Дневники Борменталя

Глава 1.

Рукопись.

Если бы кто-нибудь сказал Аркадию Львовичу Борменталю, ветеринару с пятнадцатилетним стажем, что в одно дождливое ноябрьское утро он прочтёт несколько страниц, которые сломают всю его жизнь, он бы, конечно, вежливо усмехнулся и продолжил чистить зубной камень у пациента — лысого пекинеса с ненавидящим всех взглядом.

Но судьба, как известно, сущность насмешливая.

Дождь лил с ночи, зябкий, мокрый, вездесущий. Ветер загонял его в самые неподобающие щели — в рукава, за воротник, в щели фрамуги строго окна, в дурацкий дымоход оставшийся с древних, старорежимных времён, который Аркадий пытался забить старым одеялом от сквозняка. Именно туда и была запихнута толстая, пухлая бандероль, завернутая в обрывок пожелтевшей газеты.

— Спрятали от экспроприации, небось, — пробормотал он, разрывая упаковку.

Внутри обнаружился потрёпанный, потрескавшийся от времени кожаный блокнот. Страницы пожелтели, чернила местами растеклись, но буквы — характерные, нервные, чуть скошенные вправо — были удивительно разборчивы.

«14 января. Экспериментальная процедура завершена. Пациент подаёт признаки сознания. Морфологические изменения поразительны...»

Аркадий Львович сел. Медленно провел ладонью по первой странице.

«Сердце пса билось уверенно. Чужеродные ткани не отторгнуты. Вопрос: как далеко могут зайти изменения?»

Кровь застучала в висках. Он не сразу понял, что забыл вдохнуть.

Записи прадеда. Настоящие.

Легенды о докторе Борментале ходили в семье давно, но никто уже не верил, что дневники существуют. Профессор Преображенский, его гениальный наставник, исчез из медицинских анналов, а дед после событий 1925 года внезапно пропал, оставив после себя только несколько пожелтевших фотографий.

И вот они — записи. Детализированные, хронологически точные.

Судя по всему, речь шла об операции на собаке… нет, не просто операции. О том самом скандальном эксперименте, который будто бы проводился в квартире на Пречистенке. О создании… нет, о рождении…

Аркадий отложил дневник, уставился в пустоту.

Они были богами создающими новую жизнь. Величайшие из представителей медицины. Недосягаемыми гениями

Мысль пришла быстро, словно удар током. Резко. Без шороха.

А что, если… повторить?

Ветеринар улыбнулся сам себе — нервно, настороженно, как человек, только что подсмотревший за богами.

Глава 2.

Даркнесс

Аркадий Львович Борменталь жил тихо.

Не то чтобы он был затворником, но предпочитал общество кошек и собак компании людей. В клинике его знали как отличного специалиста, но за её стенами он был скромным, слегка сутулым человеком, с вечно потерянным выражением лица. Ему было неловко заказывать кофе в кафе, он терпеть не мог звонить по телефону и чувствовал себя неуместным на вечеринках, куда его время от времени приглашали знакомые.

Но стоило ему надеть белый халат — и происходило чудо.

Тот же самый Аркадий Львович, который краснел, покупая в аптеке пластырь, превращался в хладнокровного врача, способного в экстренной ситуации одной рукой зажимать кровотечение, а другой давать указания ассистентам. В работе он не знал страха, сомнений или неловкости.

Сегодняшний пациент требовал полной сосредоточенности.

Даркнесс.

Чёрная пантера, самка, четыре года. Доставлена из городского зоопарка с воспалением лапы. Укушенная рана загноилась, пришлось накладывать швы. Аркадий сам приезжал за ней, следил за наркозом, вёл реабилитацию. Она уже две недели находилась в закрытом боксе при клинике, а он привык ежедневно заходить к ней после работы.

— Ну что, красотка, как мы тут? — Аркадий открыл тяжёлую дверь, ступая внутрь осторожно, но без страха.

Пантера лежала в дальнем углу просторной клетки, лениво приподняв голову. Лапа была забинтована, но улучшение уже чувствовалось: взгляд её янтарных глаз был осмысленным, движения — плавными, грациозными.

— Сегодня без сюрпризов? — Он склонился к её лапе, проверяя швы. Даркнесс не двигалась, лишь внимательно наблюдала за ним.

Ему всегда казалось, что большие кошки обладают особым разумом. Не таким, как у собак, не таким, как у людей. Их мысли текли глубже, незаметно, словно течение подо льдом.

