходимое, плеер, диски, а сейчас дело за дневником. Ну, пока.

***

Всё. Приехали. Итак, ваши первые впечатления? Ну… Их, честно говоря, маловато. Почти полдня тряслись в электричке, затем в мерзком вонючем автобусе, затем ещё пешком пилили с полчаса моим и с час Тотошкиным шагом. По пути мы с сеструхой успели погрызться. На неё нашло сентиментальное настроение, и она всё время тыкала мне в окно: «Ах, Лиза, посмотри какой закат!» Закат был, конечно, офигенный, но ведь они и все такие.

А перед воротами (святыми, как сказала Тотошка. Интересно, а чем это они просветились?) её и вовсе развезло. Она так торжественно перекрестилась и бух лбом в землю и так три раза, а у самой глаза на мокром месте, разве только землю не целует. Я даже растерялась: неужели это так положено? А она шипит: «Бесчувственная, такое святое место!». Ну ладно, пень я, что делать? А мне смешно.

Дело было вечером (даже ночью), и всего я не разглядела. На первый взгляд – развалины, неплохой сад. Круто, что стоит на большом, светлом озере, и прикиньте: луна, озеро как серебряное, огоньками светится и переливается, а всё вокруг тёмно-синее, густое. Большие валуны, сосны, ели… Что делать, на то я и Лис, что люблю природу. Ну все, короче. Я сегодня убилась, ставлю будильник на пять (подъем в шесть) и за час накидаю сегодняшнее. Пока.

23 сентября

М-да. Ну и видок у меня: обалдеть не встать! Бабка Лис да и только. Сфоткала себя на память. Рыжие космы выбиваются из-под косынки. В колхозе доярки и то лучше выглядят. Полчаса проторчала у зеркала, любуясь на себя. Решила не краситься – всё равно не поможет, даже ещё убойней будет смотреться. Зато очень мало времени осталось, чтобы записать впечатления, уже 5.30.

Итак, вчера в электричке к нам пристал какой-то небольшой рыжеватый, рябоватый тип. Ему лет за тридцать (под сорок?), но он бреется и носит молодежное, явно косит под мальчишку. Косолапый, но самодовольный. Зовут Василием. Оказался православным, притом ехал туда же куда и мы. Такие не в моём вкусе, а вот Тотошка с ним разболталась, ещё бы – брат и сестра!

Братья и сестры они все, и он сразу, с места в карьер, стал нам тыкать. Я довольно вежливо его осадила, сестренка обиделась, что я, видите ли, груба. Ну и фиг с ним. Оказывается, он в монастыре чуть ли не самый большой человек (по его словам). Сварщик Вася там, кажется. Приезжает, помогает. Матушка (это старшая) его почитает и слушается. Бог он что ль какой? Я так и не поняла.

Насчет матушки (прикиньте, ее зовут Евдокия – Дуня, круто, да?), мне Тотошка уже все уши прожужжала. Это, как она говорит, старица – что-то вроде смеси святой и экстрасенса. Видит человека насквозь, знает прошлое и будущее, какие-то там чудеса про неё рассказывают. Ну, словом – ангел, спустившийся с неба. Тип иного о ней мнения, он считает её обычной тёткой. Критиковал её и в конец объявил, что старчеством здесь и не пахнет. Тогда они с Тотошкой разругались. На этом мы и приехали.

Застать матушку нам не удалось. Мы приехали то ли в двенадцать то ли в час, и она, кажется, уже спала. В её возрасте простительно, ей, кажется, за шестьдесят. Хотя нам прямо так не сказали. Тайны, тайны… Ну да всё по порядку.

Встретила нас привратница, культурно обругала, что, дескать, разбудили. Я, конечно, взбесилась и тоже кратко, но ёмко ответила. Бедная Тото краснела и бледнела. Она, похоже, готова была здесь ручки на дверях целовать. А вот у меня настроение сразу испоганилось. Но тут пришла другая сестра (у неё как-то забавно называется должность, потом узнаю и запишу, зовут чуднó: мать Арсения) и отругала сторожиху (Валентину), что нас так грубо приняла.

– Если Вы пришли в обитель высыпаться, то Вы не туда пришли. Многие сестры ещё послушание не окончили.

В общем, влетело бедняге по первое число, хотя мать Арсения говорит тихо и спокойно, не повышая голоса. Потом Валентина нас чем-то накормила. А! Каша, хлеб, растительное масло, помидоры и чай. Видно было, что она сначала дулась, а потом Тотошка попросила у неё прощения со слезами (за что?), и они обнялись, расплакались, ну, в общем, – мир. Что до меня, то есть я не стала и вообще с трудом добрела до кровати и сделала первую запись в монастыре.

Сейчас утро, и на часах без пяти. В шесть часов надо идти на какие-то правила, и все уже встают.

У нас большая комната для туристов (как здесь говорят – паломников), не очень уютно обставленная. Три двухъярусные железные кровати, как в казарме, две одноярусных, но таких же, с провисающей сеткой. Мы с Тото заняли двухъярусную, я наверху. Окон здесь два, стола нет, стулья вместо тумбочек и вешалок у кровати. Занавески желтые в черных квадратах, две лампочки типа лампочек Ильича. Комната выкрашена в синий цвет лет, наверное, сорок назад. Пол – розовый старый линоль. Короче, барак. Только несколько бумажных икон украшают стены.

Ну всё, бегу. Тото уже оделась. А, кстати, должность м. Арсении – бла-го-чин-ная. Ух ты.

***

Сейчас послеобеденный отдых, а я пишу. У них здесь, по-моему, никакой не монастырь, а религиозная ферма. Встали в шесть часов и пошли в храм. Он древний, белый и красивый. Там в полумраке одна монашка читала на складном столике какие-то молитвы. Горели огоньки в разноцветных стаканчиках с маслом перед иконами. Все стояли слушали.

Я села на скамеечку, потому что у меня болели ноги, и вообще я чувствовала себя – жесть. Всё ныло и болело, даже зубы и те разболелись. Короче, клёво. Боялась только захрапеть.

Всё это было очень долго, наверное, с час. Потом построились парами и стали подходить по очереди кланяться и целовать икону, которая лежала по центру храма на высоком столике. Я хотела спрятаться, но Тотошка меня нашла и потащила с собой. Пришлось идти. Ну ладно, и через это я прошла.

Потом был чай, а затем – работа, которую здесь называют «послушанием». Знаменитую матушку и здесь не удалось увидеть. Вопросы о ней вызывают недоумение. А один из самых расхожих ответов – «не благословляется» (т.е. не разрешается). И всё у них «не благословляется». Не разрешено никуда ходить, ничего спрашивать и проч. и проч. и проч.

Господи, неужели мне предстоит прожить здесь целых десять дней?! Я с ума срехнусь. А ещё и первый день не прошёл! Я скоро часы до отбытия начну считать, а Тотошка балдеет. Как это люди добровольно идут в эту тюрьму?! Жить здесь не выносимо! Только диски и дневник спасают от тоски.

Работа была тоже клёвая: копать огород. Копали вчетвером – я, Тотошка, да две бабки: бабка Шура и бабка (как её?) Зинаида. С Тотошкой они, конечно, сразу нашли общий язык. Звали её Наташечкой, а она их по имени-отчеству. Вот те раз. А тот тип говорил, что все должны быть на «ты», так как с Богом мы на «ты». А, оказывается, здесь есть какие-то тонкости.

В час был обед. Мяса здесь не едят, никакого. Да, в общем, ничего вкусного и не было, даже сосисок. Суп гороховый, картошка, помидоры… Короче – есть нечего. Но я сильно проголодалась, так что поела.

Сейчас все пошли снова работать, а я – отдыхать. Где наша не пропадала! Я разругалась с этой Арсенией. У человека должен быть послеобеденный отдых и точка! Ну всё, уже бегу, а то пришла за мной Тотошка. Она, кажется, боится, что нас из-за меня выгонят, а по мне и хорошо бы.

***

Устала как буйвол. Вся грязная с головы до ног, а душа нет. Вечером не хотела идти в церковь, но Тото пристала как с клещами. Ладно, подумала, я и в храме отосплюсь. Не тут-то было! Лучше бы я не шла.

Сначала и правда получилось поспать, и всё было бы хорошо, если бы… Все вдруг стали дружно бухаться на колени, лбом в пол, и так дружно, и так ретиво, и не один раз. И мне пришлось тоже. Не выделяться же, да? Сколько это продолжалось я не знаю: сбилась со счета, но больше я в церковь не пойду, пусть Тото что хочет делает!

