Дочка Егермейстера

Эта повесть не выделяется из ряда вон. В ней много длиннот, немало шероховатостей... Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам... Видно, что он пишет рукой непривычной, невоспитанной... Но всё-таки прочесть её стоит...

– А. П. Чехов

«Драма на охоте»

***

Выдумка это, нет ли – вам решать, а только, раз уж вы слушаете, я расскажу…

Город в ту пору начал уже по-осеннему паршиветь: его холодный неон сделался ещё холоднее, заныл одичалый ветер, люди потускнели, характеры опаскудели. Захотелось свинства.

Пить было как-то рановато, к тому же я только заступил на смену, однако спорить с полулитровой бутылкой импортного джина, притаившейся в моём рабочем шкафчике, не нашлось никакой возможности.

С обеда я уже носил характерную, явно различимую искорку в глазах, принялся неудержимо балагурить и вообще обрёл вид вполне себе Homo vivus – то есть, вопреки обыкновению, оживился до неузнаваемости. Поспорил с бригадиром (и оказался прав!), похлопал мастера цеха по плечу. Сама жизнь безропотно легла мне под ноги, расстелившись уютным, сказочно красивым мягчайшим ковром – так мне показалось, и я, окрылённый этим долгожданным и таким редким ощущением, наплевавший и на эту гнусную осень, и на этот опостылевший завод, и на предательское будущее, год за годом отказывающее мне в своих былых обещаниях, совершил абсолютно идиотскую непростительную ошибку – зачастил к шкафчику.

В бригаде буквально почуяли неладное и реагировали соответствующе: воротили носы всякий раз, как я сокращал дистанцию разговора, и наперебой советовали завязывать, неловко прикрываясь образом заботливого старшего товарища, чуть ли не отца родного. Тем же самым людям ничто не мешало неделями пропадать в запое, похмеляться, курить, колоть и нюхать на рабочем месте. Сперва я только отшучивался, затем уж начал огрызаться по мере того, как рейсы к шкафчику приняли характер регулярных, а градус захватил в заложники все мои мозговые центры до единого.

Кто знает, как бы оно повернулось, но мир, как говорят, и вправду не без добрых людей. В курилке мне предложили плотную ароматную затяжку, и, на этот раз, я не стал отказываться: обхватил пальцами крохотную трубочку, прильнул к ней губами, вдохнул на совесть и долго-долго удерживал терпкий пахучий дым в своей не в меру разбуянившейся груди.

Тут же всё как-то прояснилось. Будто кто вынул мой мозг из черепной коробки и, как губку, обмакнул в тёплую воду, а потом выжал досуха. Только теперь до меня дошло: может и правы были эти лицемеры, и минуту назад я действительно был на грани, иными словами – перебрал? И, может, действительно пора бы уже того…

Эти мысли надолго завладели мной. С ними я кое-как дотянул до вечера, до конца ненавистной смены. Мне даже начало казаться, что моему сознанию вот-вот откроется нечто предельной важности, пока ещё не вполне оформившееся, но уже маячившее на мысленном горизонте, способное в одночасье изменить мою дальнейшую пока что незавидную судьбу, и тогда всё, так страстно мною желаемое, само упадёт мне в руки, и я из последних стану первым, и безбрежное всеобъемлющее счастье наконец войдёт в мою жизнь, и, конечно, – любовь…

А назавтра всё повторилось.

***

Осень заявилась и на Переславщину, но на сей раз как-то неразборчиво и вообще говоря – странно. Уж сколько подходов совершил я к известным мне утиным болотам, и хоть бы один чирок на них объявился! Хоть бы не то что взять на них парочку уток, а только увидеть, поднять на крыло! Ничуть не бывало. Пустота.

С некоторых пор я отмеряю жизнь охотничьими сезонами, а потому привык подмечать их характерные черты: вот пролётные гуси протянули с большой воды на хлебные поля для жировки, вот вяхирь, осчастливленный семьянин, жутковато заухал над гнездом бок о бок со своей голубкой, вот косачи и пеструхи начали слетаться на берёзы по закраинам полей. И сразу ясно, какие близятся перемены, к чему необходимо подготовиться. Но, как известно, нельзя быть готовым ко всему…

Всю неделю джин держал меня на ногах и в относительном душевном равновесии. И, слава богу, длился этот кошмар не более пяти дней (кошмаром я зову, разумеется, работу). Наступили выходные, а значит я вновь собирался поохотиться.

