ДОЛГАЯ НОЧЬ

Глава 1: Эхо в подвале

Скрежет нарастал, заполняя узкий, пропахший страхом коридор «Янтаря-2». Он был не просто звуком — он был физическим ощущением, которое скребло по зубам, вибрировало в костях. Лев замер, прижавшись спиной к шершавой, холодной стене. Его навье зрение, включенное на минимальную мощность, раскрашивало мир в оттенки гниющего мяса и старой крови. Багровое свечение из-за угла пульсировало в такт скрежету, и с каждой пульсацией из него сочились обрывки: леденящий ужас падения в бесконечность, тупая боль от ударов, и над всем этим — всепоглощающая, беззвездная пустота. Не смерть. Небытие, застрявшее в моменте перехода.

Не двигаться. Не дышать. Не быть, — пронеслось в голове заученный урок Марицы о местах Силы. Но здесь это не работало. Это место питалось не вниманием, а самим фактом присутствия. Оно чувствовало его. Чувствовало чужеродное, живое тепло его сознания, занесенного в этот законсервированный ад.

Из-за угла показалось оно.

Сначала — тень, искаженная и растянутая. Потом — источник. Существо нельзя было назвать призраком. Это была процедура, воплощенная в плоть, вернее, в её остатки. Очертаниями оно напоминало человека в гимнастерке, но конечности были неестественно вывернуты, как у тряпичной куклы, брошенной под колёса грузовика. Лица не было — только гладкая, влажно поблескивала в тусклом свете плоскость, на которой плавали, не фокусируясь, расплывчатые отражения лампочек. Вместо рук — два длинных, костистых щупальца, заканчивающихся не кистями, а инструментами: одно — гигантским, ржавым шприцем, другое — чем-то вроде тисков с зазубренными губками. Именно они и скрежетали по бетону, когда существо волочило их за собой.

Дух-медик. Или палач. Или и то, и другое, — с ледяной ясностью понял Лев. Это был продукт «Янтаря-2» — дух, привязанный к месту пыток и сросшийся с её инструментарием, с самой идеей «извлечения информации». Он не был злым. Он был функцией. Функцией, которая продолжала работать в пустом цеху, без сырья, без цели. И теперь он нашел новую задачу.

Багровое свечение сгустилось, нацелилось на Льва. Пустое «лицо» повернулось к нему. Шприц и тиски приподнялись, замерли в воздухе.

Внутри Льва всё сжалось в ледяной ком. Бежать? Куда? Коридор был длинным и прямым, убежищ не видно. Драться? Чем? Его оружие — слова, договоры. А с чем договариваться? С бездушным алгоритмом боли?

И тогда сработал не разум, а инстинкт, выкованный в Чернильном море. Инстинкт не борьбы, а мимикрии. Он не стал приглушать своё свечение. Он изменил его. Быстро, отчаянно, как переключает каналы на сломанном телевизоре, он начал проецировать вовне не свою суть, а то, что видел вокруг. Он впитал в себя багровый оттенок коридора, холод страха в воздухе, ощущение пустоты из свечения существа. Он не пытался стать невидимым. Он пытался стать своим. Частью пейзажа. Ещё одним несчастным, забытым в этом коридоре, ещё одним эхом, а не источником звука.

Это сработало. Наполовину. Дух-медик замер, его инструменты опустились. Багровый луч скользнул по Льву, но не зацепился. Казалось, существо задумалось. Оно подошло ближе, на опасное расстояние. От него пахло формалином, озоном и сладковатой гнилью. Его «лицо» наклонилось, будто разглядывая странное пятно на стене.

Лев стоял, не дыша, удерживая в уме сложный, хрупкий узор: «Я — часть стены. Я — старый страх. Я — ничего». Его собственное «я» сжалось в крошечную, твёрдую точку глубоко внутри, как сердцевина в орехе.

Щупальце со шприцем медленно протянулось к нему. Ржавое острие остановилось в сантиметре от его груди. Лев почувствовал леденящий холод, исходящий от металла. Существо что-то «слушало». Искало биение жизни, пульс сознания.

И не нашло. Потому что Лев в этот момент не жил. Он был воспоминанием о боли.

Через вечность, длившуюся несколько секунд, дух-медик отвёл щупальце. Разочарованно (или это показалось?) поводил своим безликим «лицом» и пополз дальше по коридору, скрежеща инструментами по бетону. Его багровое свечение уплыло за следующий поворот, оставив после себя давящую тишину и запах не сделанного дела.