Помнишь, Славчик, как ты прикалывался, что уйдешь от нас в женский монастырь? В следующий раз я тебе даже билет куплю. Уже знаю в какой. Им тут явно рабочей силы не хватает, такой как Паровоз, чтобы можно было вместо быка впрягать и пахать с утра до вечера. Так что, милый, дошутишься. Пивка здесь не попьёшь – не благословляется!

24 сентября

Чего я собственно вчера распсиховалась? Жить здесь можно. Устала, наверное, вчера и промокла. Против моего ожидания, сами монашки оказались весёлыми. Толька одна кащея ходит как коммунист в фашистском плену. Её зовут Варвара. Она очень суровая, но зато обалденная красавица. Нет, я не шучу. Она высокая, стройная и очень красивая. У неё большие чёрные глаза, римский профиль… Ну, словом, – Настасья Филипповна из Достоевского. Они с Арсенией тут за главных и, кажется, подружки. Но Арсения попроще, дружелюбная, глазки – васильки, и улыбается часто, а Варвара – гордая и неприступная Я ещё не встречала такой красавицы. Жаль, что монашеский балахон её почти всю скрывает. Они носят на голове что-то вроде паранджи с дыркой для лица, длиной до локтей, чёрного цвета. Нельзя сказать, что это совсем не красиво, что-то в этом конечно есть.

Места здесь замечательные. Здесь надо было не монастырь, а турбазу делать. Да если бы и сами монашки соорудили гостиницу для туристов, то могли бы уже давно отремонтировать монастырь, бить баклуши и заколачивать большие бабки. Но это, наверное, оставшиеся комсомольцы, которые не могут без трудностей. Кстати, здесь настолько дыра, что даже мобила не ловит. Мой «Би» скис.

Ну всё, пойду нарву букет цветов, поставлю его в бутылку из-под пэпси, пусть хоть немного скрасит нашу темницу.

***

Значит так, народ. Камеры здесь называются кельями. Монашки делятся на послушниц, инокинь и собственно монашек, которых сказано называть монахинями. А монашки это, оказывается, оскорбление. Кельи бывают двухместными и общего пользования. Паранджа на головах называется апостольником. Кащея это казначея. Всё это я узнала от сестры (т.е. послушницы) Ольги, с которой познакомилась сегодня. Меня поставили ей в помощь.

Ольга занимается огородом. Мы с ней до самого обеда провозились с посадкой смородины. Я никогда не думала, что это так прикольно. Надо просто прижать ветку к земле, присыпать её, тогда она сама пускает корни и быстренько становится новым кустом смородины. Зато потом для этого кустика нужно вырыть целую ямищу, наложить туда кучу всего и ткнуть во всё это хлипкий отросток с корешками.

Ольга – болтушка и хохотушка. Как только она меня увидела, то сразу начала смеяться. А потом сказала, что у меня платок как пионерский галстук, которым повязали больные зубы. А ещё – держись народ – Ольга обещала показать мне скотный двор и рассказала, что у них есть живая лошадь, корова с телкой, и обещала познакомить с собакой по кличке Гюльчатай.

Я Олю обо всём спрашивала, а она с трудом могла отвечать из-за смеха. Почему-то ей всё казалось смешным. Ей двадцать пять лет, она полненькая, с круглыми карими глазками. По своей монастырской моде, а точнее антимоде, у неё чёрный большой платок завязан «по-бабьи», узелком под затылком, и надвинут на самые глаза. Парадоксально, но из-за этого Ольга кажется моложе. Совсем девчонкой.

Ну всё, бегу. Я теперь записалась в трудоголики, не могу Олю бросить одну. Пока!

***

Вы думаете, мне показали лошадь, корову с тёлкой и собаку? Ха. Ха-ха. Наивные. Как бы не так!

После обеда пришла эта злющая Варвара – чтоб ей на том свете такая же встретилась! – и, обнаружив, что меня нету (я как раз писала дневник), поставила вместо меня другую девчонку – Аллу. Эта Аля с виду такая же, как и моя Тотошка: платок ниже бровей надвинут, нос меж колен болтается, губы постоянно бормочут молитву. Как говорит Тото «смиренномудрие», как смеётся Ольга «смиренномордие».

А меня поставили НА КУХНЮ!

У-у-у! Я готова на стенку лезть и ногтями обои драть. Не-на-ви-жу кухню! Чтобы этой Варваре самой провести здесь всю оставшуюся жизнь! Прикиньте, это печки, плита, чистота стерильная, и ты чистишь-чистишь, режешь-режешь.

На кухне есть магнитофон. Да-да, настоящий! И что вы думаете? Они слушают не что-то, а длинную занудную молитву. Её то поют, то читают в нос, и так без конца и края. На кухне худенькая то ли старушка, то ли тётка, тоже в чёрном платке. Это тебе не Ольга. Всё время молчит, а бегает как юла. Как говорится, у неё всё в руках горит.

Я надышалась всех этих паров, тридцать раз облилась потом и на ужин не пошла. И в церковь тоже. Пошла и завалилась на кровать, и вырубилась напрочь, а сквозь сон слышу, как Валентина с Алей разговаривают обо мне. Аля сказала, между прочим, что ей жаль, что матушка приболела, а то бы меня давно выставили такую сякую, лентяйку, хамку, и прочее. Чего только я о себе не услышала! Хорошо хоть Тото им понравилась, все ей сочувствовали, что у неё такая сестра.

Сейчас я проснулась, времени два или три часа ночи, но хочу дописать. Не знаю, выдержу ли эти кошмарные десять дней. Точнее – девять. Тотошку поставили в храм. Она там всякое чистит, моет, ну, словом, тоже не весело. Меня это всё уже конкретно достало. Завтра утром не буду писать. Пойду, посмотрю, как солнце над озером встаёт и музыку послушаю. А сейчас – пока.

25 сентября

Сегодня увидела матушку. Да-да ту самую, неуловимую.

Я сидела на валуне и смотрела на озеро, как в нём отражается небо. Уже почти совсем рассвело. Продрогла. Хорошо еще, что уже нет комаров.

И тут я увидела её. Это пожилая женщина. Трудно сказать, сколько ей лет. Одета она, как и все они, во всё чёрное, только поверх – серая душегрейка без рукавов. Ходит опираясь на суковатую палку. Седая, а глаза умные, по-моему, добрые, но интересно, что смотрит насмешливо как-то. Идёт ко мне и улыбается. Рядом кот трётся, только не черный, а рыжий. Мне взгляд её врезался.

– Здравствуй, Елизавета, – говорит, – что встала рано? Благодать?

Я сначала удивилась, подумала уж и впрямь что ли экстрасенс: имя моё откуда знает? А потом сообразила, что обо мне ей, верно, уже рассказали.

– Доброе утро, – отвечаю, – а вы и есть матушка Евдокия?

Она усмехнулась:

– Да, Евдокия.

– Говорят, вы и прошлое и будущее - всё знаете?

– Мало ли что говорят. Ты больше верь. Говорят, что кур доят.

– А и не верю.

– И правильно.

Встала на берегу, тяжело оперлась о свою палку и стоит, смотрит вдаль. Глаза светлые.

– Ну что разглядываешь, старух не видела? – спрашивает, а уголки губ чуть усмехаются.

– Такой –нет, – отвечаю.

А она:

– Люблю восход, когда всё оживает. Ещё одна ночь прошла.

– Вы умереть боитесь?

– Боюсь.

– А Тотошка так мечтает. Встреча со Христом, рай, все дела.

– Дурочка она ещё. Умирать страшно.

И пошла дальше. Тут к ней подбежали Варвара и Арсения, и дальше уж она с ними пошла, а я вернулась. Вот такая матушка Евдокия. Такие запоминаются.

***

Всё там же, всё то же – кухня. Разругалась с сестрой Галиной. Это та самая молчаливая тётка-повар. Дело в том, что у меня сломался плеер. Я так и не поняла, что с ним случилось, но сломался наглухо. Безполезняк. С утра было такое хорошее настроение, а потом такой облом! Ну и, когда она в очередной раз пустила всё ту же канитель, я взорвалась. Орала с наслаждением, с чувством торжества. А потом пришла Арсения, и Галина попросила убрать меня с кухни. Сказала, что и вообще бы меня того – тю-тю – домой. Арсения ответила, что это уж дело матушки и что, когда она придет на обед, то она, Арсения, спросит. А пока… Короче и здесь облом. Но всё же маленькая победа за мной: магнитофон молчит. Хотя мне было несколько стыдно, потому что Арсения грустно попросила меня вести себя прилично. И в самом деле, чего я разоралась? В жизни себе этого не позволяла.