Северная утка до сих пор не пошла и, похоже, вовсе не спешила начинать пролёт, поэтому болота я смело игнорировал. Угодий и без них хватало: рябчики стали откликаться в чернолесье, глухари принялись вылетать на сосны, а в полях начали копиться тетерева. Сейчас же меня особенно интересовали табуны серых куропаток, привыкшие кормиться по небольшим просяным полянам с выстроенными на них лабазами для зверовой охоты. Местные егери специально устраивали такие поляны, нередко – на собственные средства, в складчину. С одним из них, к слову, я водил близкое знакомство.

То был старший егерь округа, и уж не знаю, отчего да почему, звался он не иначе как Максимыч, хотя его настоящее отчество для всех оставалась тайной, как, впрочем, и его имя.

Тут вы, верно, ожидаете какого-нибудь броского, колоритного портрета, слепка фигуры или физиономии из ряда вон? Спешу огорчить: не таков был Максимыч. Появляясь на ваших глазах, он сразу как-то сливался с окружающей обстановкой, причём – любого рода: будь то берёзовая роща, группа гончатников или сельский вино-водочный ларёк. Честно говоря, я даже не в состоянии вспомнить его лица, а каких только усилий не прикладывал…

Что отложилось в памяти, так это – его голос. Вроде бы самый заурядный, ничем не примечательный русский голос, а всё же было в нём что-то, отчего порою хотелось не то – блаженно улыбаться, смотря куда-нибудь вдаль, сквозь и поверх всего сущего, не то – тихо и долго плакать, а может даже и разрыдаться, с надрывом, как положено, или же, наконец, совершить что-нибудь очень глупое, но очень и очень доброе, и чтобы всем от этого непременно сделалось хорошо. Ярославский ли говор тому причиной, опять же, не могу утверждать, но моему околостоличному уху, надо думать, виднее…

Итак, куропатки.

Погода стояла препакостная: лёгкий осенний бриз нещадно драл космы жухлой полыни, сверху сеялась какая-то мелкая мутная влага.

Я начал скрадывать загодя, из-за куцего ельника, притулившегося к поляне. «Пятёрка» – заряжена, предохранитель – снят. Один рывок, и вот они, родимые, в самой середине, табунятся, жируют, что-то там между собою балакают – я твёрдо это знал, потому как не раз бывал здесь и уж тем более – не раз мазал. Я вскинул ружьё и выскочил на поляну.

Матёрый стреляный куропач, жизнь положивший на изучение людских повадок, и нынче не стал уповать на милость божью: оказалось, он уж давно увёл свой табун к дальнему углу поляны, за самый лабаз, будто кто наперёд сообщил ему о моём грядущем визите, да вдобавок сородичи его так рассыпались, что бить по сидячим нечего было и помышлять – их и видно-то было едва-едва.

Вся банда тотчас снялась с земли, тревожно перекликаясь и сочно хлопая короткими, округлыми крыльями, перемахнула через жидкий перелесок и утянулась в неизвестном направлении. Конечно, я бестолку высадил по ней весь шестизарядный магазин.

Покуда я отыскивал гильзы и задавался вопросом: «Какого лешего?», издали что-то невнятно затарахтело, и вскоре на поляну выкатил внедорожник, сплошь покрытый следами борьбы с отечественной распутицей. Пассажирская дверца отворилась прямо на ходу, пара пустых пивных жестянок шлёпнулась в дорожную колею.

– Етить твою растудыть! Серёга! Никак моих подопечных промышлять удумал? Ведь для себя ращу, поросёнок ты эдакий!

Егерь, по очевидным причинам, пребывал уже несколько «в кондиции»: речь его звучала разухабисто, лицо неприлично побагровело.

– Тьфу-ты, зараза! Напугал, Максимыч!