— Если будешь хорошо себя вести, через неделю вернёшься домой, — пробормотал он.

Даркнесс прикрыла глаза, будто соглашаясь.

А он вдруг подумал — а что, если она могла бы заговорить?

-Что бы интересно ты, мне, сказала бы?

Глава 3. Дневники.

Я, Аркадий Борменталь, приступил к изучению дневников прадеда с ощущением, похожим на похмельное просветление: когда ещё немного мутит, но ты уже осознаёшь, что совершил нечто непоправимое.

Тетради были ветхими, страницы хрустели, и каждая буква, выведенная твёрдой, врачебной рукой, отзывалась во мне холодком предчувствия. Я ожидал найти там сухие отчёты о медицинском эксперименте, но чем дальше углублялся в чтение, тем сильнее меня пробирал страх.

Шариков…

Это имя возникло как случайность, но приобрело роковую неизбежность.

> «10 января 1925 года. Пациент впервые попытался заговорить. Несвязные звуки, больше напоминающие рычание, но мы с Филиппом Филипповичем согласны — процесс идёт. Удивительно, как быстро формируются рефлексы, но вот что тревожит: в его взгляде появляется что-то… человеческое? Или это иллюзия?»

Я пролистал несколько страниц вперёд.

> «5 февраля 1925 года. Материал (Собака) проявляет агрессию. Не в физиологическом смысле — скорее, как ребёнок, лишённый воспитания. Нетерпимость к правилам, раздражение к попыткам его образумить. Неужели это неизбежное следствие пересадки гипофиза? Или мы породили нечто иное?»

Я закрыл тетрадь и посмотрел в окно. Москва внизу гудела машинами, люди спешили по своим делам, никто из них не подозревал, что когда-то здесь, в этих стенах, произошла анатомическая катастрофа.

Я думал, что создаю нечто новое. Думал, что смогу шагнуть дальше, чем дед и Преображенский. Но если даже они, два великих врача, в конце концов признали эксперимент провальным — кто я такой, чтобы надеяться на иной исход?

Но пантеру я уже подготовил.

Пришлось инициировать её смерть и рассказывать байки что я самолично кремировал тушу что едва не вылилось мне судом. Долго рассказывать но, я выкрутился .

Ветеринарная хирургия была моим ремеслом, и я знал её досконально. Я понимал, как работают ткани, как клетки соединяются, как органы привыкают к новым условиям. И всё же, зная, чем кончилась история с Шариковым, я вдруг ощутил сомнение.

А что, если человекопантера окажется не чудом, а кошмаром?

Мне нужен хороший донорский материал.

Не Клим Чугункин, что являлся настоящим животным с полным отсутствием морали и совести. Животным, в теле человека.

Я вернулся к дневникам. Мне нужно было найти ответ.

Глава 4. Донор

Морг больницы №6 встретил меня запахом формалина и слегка сладковатым духом смерти, который не выветривается, сколько ни проветривай. Здесь время замирало — тела лежали на своих местах, будто ждали чего-то, но уж точно не воскрешения.

Я знал, зачем пришёл. Знал, что иду на преступление.

Тело уже было подготовлено для выдачи родственникам, но ночь, договорённость с лаборантом и пара бутылок дорогого коньяка сделали своё дело. Я стоял над столом, освещённым единственной лампой, и смотрел на донорский материал.

Она была красива. Даже сейчас.

Знаменитая поэтесса , погибшая в автокатастрофе. Я видел её портреты в журналах, слышал её голос в интервью. Милена Фёрст . Теперь же она лежала передо мной — не как личность, а как источник тканей, которые должны были помочь мне создать нечто новое.

Я вынул скальпель.

------

Операция

Оперировать пантеру было сложнее, чем человека.

Но похитить её было ещё сложнее но и с этим я справился инициировав её смерть.

Животное сильное, его тело сопротивляется вмешательству. Но наркоз подействовал, мышцы ослабли. Я работал быстро и чётко, избегая лишних движений.

Гипофиз пересажен.

Мне оставалось ждать.

------

Ожидание

Я не спал двое суток. Пантеру лихорадило, температура то поднималась, то опускалась. Я следил за показателями, вводил препараты, слушал дыхание.

А потом она открыла глаза.

Я тогда ещё не понял, что началось нечто страшное.