Когда выносила ведро, натолкнулась на Тотошку. Она мило болтала с этим типом, Василием, рыжим коротышкой. Тема была настолько духовная, что мне тошно стало и неудержимо захотелось прикольнуться. Я с полным смиренномордием подошла к ним, поклонилась в пояс и елейно провозгласила:

– Простите меня, брат с сестрой, что отрываю вас от многодуховной беседы. Но в монастыре болтать не благословляется, разговоры между лицами противоположного пола не благословляются, а благословляется работать.

Тотошка покраснела, но тут вывернулась откуда-то вездесущая Аля и не менее елейным голоском произнесла, что меня никто не благословлял делать замечания. На это я ей ответила, что благословлять меня благословила моя мама как старшую сестру Тотошки, а вот ей, Але, точняк, никто не благословлял. Ну и так далее, и так далее.

Странно, у меня бывает порою ощущение, что Наташка стала какая-то другая, чужая, что ей за меня стыдно. От этого я пришла в ещё более скверное расположение духа. А тут ещё эта Галина демонстративно молчит и злится. Я ей предложила:

– Давайте не будем друг на друга дуться. Я, конечно, виновата, что наорала, но вы ведь монашка, простите меня, а? Просто так?

Она лишь отворотилась, и это печально. Что делать я не знаю, всё, что было сказано, переделала. Вот сижу и записываю свои злоключения. Уж быстрее бы выгнали, а то уж совсем тошно.

***

Сегодня матушка пришла на обед.

Все очень обрадовались. Мне ещё вчера Ольга сказала, что матушка в последнее время сильно болеет и выходит редко. Едва она вошла, как к ней подскочил этот Василий, и что-то стал говорить о какой-то колокольне. Она возразила устало, но ласково:

– Потом, Вася, потом. Позже поговорим.

Все стали подходить к ней, кланяться, а она их крестила крестом (у неё на шее висит, как у попа), а они ей целовали руку. Ну, это, конечно, не по мне. И, несмотря на подмигивания и взгляды Тотошки, я не подошла. Матушка, мне показалось, покосилась на меня, но ничего не сказала. И то ладно.

Кроме меня к ней не подходил ещё только Василий. Обед проходил как обычно, все молча ели, а одна из сестёр читала какие-то поучения. Я не садилась – помогала раздавать. Это было оригинально с учётом того, что Галина меня игнорировала. Матушка ела мало, вид у неё был болезненный. Я заметила, что Арсения с беспокойством на неё поглядывает.

После общей трапезы обедали мы с Галиной. Матушка осталась и долго беседовала с Варварой о каких-то делах, отчётах, ну, короче, я поняла, что казначея – это бухгалтер. Потом, когда мы допивали чай, матушка разговаривала с Василием о том, что надо что-то спилить на колокольне, а он пёр и пыхтел, что ему нужны помощники. Матушка возражала, что у неё их нет. Короче, они спорили. Он вскакивал, махал руками, хватался за голову, брызжа слюной, вопил, что ему ничего не нужно, и он уедет, а матушка смотрела на него опершись на палку, говорила устало. Наконец, наоравшись, он вышел, и тогда случилось то, чего я ждала и боялась.

К матушке подошла Арсения и сказала, что Галина просит снять меня с кухни. На это старушка нахмурилась, но промолчала. По-моему, Арсению напугал её усталый вид, и она бы больше ничего не стала говорить, но тут встала Галина:

– Матушка, вы меня простите, но я не могу молчать…

И далее, и далее, и про послеобеденный отдых, и про хамство, и про… Короче про всё.

Признаюсь, мне было неуютно – никогда не любила разборки. Вещала Галина, наверное, с полчаса, если не больше. Матушка упорно отмалчивалась и не смотрела ни на кого. Когда повар закончила, настоятельница взглянула на Арсению и сказала:

– Что вы тут мне всё пустое рассказываете? Скажи лучше, мать, кого можно отправить на помощь Василию? Ведь точно обидится и уедет.

– Пусть уезжает, – ответила Арсения, – мы его не звали, сам приехал, а теперь права качает.

– Не будь к нему строга, – покачала головой матушка. – Разве ты не видишь что он больной? Он ведь спасаться приехал работой. Да и нам что ли плохо, если этот бак с колокольни, наконец, уберут? Варваре звонить будет легче. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– Я не знаю кого. Ну, можно Валентину Ивановну, Аллу и Наталью новенькую поставить, а больше вроде бы и некого.

Матушка задумалась.

– Хорошо, – кивнула наконец, встала и пошла.

На Галину смотреть было жалко. На самом пороге, матушка обернулась и молвила:

– А с ними пошли и Лизу, пусть проветрится.

– Да её и вообще из монастыря выгнать надо! – вскричала Галина радостно.

Матушка странно посмотрела на неё.

– Хотя. нет, пожалуй, оставь. Пусть поработает на кухне, – и вышла.

Я всё это время была в соседней комнате, и когда сказали, что меня отправят на колокольню, аж подпрыгнула. И тут такой облом. Так что остались мы с Галиной вдвоём.

Ну всё, до вечера, а то пора посуду мыть.

***

Я так устала, так устала, едва до кровати доплелась. Даже прикалываться сил нет. Больше всего хочется просто тупо спать.

Я всё-таки попала на колокольню. Не успела домыть посуду, как за мной прибежала радостная Тотошка. Валентина Ивановна слёзно просила матушку отменить благословение, так как она боится высоты. И всё же послали меня. Нечего говорить, как я была счастлива! На радостях даже поклонилась Галине, попросила прощения и убежала.

С колокольни чудесный вид на озеро. Колокольня старинная с пятью колоколами, раньше, говорят, было больше. Хотела позвонить, но опять, конечно, не благословляется. У них всё не благословляется, что хочется.

Мы лазали по перекладинам под самой шатровой крышей. Аля предпочла стоять на площадке, принимать то, что ей дают, и подавать то, что просят, а моя Тотошка разве только не влюблена в коротышку и, хотя ужасно трусит высоты, всё же отважно полезла наверх. У меня тоже дух захватывает, но я люблю это ощущение страха, когда ноги ноют и сердце колотится.

Что-что, а сварщик Вася классный, хотя сегодня он не варил, а только резал газом. Это очень красиво: голубой сильный огонь режет толстое железо. Шов сначала краснеет, потом белеет, и огненная струя режет его, будто ножом. Есть в газосварке что-то космическое.

Я попросила дать мне попробовать, и Тотошка тоже, и Вася дал резак. Тотошка испугалась, у неё даже рука затряслась, и она быстро передала орудие мне. А у меня, кажется, получилось. Это очень клёво. Ух ощущения, когда над тобою – небо, под тобою – земля, и ты, как какой-то Гэндальф, держишь в руках голубое пламя.

Василию, кажется, понравилось, он сказал, что из меня неплохой сварщик получится. Всё, ребята, решено, бросаю Универ и иду на сварщика, пусть меня научат.

Когда нас позвали ужинать, пошла только Аля, а мы все остались доделывать, хотя работы ещё и на завтра хватит. Но нас неожиданно настиг трудовой запой. Примерно через час к нам поднялась Варвара и принесла поесть. Мы спустились на верхнюю площадку и стали ужинать, а она осталась с нами.

Они с Василием стали разговаривать как хорошо знакомые, и – слово за слово – их речь свернула на военный конфликт в Абхазии. Варвара рассказала о том, как это всё происходило. Она сама родом оттуда, наполовину абхазка наполовину русская. Рассказывала ужасы задумчиво и уж очень спокойно, только печально.

Врезалось в память, как они прятались в горах и смотрели, как грузины жгут их дома. А там осталась старая бабушка, которая не захотела уходить из своего дома, и её сожгли с ним.

– У меня до сих пор её крик стоит в ушах, – тихо призналась Варвара, и мне даже стыдно стало, что я так плохо о ней думала.

У неё осень красивые глаза, как у оленя, а взгляд задумчивый и печальный.

Василий что-то попытался сказать, но всё было как-то не к месту.

– Вы поэтому и ушли в монастырь? - спросила я.

– В мире царит насилие и зло, мир – это поезд, который сошёл с рельс, - ответила она. – А здесь по-другому. Здесь мы понимаем, для чего мы живем.