Машина стала. Лесник соскочил с подножки и ринулся обниматься.

– Ты хоть, пожалуйста, дыши куда-нибудь в другую сторону, уж больно твой выхлоп ядовит! – шутил я в ответ на его объятия.

– А что, будешь? – спохватился Максимыч, – У меня полно!

Я постарался как можно убедительнее изобразить равнодушие и даже возмущение:

– На охоте, по-твоему, принято? Ну, разве только после…

– Дак не зазорно, – спокойно реагировал Максимыч, – я и сам в ночь на кабана засяду, а пока…

Тут он, видимо, вспомнил про водителя и призывно замахал рукой:

– Анюта, ну-ка поди сюда! Ишь, затаилась!

Я немедленно почувствовал, как в животе начинает свёртываться какой-то холодный, липкий клубок, устремляясь к груди, в область сердца. Ладони мои, и без того ледяные, закоченели насмерть: несколько гильз выпало обратно в грязь. Отказ от лесникова угощения отзывался теперь горьким, двойным сожалением. Словом, я занервничал.

– Дочурка моя, – хитро подмигнул Максимыч, – Стесняется!

Щёлкнул замок, скрипнула водительская дверца.

На подножке показалась хрупкая миниатюрная девушка, одетая с ещё невиданным мною охотничьим вкусом: не во что-то бесформенное, но практичное, а в весьма нарядное и вместе с тем – вполне удобное. Ноги и бёдра выгодно подчёркивались какой-то особой облегающей моделью оливково-серых «карго», заправленных в высокие ботинки из гладкой шоколадной кожи. Тёмно-синий короткий бушлат также замечательно сидел, почти не скрывая достоинств фигуры. Диковинная охотничья шляпка была кокетливо сдвинута набекрень, а сбоку её красовался медальон в виде силуэта тянущего вальдшнепа с несколькими подлинными трофейными перьями. Вспомнилась «Амазонка» Дриянского…

Девушка изящно спрыгнула с подножки, легонько хлопнула автомобильной дверцей и робко направилась в нашу с егерем сторону. По мере того, как она приближалась, мандраж мой усиливался всё более. Зубы непроизвольно стиснулись. Пальцы руки, неведомо как очутившейся на шейке ложи, теребили ружейный предохранитель.

Максимыч, не то заметивший творившееся с моей наружностью, не то почуявший, что совершалось внутри, ободряюще подтолкнул меня локтем.

– Знакомься, доча, это – Сергей, здешний житель и охотник, и, между прочим, видный и перспективный молодой человек! – тут он, довольный своим резюме, заговорщически ухмыльнулся.

Подошедшая вплотную девушка смущённо отвела взгляд и слегка покраснела, но заметив, что я смутился отнюдь не меньше, а покраснел, по крайней мере, вдвое гуще, блеснула на меня озорными глазами и с улыбкой подала мне маленькую ручку, предварительно снявши элегантную замшевую перчатку:

– Здравствуйте, Сергей, очень приятно! Я – Аня.

Чудом отмерев до надлежащей степени, я возможно мягче и нежнее ответил на её рукопожатие и с усилием выдавил, что, мол, тоже несказанно рад знакомству.

– А по ком вы так отчаянно палили? – весело спросила Аня, – Такая стояла канонада, будто вы целый выводок брали. Удалось?

– Ничего особенного, куропатки… – промямлил я, терзаемый уже не только общей неловкостью, но и охотничьим стыдом, – Ушли, к сожалению, не судьба…

– Ну, значит не ваши, – успокаивала девушка, – Слыхали ведь, как говорят? Были б ваши – непременно взяли бы! Значит, и правда – не судьба… Я и сама иной раз так злюсь, так обидно становится! Помню, подхожу к одному озерцу, (я там уток скрадывала), а по берегу, знаете, не то что бор, а так, буквально две-три сосны, не больше, и вдруг с макушки одной из них срывается, представьте себе, глухарь! А у меня в обоих стволах – «пятёрка»! Как вам ситуация? На глухаря-то, ясное дело, минимум «тройка» нужна, и то – никаких гарантий, только уж если выстрел чётко по месту придётся. В общем, не стала я стрелять, глухарь благополучно улетел, а на озере и уток-то в итоге не оказалось, представляете! Подойти средь бела дня под самого глухаря (и это – без лайки!), а оба ствола на мелочь заряжены! Видите, получается, он тоже не мой был…

Та страсть, с которой Аня разговорилась об охоте, её приятный бархатистый голос возымели на меня воистину терапевтическое действие: я понемногу обрёл утраченное равновесие.