Глава 5. Превращение

Сначала изменения были едва заметны.

Зрачки пантеры, обычно узкие, как лезвие ножа, вдруг начали расширяться не только в темноте. Они двигались осмысленно, следя за мной не как за врачом, а как за чем-то… значимым.

Потом началась мутация тканей.

Шерсть, ещё густая и чёрная, редела пятнами, будто её пожирал огонь изнутри. Под ней проявлялась новая кожа — сначала грубая, с пигментными пятнами, но с каждым часом она становилась мягче, эластичнее, человеческой.

Кисти лап… Я не сразу заметил, как когти стали убираться, как костные структуры ладоней вытягивались, становясь более изящными. Суставы сместились, сформировались пальцы.

Тело пантеры судорожно дрожало, подёргиваясь в спазмах. Грудная клетка начала менять форму — рёбра расширились, лёгкие стали глубже, дыхание — более ритмичным. Позвоночник, ещё вчера гнущийся, как хлыст, начал выпрямляться, ломая хищную грацию зверя, заменяя её чем-то новым.

Я фиксировал изменения, но сознание уплывало. Это был кошмар и чудо одновременно.

К третьему дню передо мной уже не лежала пантера.

На операционном столе, прикрытая простынёй, в лихорадочном бреду металась молодая женщина.

Её волосы были чёрными, как ночь. Губы — бледными, потрескавшимися. Дыхание — прерывистым. Но когда она открыла глаза, я увидел не просто человека.

Я увидел хищника.

И услышал голос, срывающийся с её новых губ:

— Зачем?..

Глава 6. Даркнесс

Я так и называл её, Даркнесс.

Это имя доставшееся от большой кошки как нельзя лучше подходило ей— в её облике было что-то ночное, непостижимое, граничащее с запретным. Но главное — в её глазах всегда жила тьма.

Первое время она говорила мало. Речь давалась ей с трудом, словно звуки боролись с инстинктами, но потом слова начали литься свободно, и разговоры между нами становились всё глубже.

Мы говорили о разном. Каким-то образом она унаследовала знание того мира что знала её донор. Но при этом она не была Миленой Фёрст так же как и сто лет назад печально известный Шариков не был Климом Чугункиным.

Она была , Даркнесс.

— Ты взял у меня мою природу, — сказала она однажды, глядя в окно. — Разве у тебя было на это право?

— Ты была зверем, — ответил я. — Теперь ты стала больше, чем зверь.

Она усмехнулась:

— А кто сказал, что человек — это «больше»?

Меня пробирало холодом, когда она так говорила. В её голосе не было гнева, но был вызов.

— Ты была лишена разума.

— Разума? Или твоих законов? Ты дал мне речь, дал память, но что, если я не хочу быть человеком?

— У тебя есть выбор.

— Нет, — покачала она головой. — Ты забрал его у меня в ту ночь, когда взял мой мозг и соединил его с чужой плотью.

Она помолчал немного и вдруг, начала негромко читать.

Во мне есть что-то, что жаждет крови,

Свободный зверь, тот, что рвётся прочь.

Ты дал мне речь, подарил мне волю —

Но ночь зовёт меня… Взгляни же в ночь.

Я помню запах, я знаю силу.

Моя природа — охотник, зверь.

Ты дал мне разум, но этот разум —

Всего лишь клетка, где заперта дверь.

Мне стало не по себе.

Она осознавала себя. Но кем?

Она была не зверем, но и не человеком. Что-то между. Что-то… новое.

И каждый день я задавался вопросом: имел ли я право это создать?

Глава 7. Граница между зверем и человеком

Я все чаще ловил себя на мысли, что боюсь ее. Не пантеру, не Даркнесс, а сам факт ее существования. Если бы я создал нечто бездушное, слепо подчиняющееся инстинктам, я бы мог утешать себя мыслью, что допустил лишь биологический курьез. Но она…

Даркнесс думала. Осознавала себя. Спорила со мной.

Каждый вечер я сидел рядом с ее койкой, вполголоса обсуждая с ней мир. Сначала — осторожно, опасаясь, что она может утратить свою вновь обретенную человеческую суть. Но чем дальше заходили разговоры, тем больше я понимал: она не была ни зверем, ни человеком.

— Человечность, — задумчиво произнесла она однажды, глядя в потолок, — в чем она? В способности строить города? В придуманных законах? Или в жестокости, которая оправдывается логикой?