На этих словах мы и разошлись. И вот я лежу и думаю, что она хотела этим сказать?

26 сентября

Сегодня с утра разругалась ещё с одной богомолицей.

Она приехала вчера, и её поселили в нашей комнате-келье. Её зовут Наталья Николаевна. Очень молитвенная. Вчера молилась аж до часу ночи с поклонами, вся высохшая как мумия. На диете что ли? Зато сегодня её разбудил мой будильник, и она нарычала на меня, что, дескать, подъём в шесть часов, и я нарушила её сон. Я, разумеется, ответила, что ей Бог даёт дополнительный шанс для смирения (это мне всё время толдычет Тото), но она меня не так поняла. Я снова хамка.

Ненавижу этих православных зануд. Почему-то всегда левую щеку должна подставлять только я! По-моему, они все заповеди трактуют только в свою пользу.

Разумеется, она сразу вспомнила, что старших надо уважать, а она меня старше – вы только подумайте! – на целых пять лет! Да, старуха, что ни говори. Разговаривая, она всё повышала и повышала голос и, конечно, всех разбудила, и теперь вся келья гудит от праведных возмущений моей наглостью, а Тото – да-да, моя горячо любимая младшая сестрёнка – жарко выговаривает мне за мою «грубость». Похоже, я у них становлюсь козлом отпущения.

Всё, короче, меня достали, я доделаю, что там надо на колокольне, собираю свои манатки и айда! Как я соскучилась по вам, мои драгоценные, обожаемые други! Я злая как сто медуз, а приеду, и мы с вами вместе посмеёмся. Да пропади они все тут пропадом. Зарасти всё ромашками. Я, кстати, им об этом так и сказала и сейчас пишу эти строки под разъяренный вой моих милых богомолиц. Вон, даже старушка – Божий одуванчик (Антонина Васильевна), что храпела у окна, проснулась и спрашивает, не пожар ли. Только этого мне не хватает для коллекции: разъярённая бабуля с клюшкой. Класс. Куда я попала! Хочу домой.

О-па, а старушка-то любопытная. Она их выслушала, всхлипнула, подошла ко мне, обняла и шепчет:

– Бедная дитятка.

Я аж обалдела.

– Оставьте вы её, не видите разве: это же её первые шаги! Стыдно вам: все на одну. Вы вот праведницы все, а потерпеть не можете. Разве с больного спрашивают, что он бредит?

А сама слёзы вытирает. Каким-то чудом все замолчали, только ворчат потихоньку, а бабушка давай валерьянку глотать.

Это она, значит, про меня. Прикольно. Чем это я больная? Что неверующая? Ну, так что же? А они, верующие, очень в своего Бога веруют?! На себя бы лучше посмотрели. Но вообще и за то спасибо.

***

Мне сказали, что ехать можно только утром, приехать только вечером. Электричка мимо станции проходит лишь раз в сутки. Как я доживу до конца дня?

Сейчас только час, все пошли на обед, а я объявила голодовку, вот лежу и пишу. Василий, Аля, Тотошка и Н.Н. пошли на колокольню, а, конечно, невезучая! Опять копаю огород.

Со всеми с утра на ножах. Они уже со мной разговаривать перестали. Ужас! Плеера нет, матушка опять приболела, а Варвара, которая вчера мне вроде понравилась, уехала утром куда-то, приедет, понятно, не раньше вечера.

С Арсенией снова погрызлись. Это по поводу послушания. Я сказала, что если меня не пошлют на колокольню, то я объявлю голодовку! А она ответила, что уже устала от меня, и пусть я делаю что хочу, хоть по крыше бегаю. Что я ленивая и капризная, что все приезжают помочь, а я только мешаю. Короче, послала меня подальше, а на колокольню не благословила.

Не нравится мне этот их монастырь, ни монашки не нравятся, ни Арсения, никто. Одна Ольга – нормальный человек. И что она тут делает? Решено, завтра мы уезжаем, а после обеда я не пойду на работу, буду отдыхать. Плевать я на них хотела! По крыше бегать не буду, но и вкалывать тоже. Всё. Баста. Да здравствует свобода! Долой рабство! Ура.

***

Ну, и что вы думаете? Хорошо я отдохнула? Работала как миленькая. Вы удивлены? Вы думаете, ко мне пришла Арсения с автоматом? Плохо же вы обо мне думаете! Женика, наверное, скажет, что Арсения передо мною извинилась, и весь монастырь пришёл ко мне со слезами покаяния и земными поклонами. Ха, не дождётесь. Наши монашки, должно быть, спят и видят, как бы я быстрее уехала. Нет. Просто ко мне подошла бабушка Антонина Васильевна и попросила миленькую, (то есть меня) помочь ей разобрать картошечку в подвальчике! Ну и я, как последняя дура, не смогла ей отказать.

Я ещё нигде так не замерзала, как в этом тёмном подвале. Мы сидели в полутьме и разделяли картошечку на мелкую, среднюю, крупную и брачную, т.е. бракованную. Сёстры, умницы, не доглядели, и балбесы, вроде меня, свалили всё вместе. Да уж, лучше бы эти умники смотрели в оба.

Надо сказать, что помощником я оказалась довольно бестолковым. Меня всё время клонило в сон и дико хотелось есть, а бабулька-то как электровеник: раз-раз и гора картошки разобрана.

Вы представляете, эти человеколюбивые монашки послали бабку одну в подвал! А ведь там надо было не только перебирать, но и относить мешки в другие отсеки. Бабке! Одной! Вот свинство. Тогда я придумала одну хитрую штуку. Я покаялась, что медленно перебираю овощи и, чтобы ускорить процесс, предложила разделение труда: бабка разбирает, а я отношу.

Ах, как она, бедняжка, обрадовалась. Так что, не зря я пошла. Ну уж и монашки!

Мой бедный, незабвенный CD-плеер! Как же мне тебя не хватает! Со скуки я начала слушать Антонину Васильевну. И знаете, мне очень понравилось. Сначала я, конечно, слушала лишь из вежливости, а потом, ничего, интересно.

Ну и жизнь у бабушки! Если бы я была Шолоховым, я бы с неё «Тихую Волгу» написала. Родилась она в двадцатых годах прямо посреди дикого заснежнного поля. Её семью раскулачили, и всех их вывезли по этапу и бросили в безлюдной местности без еды и орудий труда. Кто как мог, накопали землянок. К весне живых осталось мало, но в том числе чудом выжила и Тоня. Лет в десять осиротела и пешком притопала в Ленинград.

Здесь она поболталась по детдомам, побомжевала, и в четырнадцать лет устроилась на завод чернорабочей. А тут как раз – война, блокада. В 1943 году, эвакуировавшись из Ленинграда, девчонкой ушла медсестрою на фронт и прошла всю войну. В Берлине не была, её часть находилась в другом месте, где-то в Венгрии или в Болгарии, не поняла точно. После поступила учиться в сельскохозяйственный техникум, стала ветеринаром. Всю жизнь была верующей. Рассказывала мне о деревне с такой любовью, что мне едва ли самой не захотелось туда отбыть.

Короче, мировая бабка оказалась. Мы с ней очень мирно проболтали, а под конец, уж не помню, как, она уговорила меня идти на ужин. Вообще-то я зверски проголодалась. В трапезной присутствовала и матушка, а после ужина, о! После я за всё получила сполна! Едва завершилась молитва и все собрались уходить, матушка поманила меня к себе пальцем и насмешливо спросила:

– Ну, как голодовка?

– А, значит вам обо всём доносят?

– Конечно, стучат помаленьку.

Она усмехнулась и, обернувшись к Арсении, велела:

– Пошли на правило, а Лиза пусть идёт в келью и голодает дальше.

Со злости я в церковь не пошла, и в келью не пошла, а болталась по монастырю пока все молились в храме. Сижу вот на ступеньках притвора и дописываю. Погано то, что спина болит как у каторжной. И никому до меня нет дела!

***

Короче, вредная оказалась бабка! Как она меня объегорила! Нет, вы только подумайте!

Только что вернулась со службы Тотошка с Н.Н. (баба Тоня загремела на кухню помогать к завтрашнему празднику), а я начала возмущаться жестокостью монашек по поводу бабки, и тут Н.Н. разворачивается и мне прямо в лоб выдаёт:

– Неужели ты, правда, веришь, что Антонина Васильевна могла без благословения взять тебя в помощь?

То есть, она пропартизанила всё дело и запросто меня надула! Вау, ну и бабка! Ну даёт!