Лев выдохнул, и выдох превратился в судорожную дрожь. Он едва не рухнул на пол. Цена мимикрии была высокой — он чувствовал, как на его собственную ауру налип чуждый, ядовитый осадок отчаяния «Янтаря». Его внутренний огонёк «дома у чужого очага» дрогнул, потускнел под этим напором.

«Я — Лев. Курьер. Я здесь для дела», — прошептал он про себя якорную фразу, оттирая ею липкую грязь чужого кошмара. Стало чуть легче.

Он двинулся дальше, вглубь коридора, туда, откуда приполз медик. По плану Ильи Геннадьевича, лаборатория должна быть в подвале. Нужно было найти лестницу.

Коридоры «Янтаря» были лабиринтом без выхода. Они сходились, расходились, упирались в запертые двери с глазками. За некоторыми дверями слышались звуки: приглушенные стоны, монотонный счет, лязг железа. Лев не пытался заглянуть. Он чувствовал, что за каждой дверью — свой законсервированный ужас, своя маленькая камера пыток, застывшая в вечном моменте. Он был не экскурсантом. Он был хирургом, и ему нужно было найти сердцевину гангрены.

Наконец, он нашёл лестницу — узкую, железную, ведущую вниз. Воздух здесь был ещё гуще, еще насыщеннее болью. Свет лампочек мигал, создавая стробоскопический эффект, от которого мутило сознание. В Нави стены лестничного пролёта не были бетонными. Они были сделаны из спрессованных криков. Льву казалось, что он спускается не по ступеням, а по ребрам гигантского, замученного существа.

Внизу был просторный холл. Здесь царил относительный порядок. На стене висела потрепанная карта объекта, у стойки дежурного лежала раскрытая журнальная книга. Но это была иллюзия. В Нави холл был эпицентром. Отсюда, как паутина, расходились толстые, чёрные энергетические жилы ко всем камерам и лабораториям. А в центре паутины, перед дверью, отмеченной на плане как «Лаб. №1», стоял Он.

Страж. Но не бездушный, как медик. Это был наблюдатель. Существо в потертой форме НКВД, но форма была частью его тела, сросшейся с кожей. Его лицо было человеческим — худым, интеллигентным, с глубокими морщинами и усталыми, невероятно печальными глазами. В руках он держал не оружие, а тяжёлый, кожаный журнал. Он смотрел прямо на Лев, и в его взгляде не было ни агрессии, ни удивления. Была только глубокая, тысячелетняя усталость и… ожидание.

— Ты опоздал, товарищ, — тихо сказал Страж. Его голос был хриплым, как скрип несмазанной двери, но в нём звучали остатки интеллигентности. — Приём закончен. Отчёт уже составлен. Всё подсчитано.

Лев остановился в нескольких метрах. Его Ключ, до этого приглушенный, встрепенулся, увидев в Страже не просто духа, а ключевой узел. Сущность, которая не просто обитала здесь, а вела учёт. Была памятью места.

— Я пришёл не за отчетом, — осторожно сказал Лев. — Я пришёл закрыть дело.

Страж медленно покачал головой.

— Дело нельзя закрыть. Оно — бесконечное. Как только ты ставишь точку, появляется новая строка. Новая переменная. Новая… ошибка. — Он потрогал пальцем страницы журнала. — Вот. Смотри.

Он протянул журнал. Лев, преодолевая отвращение, сделал шаг вперед и взглянул. Страницы были исписаны ровным, каллиграфическим почерком. Но это были не слова. Это были формулы. Сложные, многоуровневые уравнения, в которых переменными были не числа, а имена, эмоции, фрагменты душ. Некоторые строки были вычеркнуты красными чернилами, другие — обведены с пометкой «НЕУСТОЙКА». Лев увидел знакомые термины из мира Марицы: «коэффициент страха», «ликвидность боли», «дисконт воли». «Янтарь-2» не просто пытал. Он исследовал экономику страдания. И делал это с ужасающей, бездушной точностью.

— Кто вы? — спросил Лев, отрывая взгляд от кошмарной бухгалтерии.

— Смотритель Архива. Последний учетчик. Я должен был всё подсчитать. Превратить хаос в данные. — В его глазах мелькнула искра чего-то, похожего на профессиональную гордость, тут же затоптали горем. — И я подсчитал. Ошибку. Главную ошибку.

— Какую?