— В сознании, — ответил я. — В способности рефлексировать, задумываться над природой вещей.

— Но тогда и кошка обладает сознанием, — парировала она. — Она знает, чего хочет. Охота — не просто инстинкт, это осознание момента, стратегии, искусства. Она чувствует страх жертвы, ждет, анализирует, делает выбор. Если по твоей логике это делает существо человеком, то почему же ты продолжаешь видеть во мне человека, а не пантеру?

Я не нашелся, что ответить.

Была ли ее человечность чем-то навязанным, продуктом чужой памяти, чужого опыта, вложенного в нее помимо ее воли? Или же это было доказательством того, что даже зверь, получив язык и осознание, неизбежно становится человеком?

Но что, если человек, утратив язык, тоже неизбежно становится зверем?

Глава 8. Ложная эволюция

Проблема Преображенского была в его убежденности. Он думал, что создает не человека из зверя, а, напротив, возвращает животное к его утраченной стадии эволюции. Шариков должен был стать обезьяной, но стал неандертальцем. Низшей формой, погруженной в хаос своего же существования.

Но разве эволюция идет только в одну сторону?

— Возможно, ты просто вернул меня на другой круг, — сказала Даркнесс.

— Какой еще круг?

— Я чувствую странные вещи. Я помню, как была пантерой. Помню запах дождя в клетке, тепло солнца на шерсти, вкус крови во рту. Но также я помню и слова, которые никогда не произносила. Помню мысли, которые никогда не были моими. И теперь я не понимаю, кто я: зверь, ставший человеком, или человек, вспоминающий, каково это — быть зверем?

Я содрогнулся.

— Может быть, ты не стала человеком, а просто получила… инструмент для выражения мыслей?

— Тогда, возможно, и человек не более чем зверь, получивший инструмент для выражения мыслей, — усмехнулась она.

Я вспомнил лабораторных собак, обученных реагировать на сигналы. В конце концов, что такое наш язык, если не сложный набор сигналов, которым нас учат с детства? Разве младенец, растущий в дикой среде, не вырастет скорее зверем, чем человеком?

Маугли навсегда остался бы волком, навсегда.

И разве моя ошибка не в том, что я думал, будто, дав пантере человеческие ткани, я сделал ее человеком?

— Эволюция — это иллюзия, — заключила Даркнесс. — Люди думают, что они поднялись над животными, но на самом деле они всего лишь звери, вы так же жрёте друг друга,хоть и носите костюмы и галстуки. Вы окруженные собственными клетками. Законами, моралью, культурой. Ты поместил меня в новую клетку, но клетка не делает меня другим существом.

Я сжал кулаки.

— Но разве не в этом суть цивилизации? В создании клеток, которые делают нас лучше?

Она улыбнулась.

— Или просто удобнее для самих себя?

Я в который раз протянул ей халат.

- Надень пожалуйста.

- Зачем?

- Так принято.

- Принято вами, не мной. Всего лишь ещё одна из ваших многочисленных клеток.

- Так не прилично.

- Просто обман. Вы все ходите голые,под своей одеждой. Я не желаю обманывать ни себя ни тебя.

- Я , я не очень удобно себя чувствую, когда ты ходишь так.

В её глазах блеснули смешинки иронии. Она прикрыла глаза, её ноздри затрепетали.

- Похоть- произнесла она негромко - я чую твоё возбуждение.

Она саркастически ухмыльнулась.

- Ну что, венец природы, тебя обуревают низменные животные инстинкты?

И она расхохоталась издевательским смехом.

Я вздохнул и убрал халат в шкаф.

Глава 9. Цена сознания

Я теперь часто думал о том, что делает человека человеком. Возможно, это не только разум, но и способность к страданиям. Не физическим — любая живая тварь способна испытывать боль. Нет, именно к страданию как осознанию собственной конечности.

Животное не думает о смерти. Оно не живет будущим, не беспокоится о том, что случится через год или два. Человек же обречен постоянно смотреть вперед, испытывая страх перед тем, что неизбежно наступит.

Поэтому мы изобрели религию. Мы боимся ,мы не хотим исчезнуть навсегда. Рай, реинкарнация, перерождение... Да пусть хоть вечный ад... Только бы не, пустота.

Когда Даркнесс начала понимать этот страх, я понял, что сделал.

— Ты дал мне слишком много, — сказала она как-то вечером, когда дождь барабанил по окнам.