Когда она пришла (около двух) я ей всё так и выложила. И вы думаете Антонина Васильевна хоть покраснела? Ничуточки. Она так смеялась, так смеялась, аж до слёз, и мы с ней обе с полчаса давились в подушки. А потом бабуля сказала мне интересную вещь: если я не выдержу столько, сколько заранее наметила пробыть, то сама себя уважать не буду.

И я решила, что выдержу, вот из принципа – выдержу. И все они обломаются. Никуда я не уеду!

27 сентября

Сегодня у них праздник. Под диктовку Тотошки записала на бумажке: Воздвижение Честнаго и Животворящаго Креста Господня. Тото и баба Тоня нажали на меня двойной артиллерией, и я пойду в храм.

По случаю праздника завтрака сегодня не благословляется. Почему – не понятно, но я давно заметила, что у них тут всё шиворот навыворот.

Я с утра в хорошем настроении. Меня одели как матрёшку. Тотошка напялила на меня длинную, до пят, юбку без разрезов, но всё же свободную, а Антонина Васильевна обмотала мою голову большим платком. Посмотрела в зеркало – ничего, кубанские казаки отдыхают. Почувствовала себя легендарной бабой Стешей. Впрочем, ничего, носить удобно, только в юбке всё время путаюсь.

Все друг у друга просят прощения, даже у меня. Правда, по формуле: прости меня Наташа за всё, и ты, убогая, тоже прости. Ну да что на темноту обижаться. Сегодня пятый день, осталось ещё… Хотя осталось ещё много, ведь сегодняшний день только начался.

***

Только помирились и сразу погрызлись. Это мы с Тотошкой начали. Мы с ней заболтались о том, о сём, и она, между прочим, рассказала мне, что Вася (так и сказала) – русский с Кавказа, типа беженец, а я вспомнила Варвару и заявила, что набила бы им всем морды, если бы могла, и куда их Бог смотрит. А Тотошка в ответ понесла про мучеников, дескать, все страдания на пользу. Между прочим, интересную вещь сказала, надо будет подумать. То есть если бы не было войн и катастроф, то не было бы и героев.

Тут встряли Валентина с Алей и стали мне говорить, что Бог всех любит и прощает.

– И злодеев?

– И злодеев.

– И убийц?

– И убийц.

– И тех, кто бабушку в доме спалил?! И тех, кто беременную женщину в чистом поле умирать бросил?!

Тут они зашумели, загалдели, что я, дескать, такая и сякая, они слушать мои кощунства больше не могут. А я им крикнула:

– Если ваш Бог так всех прощает и любит, то что же вы-то не прощаете и не любите?! Где вам врагов любить, если вы меня потерпеть не можете? Если ваш Бог такой, то мне Он не нравится!

Хлопнула дверью и ушла. Сижу теперь на подоконнике и пишу.

***

Ну вот, как и следовало ожидать, сидеть на подоконнике не благословляется. Это мне как раз та самая Варвара сейчас отбрила. Училище зануд ваш монастырь. Не пойду на службу, и вообще достало всё до печёнок. Ещё шесть дней этого кошмара!

***

Сейчас исповедь. Все выстроились в длинную предлинную очередь к священнику, а я устроилась поуютнее на крылечке и пишу.

Служба мне понравилась, пели красиво, хотя уж очень долго, грустно и без музыки. Мне впервые понравилось в храме. Сегодня вместо иконы посреди церкви лежит крест весь в венках. Честно говоря, я, было, раздумала идти на службу, но тут ко мне подошла Арсения и попросила прощения за то, что была со мною излишне сурова.

– Понимаешь, твои выкрутасы так меня достали! Ещё ни от одной паломницы у меня так не болела голова, как от тебя, - сказала она. - Но я тоже была… Нет, не груба с тобою, и даже справедлива, но всё равно, любви то у меня к тебе совсем не было. Прости.

Может, это звучало и не так, но мне понравилась, что она одна сказала правду. Мы даже расцеловались с ней. Арсения посоветовала на службу идти обязательно, ведь такая только раз в год бывает. Ну ладно, я и пошла.

Странный этот монастырь: время течёт так медленно, вроде ничего и не происходит, а всю душу он уже из меня вынул.

***

А исповедь всё идет. И, пользуясь случаем, хочу записать, пока не забыла, интересный разговор, который был только что.

Я сидела на ступеньках, а мимо шла матушка. В парадной форме она выглядит как боярыня. Высокая шапка с длинной накидкой сзади и гофрированный плащ до земли, золотой крест на чёрном смотрится внушительно.

– Ну что, со всеми поругалась?

– Нет, я пока ещё со всеми не знакома.

– Нравится у нас?

– Нет.

Улыбается.

– Совсем не нравится?

– Совсем.

– И что же, даже сестры не понравились?

– У вас тут одна Ольга нормальный человек, да Арсения тоже ничего, - отвечаю, а она смеётся. Ну, я немного разозлилась и говорю: – И монастырь не нравится, и сестры не нравятся, и Бог ваш тоже не нравится!

– А Бог то здесь причём? – удивилась она.

Ну, я ей всё и выложила. Дескать, не согласна с Ним, не имеет Он права всех и всё прощать.

– А кто тебе сказал, что Он всех прощает?

– Тотошка.

– А ты верь всем больше. Читала, может, про Содом и Гоморру? Ну хотя бы про всемирный потоп точно слышала.

– Так это ж когда было!

– Бог-то остался сам собой. Нет, Лиза, Бог не всех прощает, зло Ему противно даже больше, чем нам.

– Но ведь прощает если человек покается?

– А ты знаешь, КАК каются? Мария Египетская не только всё бросила, она в пустыню ушла и сорок лет одна жила, почти без хлеба и без воды, питалась Бог знает чем, ходила без одежды. Это в пустыне-то! Где днём на песке яичницу можно жарить, а ночью едва ли не мороз. Сорок лет! Вот как каялась, чтобы Господь простил. Выдумают себе карманного боженьку, всё то он у них понимает и прощает. Да, Бог любит своих детей, ведь все мы Его дети, но бьёт больно, чтобы исправлялись. Он Живой, Лиза.

И прошла в храм сердитая. А я вот осталась и записываю, чтобы не забыть. Сижу и думаю, какой же Он всё-таки на самом деле? Но честное слово, мне Бог матушкин больше нравится, чем Тотошкин и Алькин.

***

И чего они все ко мне прицепились? Все аж багровые от гнева. Ну что я, нарочно что ли? Откуда я знала? Все подошли, и я подошла. Откуда же я могла знать, что сначала надо на исповедь сходить?

А дело всё в том, что после перерыва я услышала шум, захожу, смотрю: очередь к алтарю, там священник держит золотой кубок и говорит что-то типа: придите ко мне все и так далее. Тут все и пошли, а он им всем что-то давал попробовать. Раз зовут, то и я подошла. Оказалось, он давал всем вино с хлебом.

Ну это же я сейчас уже знаю, что это Причастием называется, и что к нему надо готовится и тому подобное! А по их выходит, что я уже почти что покойник, и что грешнее греха и придумать сложно. Спасибо, матушка заступилась.

– Оставьте, - говорит, - её может Сам Господь причастил.

Все надулись, ворчат и чуть ли не впервые на моей памяти не одобряют матушку. Даже Антонина Васильевна расквохталась. Уж казалось бы.

Служба закончилась, священник в конце прочитал очень интересную лекцию о празднике, который он называет Крестовоздвижением. Было любопытно, но я почти ничего не запомнила. Помню только, что крест, на котором распяли Христа, нашла царица Елена, мама Константина Великого. Елену я не знаю, а Костика из всемирной истории помню. Тот, что создал Византию. Потом крест захватила арабы, и уже другой царь, с мудрёным именем, снова его отбил и внёс в Иерусалим на своих плечах так, как когда-то нёс Христос. Кажется, даже в простой рубашке, только без тернового венца.

Священник очень умный и на удивление молодой, а я думала, что попами только старики бывают. Мне он напомнил нашего учителя на первом курсе по матану. Помнишь, Паровоз? Он даже очки на переносице поправляет тем же жестом. Я уже хотела было его спросить: не он ли был, но они с матушкой прошли мимо, и я закругляюсь, потому что… ОБЕД!

***

Во время обеда батюшка толкнул речь о том, что всех надо любить и прощать, и о том, что нужно быть снисходительным к немощам других, особенно новоначальных. Ну, тут я сразу врубилась, что речь идёт обо мне. И всё бы хорошо, но в этом слове «немощных» ударение на первый слог, а не на второй.

