Долг Олвина

Последний золотисто-рыжий лист сорвался с ветки старого клена и запорхал, словно вырезанная из начищенной меди птица. Он кружился в немом танце, и Олвин наблюдал за ним, глядя в окно. Лес на горизонте почернел, стал плоским и безжизненным, как вырезанная из картона декорация. А дальше, на холмах, уже лежал первый, нерешительный снег – грязновато-белые пятна на рыжей, истончившейся за осень шкуре земли. Там, снаружи, уже чувствовалось ледяное дыхание приближающейся зимы, а здесь, внутри, потрескивал в камине огонь, пахло воском от свечей и печеными яблоками. В доме было безопасно и уютно.

Приближался Самайн. Для людей в округе – это был просто повод нарядиться в смешные костюмы, вырезать из тыкв ухмыляющиеся рожицы и от души, с искренним смехом, попугать друг друга. Шумный, яркий карнавал, за которым пряталась обычная человеческая жизнь. Но для знающих, для тех, чьи корни уходили глубоко в эту землю, в её древние камни и легенды, это было время иное. Время, когда завеса, отделяющая мир живых от мира иного, становилась тонкой, как паутинка, колеблемая ветром. Для таких, как Олвин, эта ночь была ночью Долга. Тяжелого, необъяснимого, передававшегося по наследству, как цвет глаз или фамильное серебро.

Он родился в семье, где старые обычаи чтили не ради туристического антуража или сентиментальной памяти о предках. Нет. Здесь их соблюдали ради выживания. Шепотом, украдкой, мать рассказывала ему истории, которые больше походили на сказки для непослушных детей. Истории о Долге. Каждое поколение его рода, с незапамятных времен, должно было в канун Самайна совершить один и тот же ритуал: уйти вглубь леса, к трем древним дубам, что срослись в единое целое на самой границе их владений, и положить под их корни Клад.

Но это был не сундук с золотом, не связка серебряных монет. Не блестящие безделушки, что так манят ворон и сорок. Клад должен был быть особенным. Пойманный на рассвете, в самый миг между сном и явью, солнечный зайчик. Первый иней, скатанный в хрупкий серебряный шарик. Пыльца с крыльев фей, собранная с ночных цветов, или смех ребенка, запертый в хрустальный сосуд.

Это была плата. Откуп. За что именно – Олвин не знал. Точное знание было утрачено вместе с его отцом, умершим молодым, но успевшим, как шептала мать, в свою последнюю осень отнести в лес свою дань. Рассказы матери со временем стерлись в памяти, отложившись где-то на границе сознания красивыми, но нелепыми сказками. Повзрослев, Олвин перестал о них думать, погрузившись в обычную суету человеческого мира, в его заботы и радости.

Но в этом году что-то изменилось. За месяц до Самайна им овладела странная тревога. Сны стали яркими и тревожными. Он стал замечать краем глаза мелькающие в сумерках тени, которых не должно было быть. А однажды, проснувшись на рассвете, он с удивлением обнаружил, что его пальцы сами, будто движимые чужой волей, ловят первый луч солнца, пробивающийся сквозь щель в ставнях, и скатывают его в теплый, пульсирующий золотой комочек. Инстинкт, дремавший в крови, проснулся. Он вдруг, с предельной ясностью, понял – Долг должен быть исполнен. И он принялся за работу с невиданным прежде рвением.

В итоге у него всё получилось. После нескольких неудачных попыток он создал идеальный серебристый шарик, сотканный из утренней росы, собранной с паутинок, и осколков лунного света, пойманных в хрустальную чашу. Люди, его семья, смотрели на эти странные манипуляции с недоумением, качая головами, но Олвин чувствовал – он всё делает правильно. Ему казалось, будто поколения его предков, незримо стоя за его спиной, наконец-то одобрительно кивают своему непутёвому, забывшему традиции потомку, который, в конце концов, взялся за ум.

Однако в сам день Самайна всё пошло наперекосяк с самого утра. В доме, словно сговорившись с некими высшими силами, затеяли масштабную перестановку и обновление интерьера. Все вещи были сдвинуты с привычных мест, сложены в большие картонные коробки. Мебель двигали с грохотом, часть старой, пахнущей временем и воском, вынесли на улицу, а вместо неё внесли новую, яркую, пахнущую свежими опилками, лаком и чем-то чужим. Олвин активно помогал с коробками, не мог же он остаться в стороне от такого мероприятия. В конце концов, он же мужчина и должен помогать слабым женщинам, даже если те в одиночку могут передвинуть дубовый шкаф. К вечеру, измотанный до предела этой хаотичной суетой, он рухнул на новый, еще пахнущий фабрикой диван и провалился в тяжелый, без сновидений сон.