Тут вмешался Максимыч, до того куривший чуть поодаль:

– Что-то вы заворковались, молодёжь! А не лучше б вам было, не отходя от кассы, вместе поохотиться, а? Ловко я придумал? Дочь, покажи-ка парню наше сокровенное местечко! Он-то, небось, и не знает!

Я молча потупился, Аня же заметно просияла.

– Точно, папа, вот здорово!

Обращаясь ко мне, она добавила:

– Что скажете, Сергей: ваш Реммингтон против моего Ижа? Согласны?

За долю секунды я успел ощутить эмоции такой интенсивности, что хватило бы, кажется, до скончания моего земного века: бурное смятение и не менее бурный восторг, страх, предвкушение и, наконец, лихорадку охотничьего азарта.

Вместо ответа я тупо закивал головой, растянув губы от уха до уха, зачем-то сдёрнул с плеча дробовик и принялся вслепую заряжать его пустыми гильзами, которые до сих пор не удосужился куда-нибудь деть, но затем опомнился и всё-таки нашёлся:

– Согласен, Аня, мысль просто чудесная! Только, может, на «ты» перейдём, а то как-то неудобно?

Девушка с улыбкой покосилась на отца, потом усмехнулась и обратилась ко мне:

– Знаете, Сергей, я бы с радостью, но то ли воспитана так, то ещё что, но именно на «ты» мне сейчас как раз-таки неудобно переходить, уж извините. Может, после нашей с вами охоты…

Я не стал более настаивать и занялся тем, что полез в подсумок – искать нужный номер дроби. Аня тем временем вернулась к машине и извлекла из багажника свою двустволку-горизонталку, старичка ИЖ-54, пребывавшего в весьма добром здравии.

– Ну, я готова! – сообщила она, – Только торока прицеплю…

– Вот и ладненько, дети мои, – напутствовал Максимыч, – вот и хорошо! Благословляю вас на добрую охоту, ни пуха вам, ни пера!

Выдержав паузу, он шутливо добавил:

– И не больно там на шалости налегайте! Знаю я вас, молодых…

Мы с Анютой вновь раскраснелись, но нашли в себе силы переглянуться: я заметил, что она улыбнулась мне как-то по-особенному, не так, как в начале знакомства, и не замедлил ответить улыбкой того же свойства.

Мы направились в сторону леса. Гряда его виднелась где-то там, невдалеке от горизонта, над линией которого возвышался громадный безымянный холм. На вершине холма в любую погоду, даже в самое лютое ненастье, можно было разглядеть купола церквей неизвестного мне монастыря, его белокаменные стены. Ветер порой доносил оттуда колокольный звон, и тогда, слыша его, видя свечение куполов, казалось, будто и вправду ходишь ты, грешный, по божьей земле, под самим Господом, и что только эта земля и есть та самая, подлинная, на которой что жить, что умирать – всё в радость, всё – благодать, а покинешь её – так и пропадёшь, сгинешь бесславно и бесследно, в нескончаемых, великих муках.

Напоследок я оглянулся. Максимыч докурил и не очень-то твёрдым шагом поплёлся обратно к джипу. Он плюхнулся в салон, рывком открыл бардачок. На свет явилась бутылка «Архангельской». Я понимающе ухмыльнулся и едва заметно покачал головой.

***

В пути, кроме Ани, меня более ничто не занимало: я с полнейшим равнодушием окидывал взглядом родные просторы, в любое другое время вызывавшие тихий, до слёз трогательный восторг.

Я украдкой заглядывал ей в глаза, любовался её лицом, непослушными прядями тёмных волос, своевольно выбивавшимися из-под шляпки, тайком вдыхал её запах, смакуя лёгкий коктейль из ноток причудливой сладости и оружейной смазки (парфюма она не носила).

Вообще-то, она не была особенно красивой, но уж точно была в своём роде необыкновенной, если вы понимаете, что я имею в виду. Её миловидное личико дышало чем-то уютным и домашним, а карие, почти чёрные глаза, казалось, отражали нечто, только ей одной и ведомое, да ещё жила в них какая-то смиренная, потаённая, безнадёжная до полного отчаяния усталость, если не сказать – разочарование, и всё это было мне до того близко, до того знакомо, что сердце сладко и больно сжималось, готовое… Но готовое для чего?

Так или иначе, мы, наконец, добрались до «сокровенного местечка». Им оказался высоченный столетний ельник с примесью сосен, с умеренным подлеском, тихий и светлый, устланный мягким кудрявым мхом, словно зовущим прилечь на него и забыться. Тут царило вселенское спокойствие, и, вместе с тем, возникало чувство какого-то безотчетного благоговения, преклонения перед Творцом и его мирным бессмертным творением. Я уже не был уверен, смогу ли здесь выстрелить.

Аня запустила руку под бушлат, достала крохотный серебряный пищик, увенчанный чрезвычайно искусно сработанной фигуркой рябчика и, глянув на меня, предложила:

– Ну что, начнём?

– Пожалуй, – ответил я, – Но куда мы двинемся, в какую сторону?

– А нам и не нужно никуда идти, – заметила девушка, – Мы просто сядем, ну, хотя бы вон там, под той разлапистой елью, и на этом, собственно, всё. Рябчик на нас и сам валом повалит, уж вы мне поверьте, Серёжа. Скучать точно не придётся!

Но про скуку и думать было нелепо: когда моя спутница решилась назвать меня ласкательным именем, мой многократно участившийся пульс не оставил этому глупому чувству никаких шансов на возникновение.

Я разостлал под означенной елью старую плащ-палатку, предусмотрительно взятую с собой, и мы с Аней уселись рядышком, стараясь как можно лучше укрыться под широченной лапой, свисавшей почти до самой земли. Меня с новой силой окутало облако её запаха, и я, видимо, совсем помешался: зачем-то разрядил ружьё и зарядил снова, затем завозился с предохранителем, напрочь позабыв, в каком положении должен находиться красный индикатор, и о чём он вообще сигнализирует.

Девушка невозмутимо откинула стволы своей раритетной двустволки и загнала в каждый по патрону с «семёркой».

– Не мелковата ли дробь? – усомнился я.

– Возьмёт! – уверила Аня, – Что ж, я начинаю манить…

С этими словами она поднесла пищик к губам и нежно подула в него, безупречно подражая голосу петушка со всеми его нюансами, не нарушив ни единого колена и ни разу не сфальшивив. На миг мне почудилось, что рябчик сидит не где-нибудь, а прямо у нас над головами, на той самой ветви, под которой мы с Аней затаились.

Ответа не последовало. Тишина. Девушка поманила снова: на сей раз – курочкой. Она умело чередовала голоса, соблюдала необходимые паузы. Этой наукой я владел в совершенстве, правда – больше по книгам господина Сабанеева, нежели в поле. Да и, честно-то говоря, на охоту мне уже было наплевать.

Аня то ждала, то свистела, а я исподтишка посматривал на её губы и уже представлял, как безо всякого сожаления срываю пищик с её шеи, дабы он не мешал мне, не стоял у меня на пути, и швыряю прекрасную вещицу в самые дебри лесные, в самые дикие крепи, в глушь непролазную, непроходимую и необитаемую. Мне страшно хотелось её поцеловать.

Внезапно, без предупреждения (а на охоте по-другому и не бывает), раздался знакомый гулкий звук, подобный отдалённому рокоту вертолётных лопастей, коротко мелькнула тень, и огромный, по-видимому старый петух дерзко спикировал на голый сосновый сук прямо напротив нашего убежища. То был действительно крупный матёрый рябчик, каких далеко не часто встретишь в Переславских лесах.

Он деловито оправился, вытянул шею и начал осматриваться в поисках источника звука – предполагаемого соперника или потенциальной партнёрши. Его хохолок при этом забавно топорщился, красные брови ярко горели.

Я, хоть и сам был не на шутку околдован, очнулся и судорожно вцепился в дробовик. Аня сохраняла хладнокровие. Она медленно и плавно, чтобы не шуметь и не выдать себя движением, наклонилась ко мне и прошептала:

– Давайте, Серёжа, стреляйте, ну! Уйдёт ведь!

Её щека оказалась так близко… Прядь волос коснулась моего уха.

– Не буду, – шепнул я, – Уступаю…

Рябчик уже начинал беспокоиться. Он принялся расхаживать по сучку, тревожно вертя головой и похлопывая крыльями – верные признаки того, что дичь намеревается слететь, покинуть опасное место.

Аня мгновенно вложилась, подвела стволы под птицу и, секунду помедлив, нажала на спуск. Хлопнул выстрел. Рябчика на дереве уже не было: он свалился в мох и бился в предсмертных конвульсиях – доходил.

Я восхищённо наблюдал за девушкой: щёки её зарумянились, глаза увлажнились и заблестели. Она дышала часто и глубоко – адреналин кипел в её молодом, здоровом теле.

– Нет, ну ты видел?! – воскликнула Аня и рассмеялась, – Как мы его провели!

– А почему вы мне «тыкаете», дамочка?! – отшучивался я, – Следите за манерами!

– Ой, и правда! – хихикнула девушка и игриво толкнула меня в плечо, – Но я же обещала тебе – после охоты, ведь так? Вот, как видишь, держу своё слово.

Переглядываясь и пересмеиваясь, мы выбрались из укрытия и подошли к добыче. Аня подняла тушку и, довольная успехом, тщательно её приторочила.

– Что ж, – заявила она, – Сядем обратно под ель, я другого приманю…

– Знаешь, – ответил я, – Может, ну их в баню? Давай просто посидим, выпьем чаю, перекусим. Ты мне что-нибудь расскажешь, что угодно, если, конечно, захочешь, а я буду слушать или сам тебе о чём-нибудь поведаю…

– Давай! – улыбнулась Аня, – Я совсем не против!

Теперь уж не припомню, о чём мы с нею тогда болтали. Да разве это так важно? Кажется, я пытался читать ей собственные стихи, один другого хуже, какие-то бессвязные отрывки из прозы и прочую ерунду – она всё воспринимала благосклонно, всему сочувствовала, хохотала, местами утирала навернувшиеся слёзы. Ей и самой было что рассказать…

Вернулись уже по темноте. Максимыч, завидя нас ещё издали, кинулся навстречу.

– Ну что, мои дорогие, можно вас поздравить? Заполевали кого?

К своему удивлению я отметил, что егерь отнюдь не выглядел пьяным, хотя бутылка водки, явно порожняя, виднелась стоявшей на капоте джипа: ветер тоскливо ныл, касаясь её откупоренного горлышка.

– Что-то вы, други мои, больно долго за одним-то рябцом гонялись! – съязвил лесник, – Ну, всё равно – с полем!

Аня молча и как-то грустно улыбнулась. Я произнёс пару-тройку благодарностей и пожал Максимычу руку.

– Мать честная! – вдруг всполошился он, – Анютка! Нам же с тобой ещё на кабана успеть надо! Давай-ка быстренько – ноги в руки и по машинам!

С этими словами егерь помчался к автомобилю, распахнул водительскую дверцу, сиганул в салон. Про бутылку на капоте он уже и думать забыл.

– Пора… – вздохнула Аня.

Меня точно ножом полоснули.

Чихнул и заревел мотор, фары осветили поникшую фигуру девушки, стоявшую между мной и машиной.

Максимыч высунулся из окошка, несколько раз посигналил и закричал:

– Извиняй, Серёга, спешим! Охота, сам знаешь, – пуще неволи! Давай же, Анютка!