Мне показалось, что все мои тётки дружно влюблены в своего батюшку, и после обеда, как по команде, они хором поскакали ко мне и наперебой стали извиняться и говорить, что они, собственно, обо мне лучшего мнения. Меня это всё уже довольно-таки достало, и я им посоветовала не трудится понапрасну, т.к. батюшка уже ушёл. Тётки тут же превратились в горгуль и объявили меня неисправимой. Зато Антонина Васильевна расплакалась натуральным образом и заявила, что смотреть больше на меня не может, потому что ей стыдно. Пришлось накапать ей валерьянки.

Я взяла у сеструхи Евангелие и решила сама прочитать, Кто же Он, этот Бог. Так что пока, дневничок, до вечера.

***

Все спят как мёртвые, только одна Антонина Васильевна храпит. И я вырубаюсь, в глазах круги, голова звенит. Ещё бы! До трёх часов ночи с обеда разгружали шаланду все вместе. Какое тут Евангелие! Сначала было весело, потом все конкретно переругались, а под конец все стали роднее, чем родные, и смеялись уже безостановочно, даже Н.Н. И прежде, чем я вырублюсь, хочу сказать, чтобы не забыть: не такие они и плохие. Очень даже ничего. Всё, завтра допишу, а то рука немеет.

28 сентября

Итак, сегодня утром мои богомолочки не только не пошли на правило, но и на завтрак никто не поднялся. Только сейчас все немного очухались, а я, пожалуй, начну описывать специально для вас нашу эпопею.

Это было что-то. Если бы я была художником, я бы написала панораму с названием «Разгружение шаланды», и она бы встала в один ряд с битвой за Севастополь.

На холсте большая машина (метров двадцать) с открытым кузовом. На кузове, вроде матроса с гранатой, мать Варвара в перекошенном апостольнике с пачкой плитки в руке. Тут же бегает с громкими воплями незабвенный Вася и размахивает руками. Ниже тащит тележку Ольга с красными щеками. Её платок давно упал ей на плечи, волосы разлохматились, но ей не до них. Мать Арсения впряглась вместе с Н.Н. в телегу со штукатурными железными сетками. Вид сугубо патриотический, палец на правой руке треснул. Сзади пихает телегу моя Тотошка, красная как варёный рак и такая же мокрая. Группкой семенят три бабки с тележками. А вот и сам художник на белом коне слева, то есть, я под кипой рулонов утеплителя. Особо умилительно смотрится Антонина Васильевна с металлическими профилями для гипсокартона. Туда-сюда носится ещё одна сестра, тоже инокиня – великанша Марфа в заплатанном переднике. Матушка бегаетс неожиданной для неё прытью. А поодаль стоит обалдевший шофёр и курит сигаретку за сигареткой.

Для полноты картины стоит добавить, что всё это на фоне проливного мокрого дождя, и все герои отчаянно чапают по лужам, но все при этом полны энтузиазма, даже ваш Рыжий Лис. Вокруг темнота, как в пещерном веке, лишь лампочки на переносках под зонтиками раскачиваются. Все орут, шумят, руками машут и путаются друг у друга под ногами. Мы три раза пили крепкий горячий чай из термоса и объедались сушками, и всё же – наша взяла!

Ну всё. Все ушли, и я поползла. Привет!

***

Эти православные не такие звери, как казалось в начале. Сегодня все ползают как мухи и при встрече друг с другом счастливо улыбаются.

Мы с Н.Н. с утра попали в крепкие объятья Марфы, которую можно с успехом назвать Марфой Громилой. Она под два метра ростом, большеголовая, большеротая, некрасивая, но светится как лампочка. Работает на скотном дворе. Вот туда-то мы и попали.

Н.Н. ужасно занудная тётка, она умудряется поучать даже мать Марфу. На каждую просьбу великанши у Н.Н. своё предложение, по всем поводам свои мысли. Высказывает она их культурно, но работать с ней тяжело. Просто сделать то, что просят Н.Н. не может. Мне она уже прочитала целую лекцию, что тем, кто красит волосы, обеспечен пропуск в ад. А на моё возражение, что с некрашеными волосами в клубы ходить неприлично, она разразилась такой бурной проповедью, что корова с перепугу замычала. У Н.Н. тоже свой бог. Бог-жандарм, или дуэнья, не отходящий ни на шаг и безжалостно карающий за юбку, поднятую выше щиколоток, или за накрашенные ресницы.

Я узнала, что:

и так далее и так далее.

«Никрономикон» отдыхает. Приеду – расскажу.

А так – ничего, мне понравилось. Особенно прикольно кормить курочек. Они симпатяшки, хотя и балбески.

Здесь я, наконец, познакомилась и с лошадкой, и с собачкой по кличке Гюльчатай. И всё же, самое страшное здесь не загробные ужасы Н.Н., а реальная чистка коровника. Вы сейчас отпадёте, но … Я чистила НАВОЗ ЛОПАТОЙ! И, хотя я перед обедом уже раз пять мыла руки, мне кажется, что они всё равно пахнут. Животные, конечно, душки и лапушки, но им бы не мешало сделать какую-нибудь канализацию с автосливом.

***

Сегодняшний день для меня определённо день потрясений. До сих пор не могу прийти в себя. Такие вещи можно проглотить только с пивом, или пепси с чипсами, но ни того, ни другого здесь нет.

Короче, после обеда ко мне подвалила мать Варвара, и прямо в лоб спросила, правда ли что я – программист?

– Не совсем, – говорю, – скорее, так получилось. А что, это матушка Евдокия напророчила?

Оказывается всё проще: это мы с Ольгой языками чесали.

– У меня компьютер барахлит, не могла бы ты посмотреть?

Ни финты себе, думаю, ну и монашки! Но виду не подала – я же воспитанная.

И вот мы входим в обшарпанный корпус и идём сквозь груды каких-то тюков по коридору с осыпающейся штукатуркой. Она открывает ворчливую старушку-дверь, мы входим в комнату соответственного коридору вида, и там стоит комп и ''висит''.

Я на него как глянула, так и остолбенела. Вполне себе мощная современная моделька. Вот тебе и монастырь! Ну и глухомань, ну и монашки! Я аж присвистнула:

– Ну и техника! Вы на ней в танчики по ночам рубитесь? А в монастыре вообще законно такое иметь?!

– А почему нет? – Варвара рассмеялась. – У меня, между прочим, даже сотовый есть.

И смартфон показала.

Должно быть, видок у меня был шарахнутый, потому что Варвара хмыкнула и пояснила:

– Мы же не отшельницы, мы – монахини. Почему нам не пользоваться хорошей техникой?

– А как же нестяжательность? Добровольная нищета и всё такое?

– Это же не моё личное имущество, а монастырское. Сама я ничего не имею, здесь мне лично ничего не принадлежит. Между прочим, монастыри всегда были светочами знаний. Вспомни Филиппа Колычева, митрополита Филиппа. Когда он был настоятелем Соловецкого монастыря, то построил там такое, чего даже в царском тереме не было. На Соловках в шестнадцатом веке было паровое отопление, и первая на Руси водяная мельница, и многое другое, и это не мешало Соловкам быть духовным светочем. Ножом можно хлеб резать, а можно и человека убить.

Ну чё, логично так-то. Совсем уничтоженная, я молча села за компьютер и больше ничему не удивлялась. Мы с Варварой провозились с ним до вечера, но ничего не смогли сделать. А потом гоняли чай, уже в первом часу ночи. Она оказалась вовсе не гордой, а просто молчаливой. Речь снова зашла о компьютере, и Варвара объясняла, что он ей помогает с бухгалтерией, иначе у неё бы не оставалось времени на другие послушания. Да и сайт у монастыря имеется. Мало кто хочет ехать в такую глушь, а деньги на стройку нужны. Через интернет проще.

Я спросила, какие у неё ещё послушания, кто она по профессии, а в ответ Варвара снова посмеялась:

– Мы здесь на все руки мастера, чего только не делаем. В монастыре всему научишься. А профессия здесь не причём. Между прочим, я вообще то по профессии кинорежиссер, а Арсения и того смешнее – искусствовед.

Потом она позвонила брату и попросила приехать помочь.

Так что, мне сегодня впечатлений по макушку хватило, и теперь я всё лежу и думаю, чего же тогда они утопали в монастырь? Зачем?!

29 сентября

Я злая! Как собака!