— Ты имеешь в виду — память?

— Нет. Боль. Страх.

Она замолчала, а потом добавила:

— Ты обрек меня на осознание потерь.

Пантера не переживает, когда у нее отнимают детенышей. У нее болит тело, когда ее ранят, но она не оплакивает утраченное прошлое. А человек… человек живет потерями.

- Что ты боишься потерять? К чему ты привязана.

Она пожала плечами.

- не знаю. наверное,к тебе.

Я вдруг осознал: Шариков стал чудовищем не потому, что был «плохим человеком». Он стал чудовищем, потому что его разум не был предназначен для груза памяти, морали, осознания добра и зла. Ему было проще чем ей.

Ведь если Даркнесс теперь осознает боль потерь… не значит ли это, что она — человек?

И если так, то какой ценой?

Глава 10. Последний выбор

— Что теперь? — спросил я однажды, глядя на нее.

Даркнесс молчала. В ее янтарных глазах не было злости, только усталость.

— Ты мог бы оставить меня в покое, — наконец ответила она.

— И позволить тебе уйти?

— Нет, вернуть меня назад.

Я побледнел.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты дал мне человеческую память, но ты можешь и забрать ее. Я знаю, что ты уже думал об этом.

Я действительно думал. Я изучал записи деда. Борменталь и Преображенский обратным путем превратили Шарикова в собаку, стерли его новоприобретенную личность, вернули ему исходное состояние. Они успели исправить свою ошибку.

И я мог бы успеть.

Я мог бы вернуть Даркнесс в тело пантеры. Ее мех снова отрос бы, лапы вновь стали бы сильными, а язык — немым.

Или оставить ее такой, как есть.

Оставить ее в этом мире, который не предназначен для существ, подобных ей.

Я не знал, что страшнее.

— Выбор за тобой, — тихо сказала она.- пока что за тобой. Я не знаю, буду ли я согласна с этим завтра.

Я провел рукой по ее лбу. Горячая кожа, почти человеческая.

Я закрыл глаза.

Что делает человека человеком? Способность к выбору?

Но если я решу за нее… сделает ли это меня богом, человечком?

Или зверем?

Глава 11.

Протокол осмотра места происшествия

Общие сведения и осмотр квартиры

Город Москва, 2024 г.

Следственная группа в составе старшего следователя Павлова А.С., судебно-медицинского эксперта Селиванова Н.А.и понятых Горбатько П.Л. и Федорчук А. В. прибыла по адресу: ул. Пречистенка, д. 12, кв. 7, в связи с обнаружением трупа гражданина Борменталя Аркадия Борисовича, 42 лет.

Прибыв на место, следственная группа зафиксировала, что входная дверь квартиры повреждена, имеются следы попытки грубого взлома. Дверной замок выломан, дверная ручка вырвана, что может указывать на применение значительной физической силы.

Создаётся впечатление что ломились изнутри квартиры но не смогли выломать бронированную дверь.

Внутренние помещения квартиры имеют следы борьбы. В прихожей – осколки разбитого зеркала, следы крови, фрагменты порванной одежды. В гостиной – перевёрнутые стулья, сломанный журнальный столик, книги и предметы интерьера разбросаны по полу. На стенах и мебели зафиксированы глубокие царапины и порезы неустановленного происхождения.

На полу в центре комнаты обнаружено тело мужчины, предположительно хозяина квартиры, лежащее на спине. Одежда повреждена, местами разорвана, вокруг тела – следы крови.

При осмотре трупа установлено: Борменталь Аркадий Борисович, возраст 42 года. На теле – множественные рваные раны, глубокие разрывы мягких тканей в области грудной клетки и шеи. Правая рука практически оторвана в плечевом суставе. На лице зафиксированы повреждения, вызванные значительным механическим воздействием, череп частично деформирован.

В радиусе двух метров от тела найдены клочья ткани, шерстяные фрагменты неизвестного происхождения, следы когтистых лап. Окно в гостиной полностью распахнуто, створки выбиты наружу. На подоконнике и наружной стене – царапины, схожие с теми, что зафиксированы в квартире.

В ходе осмотра с места происшествия изъяты: биологические образцы, следы обуви, шерстяные фрагменты, а также части мебели и стены с повреждениями для дальнейшей экспертизы.

Тело направлено в морг для судебно-медицинского исследования.

Протокол составлен следователем Павловым, подписи понятых Горбатько, Федорчук.