Он проснулся от давящей тишины. Была глубокая ночь. Сначала он не мог понять, что же его разбудило. И лишь спустя несколько мгновений до него дошло: в доме стояла гробовая, неестественная тишина. Не та, благословенная тишина, что наступает, когда все наконец засыпают. Это была плотная, ватная, абсолютная тишина, которая словно впитывала в себя все звуки. В ней даже привычное, убаюкивающее посапывание спящих людей казалось приглушенным, доносящимся из-под толстого слоя воды. Воздух в комнате стал тяжелым и вязким, им было трудно дышать, словно он вдруг превратился в холодный кисель, забивающий горло при вдохе.

А затем пришел холод. Не зимний, свежий, бодрящий, а мертвенный, липкий, пробирающий до костей. Он струился из щелей в полу, сочился из стен. Олвин свернулся клубком на диване и заполз под толстый плед, но привычное тепло покинуло дом. И тут, с ужасающей ясностью, он понял – он нарушил договор. Он не выполнил Долг.

Паника, острая и тошная, подступила к горлу. Олвин сорвался с дивана и заметался по дому в поисках своего шарика. Он заглядывал в свои тайники, залезал под кровати и диваны, перерывал оставшиеся нераспакованными коробки. Его дыхание стало частым и прерывистым, в ушах стучала кровь. Шарика нигде не было. Ни в тайнике, ни под диваном, ни в коробках.

Уже почти отчаявшись, он обнаружил свой Клад закатившимся в узкую щель под массивным новым шкафом. Припав к полу, он с трудом нащупал в холодной темноте его гладкую поверхность. С облегчением он прижал драгоценный шарик к груди, а потом, не раздумывая, опрометью бросился из дому, в объявший его ночной, холодный лес.

Лес встретил его не просто тишиной, а абсолютным, всепоглощающим безмолвием. Даже его собственные шаги, обычно такие четкие, теперь тонули в этой ватной пустоте, не производя ни малейшего звука. Ветер, который еще днем гнал по небу рваные облака, теперь замер, и опавшие листья лежали неподвижно, словно приклеенные. Лунный свет, пробивавшийся сквозь сплетение голых ветвей, был тусклым, зеленовато-болезненным. Он не освещал, а лишь высвечивал, не отбрасывая при этом никаких теней, делая мир плоским и картонным. Олвин быстро бежал по знакомой, исхоженной тропе, ловко обходя валежник, который в этом призрачном свете казался уже не ветками, а костлявыми, враждебными лапами, готовыми в любой момент схватить его за ногу.

Три дуба стояли на поляне, их мощные, испещренные морщинами времени стволы, сросшиеся в единое целое, напоминали древнего каменного исполина, застывшего в вечном ожидании. Олвин, дрожа от холода и нервного напряжения, подкрался к самому большому из них и, не теряя ни секунды, начал яростно рыть землю под самыми толстыми корнями. Земля была мерзлой и неохотно поддавалась. Он закатал сверкающий шарик в неглубокую ямку и торопливо прикрыл ее листьями, тихо мурлыча обрывки древних заклинаний, словно доносившихся до него из самой глубины памяти, из тех времен, когда его предки еще разговаривали с лесом и ветром.

— Забирайте... Я принес... Простите за опоздание... — его мысленное обращение в холодном воздухе без ответа.

Ничего не изменилось. Давление тишины лишь усилилось, стало невыносимым. И тогда с самой темной опушки, из-за частокола черных стволов, вышла Тень. Это было не просто отсутствие света, не оптическая иллюзия. Это было нечто живое, бесформенное и одновременно угловатое, сотканное из самой тьмы и лютого холода. Она не шла, а стелилась по земле, беззвучно скользя, и опавшие листья под её неосязаемыми ногами мгновенно чернели, превращались в труху, которую тут же уносил внезапно налетевший, но не ощущаемый кожей ветерок – ветерок, не касавшийся ни одной травинки вокруг. Леденящий ужас, исходивший от нее волнами, заставил Олвина ощетиниться.