Сегодня я встала пораньше и пошла фотографировать на озеро, забралась на валун повыше и полетела оттуда вверх тормашками. Плевать, что промокла до нитки, главное – я уронила фотик! Зеркалку, между прочим! И всё что я сняла – ку.

Я свирепа, но хуже всего то, что некого винить кроме себя. И вообще я в ужасном состоянии: грязная, руки в ссадинах, ноги в синяках. А вода здесь только из ведёр и холодная – много не намоешься.

Хотела сходить в баню (вроде где-то здесь у них она есть) – не благословляется. Говорят, таких как я – пруд пруди, а баня одна. Не достаточно я, видите ли, грязная!

Мои бедные туфельки размокли и развалились ещё тогда, когда мы разгружали шаланду. От моих капронок (уже третьих!) остались одни дырки. Юбка порвалась, а соседки смеются: ты бы ещё в бальных тапочках приехала. В следующий раз привози, дескать, с собой резиновые сапоги и запасную одежду. В следующий раз?! Да я что, совсем на психа похожа?! Этого удовольствия мне за глаза и за уши хватает!

Хорошо хоть свою постель я с собою взяла (я брезгливая), не поддавшись на альтруизм Тотошки. Зато теперь она спит в спальнике, а я нежусь в постели. Если уж они не могут платить трудягам, могли бы, хотя б что-то организовать. Еда – никакая, работа от восхода до заката, на мой обеденный перерыв, который вообще в последнее время не удаётся, все косятся как собаки на чужую кость! Никакой культурной программы, если не считать занудных чтений за столом. Ни телека, ни нормальной музыки, ни интернета. Господи, когда я же отсюда выберусь, наконец, в цивилизованный мир?!

***

Всё. Ни дня, ни часа я здесь больше не останусь! С меня хватит. Дудки. Нашли дуру.

Как она орала, как она орала! Как на базаре. Я думала она, а она… Даже Арсения взорвалась. А за что? Да ерунда:

– Сколько раз я говорила, чтобы инструмент убирали!

Ну забыли, уработались, так что?! А Арсения-то здесь вообще причём?! Да если бы на меня начальник на работе так наорал, как матушка на сестёр, да я бы… Я бы в суд на него за моральные травмы подала! С работы бы уж точно уволилась. И это – монастырь? Это – монахини?! Врут они всё! Миряне себе такого не позволяют.

Нет, я не буду ждать до завтра. Ни на час больше я здесь не задержусь. Я пешком пойду! Нет, серьёзно, пешком. Здесь есть какой-то посёлок, всего через 15 км, там автобус вечером ездит. Баста! За Тотошкой пусть Паровоз приедет. Всё. Решено. Ноги моей здесь больше не будет.

***

Ну, вот и всё, привет всем клушам. Зато времени свободного хоть отбавляй. И тишина, никто не мешает думать. Только сосны гудят, и слышно, как хвоя на землю падает. Никогда бы не подумала, что на свете может быть такая тишина.

Интересно, когда найдут мой труп? Сколько дней человек без еды может прожить? Семь? Нет, это без воды. Кажется, без еды дней сорок. Значит, шансы у меня есть. Вот только ноги уже не движутся.

Один ты у меня остался дневничок, родненький ты мой.

Я так устала! Дура, хоть бы хлеба с собой взяла! Хотя откуда я могла его взять?

А жутковато вообще-то одной в лесу.

Я заблудилась!

****

Я так поспешно удрала, что даже не выяснила, как следует дорогу, хотя карту, помнится, видела. Ну и, чтобы быстрее, дунула напрямки.

Что же мне делать-то, Господи? Я бы, кажется, уже рада была бы даже вернуться, но все мои метания никакого толка не дали. Я бегала-бегала по лесу, вся уже в ссадинах от веток: и лицо, и руки, и ноги, столько синяков насажала! Как только ещё глаза не пропорола.

Ну почему я такая невезучая? Что же мне делать?!

***

И зеркальца нет: сумку то свою я давно выкинула. Да, пожалуй, оно и лучше, рожа наверное – о-о! Зарёванная, исхлёстанная, рыжие космы торчат! Такую во сне увидишь…

Ну же, Рыжий Лис, лисёнок, ну, улыбнись! Ну-ну, чего ты? А-а-а!

***

Всё сижу и сижу, уже вся обревелась. Даже слёз не осталось. Вся горю. Температура что ли? Этого ещё не хватало! Действительно, найдут мой труп, вот только когда? Здесь, в этих дебрях, вообще что-то можно найти? Это реально?

А если найдут – бедная мама. Без тела хоть надежда остается какая-то. Мамочка, бедная моя! Ты, наверное, будешь плакать! А я ведь никогда не говорила тебе, что я тебя очень люблю. А теперь и не скажу.

***

Вот балда, а дневник?! Мама, папа я вас ЛЮБЛЮ! И Тотошку тоже! Всегда-всегда любила!

***

Ну, раскисла. Всё. Что-то делать надо, надо что-то делать: уже темнеет и строк не видно. Но что?!

Господи, Бог, в Которого все там верят, хоть Ты-то мне помоги! Как там говорила баба Тоня? Николае Чудотворец, а-у!

***

Мне холодно, зуб на зуб не попадает, но прежде чем пить чай я хочу написать.

Я счастлива, я так счастлива! Не потому что жива, не потому, что среди людей, нет! Потому что это был ОН!

Нет, правда-правда. Я хочу написать это не для них – для себя. Да и вообще, я уже поняла, что никому, не буду, конечно, читать свой дневник.

Я сидела и ревела, и всё страницу слезами залила, вдруг смотрю: дедушка идёт. Грибник с клюшкою, в старенькой шляпе с полями.

Конечно, я к нему:

– Я заблудилась, помогите!

А он посмотрел на меня ласково-ласково и говорит:

– Не плачь, доченька, вот, иди по этой тропиночке и выйдешь.

Он мне так САМ сказал!

Я бросилась бегом и уже налету обернулась сказать спасибо, а его нет.

Да нет же, я точно знаю, что это был он! И вовсе не потому, что он пришел, когда я позвала, а потому, что он ТАК смотрел! Так смотрел! На меня никто никогда так не смотрел. И ещё, я его узнала. Он чем-то похож на икону у кровати Антонины Васильевны. Главное – взгляд тот же.

Значит – правда, всё – правда! Спасибо, что ты и в самом деле есть!

30 сентября

Сегодня утром уехала Аля, и Тотошка ходит туча тучей. Они уже успели подружиться и всегда ходили вместе втроём, всё шептались о духовной жизни. Тотошка обижена на их матушку и сегодня утром не взяла благословение, я видела: она слиняла. А вот Арсения ничего. Интересно, почему.

***

Всё же я спросила Арсению, не хочется ли ей уехать после вчерашнего. Призналась, что разочаровалась в их матушке. Я иначе о ней думала. Хочу записать ответ Арсении: «Лиза, мы не святые и не ангелы, мы только надеемся стать похожими на них когда-нибудь, мы – простые люди, такие же, как ты. Пойми, в монастырь приходят ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ, разные. Нам так же хочется и посмеяться, и пошутить, мы так же порою обижаемся и злимся»

– А зачем вы тогда вообще приходите в монастырь?

– Чтобы научиться любить, – ответила она, не задумываясь, и добавила: – чтобы послужить Богу. Да вообще, это не мы приходим – Господь нас призывает, и кого Он зовёт, те и приходят.

– Даже если не хотят?

– Ну что ты, люди свободны.

Я записала, но мне всё равно это не понятно.

***

Матушка поругалась с Василием и конкретно. Когда он спускал с колокольни железо, то выломал для быстроты и удобства рамы на нижней площадке. Денег сделать новые нет.

Он разорался, что матушка не заботится о людях, а заботится только о монастырском имуществе, а матушка резко ответила ему:

– Торопёжка нужна только при ловле блох.

Тогда он взвился на дыбы и поскакал собирать вещи.

***

Приехал брат Варвары – Ираклий. Это утончённый интеллигентный молодой человек, красивый, как и сестра, стильный. Говорит мягко и тихо, видно, что богатый. Приехал на бэхе. Починил комп за полчаса. С сестрою заботлив и предупредительно нежен, но мне показалось, что он к ней относится или как к покойнице, или как к душевнобольной: сострадательно и снисходительно. В монастыре не задержался, от чая отказался и сразу умчал, прихватив Василия.

На Тотошку жалко смотреть – ходит как тень, унылая и мрачная.

***

Матушка не в духе. Оказывается, она очень меняется, и когда сердится, похожа на грозу. Все её избегают.

За обедом влетело Галине: она забыла посолить суп. Матушка заявила, что Галина делает это специально, ей назло. В гневе настоятельница похожа на танк: сметает всё и всех.

И всё же, всё же Арсения неправа. Ну да ладно.

После обеда мы идем выносить хлам с колокольни. В понедельник приезжает бригада, будет её ремонтировать. Так что у нас аврал, даже Варвару сняли с бухгалтерии. Интересно, как колокольня будет смотреться с куполом? Арсения носится как стриж в воздухе, на ней всё: и проследить за работами, и подготовить всё для жилья бригады. Матушка мечет громы и молнии. Сестры стали похожи на тени.

***

Я поняла, кого мне напоминает их матушка. Петра I. Всё кипит и бурлит, как в вулкане, всё трясётся – просто стихийное бедствие. Спасайся, кто может. Сестры, как тараканы, попрятались в щели.

***

Бедная моя Тотошка. Мы с ней поменялись ролями. Она сейчас подошла ко мне и спрашивает: не хочу ли я завтра уехать. Вот тебе и раз! Кажется, она ещё сильнее разочарованна, чем я. Между прочим, оказывается, Аля тоже уехала из-за матушки. «Если я могу себя сдерживать и никогда не повышаю голоса, почему она не может?» – сказала Аля, сняла с себя послушнический платок и уехала. А последние её слова были: «Никакая она не старица, старицы не гневаются». Об этом мне, конечно, судить сложно. Но я всё же выдержу мои десять дней. Осталось только два дня с хвостиком.

***

Сегодня, в 19.54, за шесть минут до ужина, (все уже собирались), Варвара перегнулась за молотком, не удержалась и сорвалась. Мы думали: разбилась насмерть. Все стояли и не могли пошевелиться от ужаса. Потом Марфа заорала и покатилась по лестнице вниз, а из игуменского корпуса вылетела серо-зелёная матушка.

Варвара оказалась живой, но без сознания. Все долго толклись и не знали, что делать. Я взяла Варину мобилу и позвонила её брату.

Сейчас она в больнице, в реанимации. А у меня перед глазами рыжий номер «Ир +7…».

Господи! Что же будет?! Вот, ворочаюсь и не могу спать. А тут ещё Тотошка ревёт в подушку:

– Это она, она виновата во всём!

Зачем? И так мерзко. Всё равно ничего нельзя сделать.

1 октября

Все ходят как зомби, делают всё машинально. Никто ни на кого не смотрит, как будто стыдятся. После правила, матушка сказала, что Варвара не приходит в себя, дышит на аппаратах.

Н.Н., бело-синяя, злобно ответила:

– Это Вы её убили! Со своей дурацкой заботой об инструментах!

Хлопнула дверью и ушла. Н.Н. уехала. Мне показалось, что такие же мысли едва ли не у всех.

***

Приехала бригада. Арсения бегает с ними, устраивает, выдаёт инструмент. Бедняга, каково ей?

***

Неужели я уеду, не узнав, что с нею?

***

Тотошка не пошла на послушание, сидит и рыдает. Заявила, что, если я завтра не уеду, она поедет одна. Я её попросила заткнутся. Сказала, что она эгоистка и думает только о себе. Где твоя вера?! Она разозлилась:

– Ни тебе меня учить!

Так что мы теперь не разговариваем друг с другом.

***

Матушка не выходит. Ольга сказала, что относила ей обед и слышала, как она плачет и молится. Дверь Оле матушка не открыла.

***

Господи, ну как же это мучительно ничего не знать! Я встала на кухню, потому что у Галины всё из рук валится. Ведь они с ней прожили в одной келье четыре года. Такое чувство, что небо рухнуло.

***

Я не уеду отсюда, пока не узнаю, что с ней, отправлю Тотошку, а сама останусь.

***

Уже темно, все разошлись. Сестры зарёванные, одна Арсения держится. Она даже помогла мне вымыть посуду. Мы работали молча. Да и о чём здесь говорить?

***

На сердце так тяжело, просто невыносимо. Не получается ни о чём ином думать, да и вообще не получается думать, только тупая боль.

***

Я поняла, чего я хочу. Я хочу в церковь. Сейчас, когда никого нет. Если только она открыта. Очень хочу.

2 октября

Сейчас пять часов утра, я ещё не спала и не хочу. Душа переполнена и до боли просится наружу. Верно ведь говорили раньше, именно – излиться. Запишу всё, как было.

Я пришла в храм, хотела найти Николая Чудотворца, но получилась не так. Там есть икона Богородицы, я как увидела Её, так и осталась. У Неё такие живые глаза, и смотрит Она с такой болью. Я стояла перед Ней и смотрела, и всё-всё Ей сказала.

Я впервые молилась!

Не так как положено, не молитвами, а по-другому, ну просто, как с людьми говорят, как с живою. Нет, я не бредила, просто я чувствовала, что Она здесь, не икона, а САМА. Я не знаю, как долго, не помню, что я говорила. Потом просто молчала и смотрела. Мне даже больно уже не было. Стало как-то спокойно, тихо, как тогда, в лесу. Тихо-тихо. Я даже слышала, как потрескивают лампады. Всё стояла и стояла, мне было просто хорошо. Ну да всё равно не смогу объяснить. Но ведь не забуду?

А потом в храм вошла матушка. Она меня не заметила. Я вдруг увидела её другою. Она старенькая-старенькая и ниже меня ростом. Оказывается, матушка очень слабенькая, опирается всем телом на посох. А глаза – громадные, пронзительно печальные. Матушка вошла, подошла к иконе (к моей), ткнулась в неё лбом. И я слышу, что она стонет:

– Господи, Господи…

Тихо так, почти не слышно. И мне стало так остро, пронзительно. Я всё смотрела на неё, а горло стиснулось невыносимо больно: ни сказать, ни выдохнуть не могу, только вдохнуть. И в лёгких спазм, как будто они чем-то переполнились. Мне так жалко её стало, так жалко!

Вдруг матушка оглянулась, увидела меня и шёпотом говорит мне:

– Лиза…

А я бросилась и уткнулась в неё. И не плачу, а просто прижимаюсь. А она тихо-тихо провела рукой по моим волосам.

Дальше не помню. Помню, что она сидела, а я стояла рядом на коленях и держала её ладонь обеими руками, и мы о чём-то всё шептались. Как будто что-то схлынуло, стало так хорошо. Легко и светло. А потом она сказала:

– Уже поздно, иди спать.

Мне не хотелось.

Я впервые увидела звёзды в монастыре. А сейчас лежу и мне так хорошо, что спать не хочется.

***

Хожу по монастырю и ни с кем не хочу говорить, не хочу вообще разговаривать. Просто радуюсь.

***

Матушке звонил Ираклий: Варвара пришла в себя. Она ещё на аппаратах, но врачи сказали, что прогноз благоприятный. Даже ходить будет.

Все ходят как пьяные и улыбаются как ослы.

А я в этом даже не сомневалась, я почему-то была уверена, что всё так и будет. Почему?

***

Все, кроме Тотошки. Не могу встречаться с ней, мне её жаль6 она вся как-то скисла. О чём теперь-то?

***

Оказывается, любовь может быть громадной и даже страшной, как буря. Я вдруг поняла, мне вдруг показалось, что я почувствовала, КТО такой Бог. Бог – это Любовь, но не такая, не слюнявая, а огромная, сильная и даже иногда страшная, и даже порою грозная, но – Любовь. Такой не любят, такой горят. И сгорают.

***

Бегаю со всеми прощаюсь, и мне так весело.

– Ну что, радуешься, что от нас уезжаешь? – спрашивает Галина.

А я смеюсь. Да не то, не то. Да вовсе не то.

– Ещё приедешь? – пытает Арсения.

Откуда я знаю? Мне кажется, я никуда и не уезжаю, то есть, и да и нет. Да ну всё это, всё равно даже самой себе объяснить не могу.

***

И грустно и весело сразу. Но что я могу сделать? И жаль, и рада, что я уезжаю.

Варвара дышит уже сама.

3 октября

Ночь не спала, сидела на камне и смотрела на озеро.

***

Собрались, оделись, стоим на остановке, я да Тотошка. Скоро будем дома. И хочется чего-то эдакое, конечное написать, а что – не знаю.

Ну ладно, уж пусть так останется.

ТОЧКА.