----

Даркнесс давно чувствовала, как её сознание сходит с ума, когда вспышка ярости захлестнула её. Аркадий, с его вечной попыткой учить её, с его вечно праведным тоном, который раздражал её ещё с самого начала, теперь стоял перед ней и что-то бубнил про её место в этом мире. Он был слабым. Он был жалким.

— Ты уже не та, кем была, — сказал он, взгляд полный отчуждения. — Ты больше не зверь, Даркнесс. Но ты и не человек. Мы должны понять где твоё место.

Её руки сжались в кулаки, и что-то внутри неё, что долгое время было подавлено, выплеснулось наружу. Она не могла больше сдерживаться. Словно зверь, которого держат в клетке, она сорвалась с места.

— Замолчи! Ты, ты сломал меня! Я не просила!— взревела она, и эти слова были не просто криком. Это был её последний крик перед тем, как она окончательно потеряет себя.

- Я... Я могу всё исправить. Вернуть назад.

Он испугался, очень испугался.

- А теперь я, не хочу!

Зрачки её резко сузились в вертикальные щели, как у кошки. По телу пробежали судороги. Она, улыбнулась...нет ...оскалилась. выпустила когти .
Её пограничная личность между человеком и зверем сама искала себе подходящую, универсальную форму.

Она слышала стук его сердца , чувствовала запах страха. Так всегда бывает, с добычей, когда жертва осознаёт свою обречённость.

В такие моменты она,пантера, чувствовала себя неудержимым порывом весёлой ярости.

Её когти взметнулись, и она стремительно набросилась на него. Он пытался отскочить, но было слишком поздно. Она уже была рядом, уже держала его в своих руках, как игрушку. Она чувствовала, как её пальцы вонзаются в его грудь, как сжимаются, заставляя его дыхание становиться прерывистым. Его лицо искажалось от боли, но в её глазах было только азарт охоты.

— Ты думал, кто я, человек, зверь? — прошипела она, сжимая его с такой силой, что его ребра начали трещать. — Ты думал, я могу быть такой, как ты? Тихой, мягкой, послушной? Ты ошибся, Аркадий. Я те чудовища что есть и в звере и в человеке. Ты просто выпустил их на свободу играясь в бога.

Его крики, его мольбы — всё это было лишь фоном, который она не слышала. Её глаза пылали жаждой. Жаждой боли, жаждой крови. Она почувствовала, как его тело слабеет под её руками, как его сила уходит. И это было всё, чего она хотела. Всё, что она нуждалась.

Она не могла остановиться. И когда, наконец, он затих, его тело лежало в крови. Она не слышала его дыхания, не ощущала его тепла. Он был пуст. Он был мёртв. Но и она была мёртвой.

Её губы были в крови. Её тело было охвачено дикой яростью, а сознание поглощала тёмная пустота. В её глазах не было ничего человеческого, только безбрежная тьма.

Он был мёртв. И она была свободна.

----

Тень двигалась по тёмным переулкам, не оставляя следов на мокром асфальте, её силуэт сливался с мраком. Она не была полностью человеком, но и не совсем пантерой. Тело, растянувшееся в неудержимом стремлении, было гибким, с подчёркнутыми мышцами, которые играли под кожей, как у хищника, привыкшего к вечной охоте. Человеческие черты, жестокие и угрожающие, едва заметны в её лице, где янтарные глаза горели, как два ярких огня в темноте. Лицо не выражало ничего, кроме холодной решимости, но каждая её черта, от изогнутых черепаховых когтей до острого подбородка, говорила о дикой, неукротимой ярости, которая вот-вот вырвется наружу.

Её ноги — длинные, быстрые, с грацией хищницы — скользили по асфальту, несущие её с невероятной скоростью, в то время как её длинный хвост, словно утончённое оружие, вывернулся и следил за каждым её движением. Мышцы на плечах и спине напряжены, готовые к прыжку, к схватке с тем, кто осмелится приблизиться.

Звуки ночи — как и сама она — сливались в единое целое. Лишь редкие отблески луны, прорывающиеся сквозь высокие здания, оголяли её лицо на мгновение, когда она неслась по переулку, наполняя воздух тягостным, почти животным дыханием.

Она была не просто существом. Она была убийцей в ночи, полубогом, полузверем, и каждый её шаг был движением между двумя мирами. И никто не знал, что будет с тем, кто решит встать на её пути.