— Мы думали, что можем взять Навь и поставить ее на поток. Как электричество. Как воду. Мы думали, что духи — это просто ресурс. Но ресурс имеет цену. А цена… оказалась recursive. Замкнутый круг. Чтобы получить энергию страха, нужно его причинить. Чтобы причинить эффективно, нужно понимать его природу. Чтобы понять природу… нужно стать частью Нави. А став частью… ты уже не можешь управлять. Ты становишься переменной в своём же уравнении.

Он вздохнул, и его вздох прозвучал как шелест переворачиваемых страниц.

— Они все стали переменными. И я тоже. Мы застряли здесь, в момент, когда система поняла свою нерешаемость. В момент парадокса. Это и есть «шов». Не разрыв, а тупик. Бесконечная петля вычисления, которое никогда не завершится.

Лев смотрел на усталое лицо Стража и понимал. Это и был «якорь». Не злой дух, не артефакт. Идея. Идея тотального учета и контроля, доведенная до абсурда и застывшая в вечном ступоре перед собственным противоречием. Эта идея и держала «шов» открытым, питая его энергией незавершенного процесса.

— Что нужно, чтобы остановить вычисление? — спросил Лев.

— Нужно ввести external factor. Неучтенную переменную. Которая сломает алгоритм. — Страж посмотрел на Лев с странной надеждой. — Ты и есть external factor. Ты не из системы. Ты… курьер. Ты приносишь сообщения извне. Может, ты принёс сообщение, которое закроет скобки?

Лев задумался. Он не мог просто уничтожить Стража. Он был не врагом, а симптомом. Нужно было не сломать, а… перенаправить. Закрыть сделку.

— Ваше вычисление бессмысленно, — сказал Лев, и его голос зазвучал с той же холодной, деловой твердостью, с какой он говорил с Дмитрием Игоревичем. — Потому что вы считаете не ту валюту.

Страж нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы считаете боль, страх, подчинённую волю. Это — низколиквидные активы. Они быстро обесцениваются, их нужно постоянно производить заново. Но есть другая валюта. Более стабильная. — Лев сделал паузу, глядя прямо в усталые глаза учетчика. — Завершенность. Покой. Тишина после отчёта. Вы завершили свою работу. Вы всё подсчитали. Ошибка найдена, отчёт составлен. Система неработоспособна. Проект закрыт. Поставьте гриф «НЕ ПОДЛЕЖИТ ВОССТАНОВЛЕНИЮ». И… идите домой.

Он произнес последние слова не как приказ, а как констатацию простого, очевидного факта. Он предложил Стражу не борьбу, а выход из игры. Предложил сменить парадигму. Не «как продолжить бессмысленный расчёт», а «как красиво и правильно его завершить».

Лицо Стража изменилось. Усталость никуда не делась, но в ней появилась трещина. Что-то вроде растерянности, а за ней — проблеск невероятного, запретного облегчения.

— Закрыть… проект? — он произнёс эти слова, как будто пробуя на вкус абсолютно новое, диковинное понятие. — Но… но кто подпишет? Кто поставит печать? У меня нет полномочий…

— У вас есть журнал, — мягко сказал Лев. — И ручка. Вы — главный и последний учетчик. Вы и есть полномочие. Поставьте точку. Для себя. Для них. — Он кивнул в сторону коридоров, откуда доносились приглушённые стоны. — Они ждут, когда их спишут со счетов.

Страж долго смотрел на свой журнал. Его пальцы дрожали. Потом он медленно, с невероятным усилием, словно поднимая гирю, открыл его на последней странице. Достал из кармана гимнастерки перьевую ручку. Чернила в ней были не красные и не чёрные. Они были цвета старого серебра — цвет завершения.

Он замер над пустой строкой. Вечность в «Янтаре» затаила дыхание. Даже стоны в коридорах стихли.

И он написал. Одно слово. Каллиграфическим, безупречным почерком.

«ЛИКВИДАЦИЯ».

Он поставил подпись. Неразборчивый, уставший росчерк.

И мир дернулся.

Не с грохотом, а с тихим, глубоким вздохом. Черные энергетические жилы, пронизывающие холл, начали тускнеть, рассыпаться на пепел. Свет лампочек перестал мигать, стал ровным и тусклым, как свет в пустом музее после закрытия. Из-за дверей коридоров не послышались крики освобождения. Послышался тихий, общий выдох. И… тишина. Настоящая, глубокая, не давящая, а пустая. Тишина после долгой, изматывающей работы.

Страж закрыл журнал. Он выглядел ещё более усталым, но на его лице не было больше муки. