Догма ереси

Да протянет мне книга нить Ариадны сквозь Бездну ужаса — дабы распознать путь через тьму.

Елена Викторовна сидела за столом в пустом школьном кабинете, перечитывая сочинение. В коридоре было тихо — все уже разошлись по домам, остался только ночной сторож, который обходил здание. За окном осенний ветер с тоскливым воем гнал редкие жёлтые листья, которые смог оторвать от мокрого асфальта. После затяжных августовских дождей погода наконец установилась, но в воздухе всё равно ощущалось дыхание приближающейся осени — холодное и неумолимое.

В классе стояла духота, а тишина казалась тревожной. Запах мела смешивался с ароматом свежих тетрадей и едва заметным запахом сырости, проникавшим сквозь старые оконные рамы. Поздняя муха, разбуженная теплом батарей, с назойливым жужжанием билась о стекло, стараясь выбраться наружу. Её движения почему-то напоминали Елене Викторовне её собственное состояние. Столь же беспокойное и даже тревожное.

Пальцы учительницы дрожали от усталости и нарастающего смятения, когда она снова перелистывала страницы тонкой тетради. Аккуратный детский почерк казался зловещим, каждая буква была выведена с неестественной тщательностью. Заголовок гласил: «Как я провёл лето». Автор — Максим Соколов, тихий мальчик с растрёпанной чёлкой и привычкой смотреть в пол. Обычный ребёнок, который перешёл в пятый класс и должен был написать обычное сочинение о летних каникулах.

Но текст… Он казался странным, противоестественным. Елене Викторовне стало холодно, мурашки пробежали по спине, когда она читала строки, которые не могли принадлежать перу одиннадцатилетнего ребёнка:

«Я родилась в лесу, где сосны большущие, как свечки, и пахнут смолой, будто в церкви. Мама говорит, там поле золотое, как огонь, и оно ждёт Жнеца. Так все мы рождаемся, от неродных мам и пап, так в Предании сказано.

Двенадцать лет я жила в лесу, дышала им, пила росу с листьев, слушала, как ветер шуршит в иголках. Там чисто, не как в городах, где всё грязное, вонючее, и люди, словно затворники, прячутся в своих домах. Меня учили, что я стану сосудом для Того, Кто Придёт. Это важно.

А теперь я тут, в этом дурацком городе, в доме у бабки. Она старая, вся морщинистая, и ничего не понимает. Её сын и невестка — они избранные, служат Последнему Откровению, а она думает, что они просто сбежали от ответственности. Но не могут же они сбегать каждое лето? На что она надеется, в самом деле? Пирожки её противные, и целует она мокро. Фу. Я не за этим пришла. Я пришла, чтоб она увидела в моих глазах Его, Того Кто Грядёт. Чтоб поняла, какая она глупая, верит в своего старого бога, который скоро сгинет».

Елена Викторовна отложила тетрадь дрожащими руками. В коридоре что-то скрипнуло — наверное, старые половицы под ногами сторожа. Или не сторожа? Она украдкой взглянула на дверь класса, но та была плотно закрыта. За окном бродили густые чёрные тучи, солнце давно скрылось, и казалось, что на землю опустились сумерки. Отражение в стекле показывало её собственное лицо — бледное, с расширенными от ужаса глазами. Как такое мог написать ребёнок?

«Меня оставили тут, но только на это последнее лето, пока всё там не приготовят к моему появлению. Там, в лесу, где тропки сходятся и знак с тремя клинками указывает правду, мама с папой готовят Место. Они шьют большие покрывала из белой ткани, рисуют знаки на стенах, учат тех, кто пришёл и понял нас. Это чтоб встретить Того, Кто Придёт, когда Он явится к нам».

Женщину передёрнуло, но она продолжила чтение, и каждое слово отдавалось в сердце гулким ударом:

«Я не боюсь. Как можно бояться, если я знаю, что буду дверкой для Его прихода? Моё тело — просто коробка, моя кровь — как сок для Его чашки. То, что будет после, порвёт небо и землю, и все увидят: Он — настоящий Царь. Даже те, кто думает, что они боги, упадут перед Ним.

Он уже близко. Я слышу, как сосны шепчут. Вижу, как воздух дрожит над полем. Скоро всё начнётся… а я… я готова!»

Елена Викторовна отложила тетрадь, словно та обжигала пальцы раскалённым металлом. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его стук эхом отдавался в пустых коридорах школы. Это не могло быть сочинением обычного пятиклассника. Не могло!

— Невозможно! Ребёнок так не пишет... — прошептала она в тишину класса, и собственный голос показался ей чужим, надломленным.

Она в пятый раз пробежала глазами по исписанной странице, но от этого становилось только страшнее. Да, здесь были детские ошибки — «жи-ши» через «ы», путаница в падежах, неуверенные запятые. Но сквозь эти невинные промахи проступало что-то чудовищное, словно ржа сквозь свежую краску.

«Я не боюсь. Как можно бояться, если я знаю, что буду дверкой для Его прихода? Моё тело — просто коробка, моя кровь — как сок для Его чашки. То, что будет после, порвёт небо и землю, и все увидят: Он — настоящий Царь».

Одиннадцатилетние не строят таких предложений. Не говорят о крови как о «сок для Его чашки». И что бы это значило? Не пишут с этой леденящей душу уверенностью, будто текст диктовал кто-то другой — кто-то взрослый, одержимый сектантской идеей. Или что-то ещё хуже.

За окном ветер усилился, и голые ветки клёна заскребли по стеклу, будто костлявые пальцы. Елена Викторовна вздрогнула и невольно оглянулась на дверь. В щели под ней мерцал тусклый свет коридорных ламп, но почему-то казалось, что там, за порогом, притаилось что-то живое, дышащее.

Наверное, после такого сочинения разыгралось воображение...

Рука сама потянулась к телефону, пальцы дрожали так сильно, что она едва могла удержать аппарат.

— Это не сочинение. Это крик о помощи. Или... что-то куда хуже.

Максим жил в обычной панельной многоэтажке недалеко от школы. Его родители — инженеры, тихие, интеллигентные люди. Лето он провёл, должно быть, сначала в лагере, потом у бабушки в деревне. Самый обычный ребёнок из самой обычной семьи. Откуда же эти слова? Этот холодный, почти пророческий тон? И кто такой «Он», которого мальчик писал с большой буквы?

Она перечитала предпоследнюю фразу: «Он — настоящий Царь. Даже те, кто думает, что они боги, упадут перед Ним». Горло сжалось, во рту пересохло. Елена Викторовна не была религиозной, но эти слова звучали как кощунство, как нечто... нечеловеческое. Словно их произносили не детские губы, а что-то древнее и злое, притворяющееся ребёнком.

Она вспомнила Максима — его отсутствующий взгляд, как он молчал на уроках, но всегда сдавал выполненные задания. Как он никогда не играл с одноклассниками, предпочитая сидеть в углу и что-то рисовать в блокноте. Что-то в нём всегда казалось ей странным, но теперь это смутное беспокойство переросло в животный страх.

Держа в руках телефон, она поколебалась лишь мгновение, а затем решительно набрала номер директора. Какими бы безумными ни казались её подозрения, ситуация явно выходила за рамки обычного. Надо было действовать, и быстро.