Тень остановилась в паре шагов от него. У нее не было ни лица, ни глаз, но он всей кожей, каждым нервом чувствовал на себе её безжалостный, всевидящий взгляд, полный древней, безразличной злобы. И Олвин, наконец, понял всю суть происходящего. Просто вернуть долг, просто положить Клад, было уже недостаточно. Его опоздание было оскорблением. Нарушение древнего, нерушимого договора требовало уплаты процентов. И валютой этой расплаты была бы его жизнь, его душа.

Он инстинктивно отпрыгнул назад, прижавшись спиной к шершавой коре исполинского дуба. Тень, неспешная и неумолимая, приблизилась. Из её бесформенного тела вытянулась нечто, напоминающее конечность, – длинная, костлявая, состоящая из сплошных углов и изломов. Она потянулась к его лицу. Олвин вжался в кору, зажмурился, готовясь к леденящему, уничтожающему прикосновению, к концу.

Но тут он нащупал что-то твердое, спрятанное под могучими корнями. Не думая, инстинктивно, он вцепился в предмет. Это была старая, истлевшая кожаная полоска. На которой висела тусклая, почти почерневшая металлическая пластинка с едва угадывающимися полустёртыми письменами. Талисман, который носил его далекий предок.

В тот же миг его сознание пронзила молния – не его собственные мысли, а чуждое, древнее и безгранично сложное знание. Оно ворвалось в него потоком образов, чувств, воспоминаний. Он увидел лицо своего отца, такого же испуганного, но исполненного решимости. Увидел деда, прадеда, всю череду поколений, уходившую в глубь веков. Он понял всё. Он не просто возвращал долг. Он принимал его. Наследие. Он становился Стражем. Его Долг – не принести раз в жизни Клад под корни трёх дубов и забыть об этом. Его Долг – стоять на этой незримой границе всю свою жизнь, охраняя хрупкий мир людей от того, что жаждет проникнуть сквозь истончившуюся завесу, от таких вот Теней, порождений иномирового холода. И теперь у него есть Сила, чтобы бороться с ними.

Тень замерла. Тень замерла, её движение прервалось. Дрожь страха, сковывавшая Олвина, уступила место ледяному, кристально чистому спокойствию. Он встал в полный рост, его спина выпрямилась, а в зеленых глазах вспыхнул не отраженный, а собственный, внутренний огонь.

— Убирайся прочь! — Прошипел он. — У тебя нет здесь власти!

Тень отпрянула. Казалось, она колебалась, её бесформенные контуры замерли в нерешительности. Затем, абсолютно беззвучно, она стала растворяться, таять в ночи, словно клубок черного дыма, уносимый тем самым ветром, что наконец-то ожил и зашелестел листьями на деревьях. Давящий холод отступил, словно его и не было. В лесу снова послышался нормальный, живой шелест, а вдали, за холмом, прокричала сова, и её крик был самым прекрасным звуком, что Олвин слышал в жизни.

Он еще несколько минут стоял, не разжимая стиснутой в пальцах реликвии предка, впитывая в себя ощущение возвратившегося мира. Он смотрел на поляну, за которой теперь лежала не только знакомая земля, но и нечто иное, незримая линия фронта в вечной войне, о которой люди даже не подозревали.

Луна, наконец, вышла из-за рваных облаков, и её чистый, серебряный свет озарил поляну. Олвин увидел, что трава, тронутая Тенью, почернела и истлела, оставив на земле четкий, выжженный контур – длинный, угловатый, отдаленно человекообразный, но абсолютно чуждый всему живому.

Он развернулся и бесшумной, грациозной походкой направился к дому. Он нашел свой клад — наследие и бремя своего рода. Его ждала работа. До следующего Самайна. И после. Навсегда.

Утром хозяева, потягиваясь в кровати, не нашли своего рыжего кота на привычном месте на подоконнике. Они обыскали весь дом и с удивлением обнаружили его, спящим на самой верхней полке в кладовой, свернувшимся клубком рядом с каким-то старым, пыльным ошейником. Люди попытались забрать этот мусор, чтобы выбросить, но кот проснулся, издал предупреждающее рычание и вцепился в него лапами с таким неожиданным упорством, что они отступили.

— Ну и характер у нашего Олвина, — покачал головой хозяин. — Нашел какую-то рухлядь и, как сокровище, охраняет.

Они не знали, что их пушистый домосед, лениво потягивающийся на солнышке — единственное, что не давало безмолвной тьме за порогом ворваться в их теплый, уютный мир.