Девушка пристально смотрела на меня. В её глазах многое можно было прочесть, но отчётливее всего – то самое, почти неуловимое чувство, уже описанное мною: усталость от всех этих нескончаемых, неизбежных огорчений, приносимых течением жизни. Усталость, граничащую с разочарованием и даже, наверное, – с безумием…

Я сознавал, что должен, просто обязан что-нибудь предпринять: может, взять её за руку или подобрать нужные слова. Обнять в конце-то концов. Догадывался, что в этот самый миг от того, решусь ли я, целиком зависит моё грядущее: скажем, буду ли я в нём жив, и, что куда важнее, буду ли чувствовать себя живым.

Но я ничего не сделал. Ничего.

***

Зима в этом городе ничем не лучше осени, и сам этот город ничем не лучше других. Тут не бывает толком ни снега, ни солнца, ни доброго русского мороза. Только вечный обволакивающий полумрак да сырой пронизывающий холод, и всюду – яркие калейдоскопические огни, слепящие, но ничего не освещающие: ни людей, ни души человеческие. Впрочем, меня занимали куда более приземлённые мысли.

Например, почему эти твари отказали мне в трудоустройстве? Я что, недостаточно хорош для их фирмы под названием «Контора Никанора», на чьи вакансии ни один хоть мало-мальски ценный и адекватный специалист не обратит и доли внимания? Тоже мне, рекламщики херовы…

Я топал по какому-то переулку, ведущему к Патриаршим, уже изрядно датый и на всё готовый, лишь бы нутро подутихло. Где-то тут, я это помнил отчётливо, располагался подвальный магазин, отпускавший, помимо прочего, вполне недурной алкоголь. Здешние бары ввиду крайней скудости собственных финансов я даже не рассматривал.

Уже обнаружив вход и занеся ногу над лестницей, я почему-то отвлёкся и глянул в окна напротив: там находилась витрина одного модного, баснословно дорогого заведения.

Изнутри доносились знакомые ноты, и как ни тянуло меня вниз, к полкам с заветной микстурой, я задержался ещё на миг, напряжённо вслушиваясь и пытаясь уловить хоть слово:

(Do I wanna know?) If this feelin' flows both ways?

(Sad to see you go) Was sorta hopin' that you'd stay

(Baby, we both know) That the nights were mainly made

For sayin' things that you can't say tomorrow day…

Дослушивать Алекса Тёрнера я не стал. Нервы и без того шалили, но расклеиться на глазах у толпы – это уж было бы чересчур.

Наскоро отоварившись, я устремился обратно, на улицу. Поспешно сорвал пломбу, открутил колпачок, резко выдохнул и как следует приложился.

Солист Arctic Monkeys и не думал закругляться: он всё надрывался, продолжая без зазрения совести тянуть из меня жилы:

Crawlin' back to you

Ever thought of callin' when

You've had a few?

'Cause I always do

Maybe I'm too

Busy bein' yours

To fall for somebody new

Now, I've thought it through

Crawlin' back to you…

Предательская пелена начала застилать мне глаза, горло схватила судорога.

Тем временем, к заведению напротив вальяжно подплыл представительский седан. Водитель, мужчина средних лет, совершенно безликий и заурядный, покинул своё место, обежал машину кругом и услужливо распахнул пассажирскую дверцу.

Из неё показалась хрупкая миниатюрная девушка, одетая не без вкуса, но в ещё невиданной мною в этих местах манере: короткий бушлат в армейском стиле, брюки «карго», высокие ботинки на грубой подошве. Голову венчала необыкновенная, сродни охотничьей, фетровая шляпка: сбоку виднелась не то декоративная пряжка, не то – какой-то диковинный медальон с вероятно бутафорскими перьями. На секунду мне даже почудилось… Но нет. Всё это – игра воображения, больного, разбитого пьянством, а также – длительной, не менее отравляющей, бесплодной и беспощадной рефлексией.

Я моргнул, сглотнул подступивший комок и глянул на бутылку, дабы оценить доступный мне запас топлива, и удостоверившись, что, слава богу, не всё потеряно, вновь уставился на ту сторону улицы.

Там уже никого не было.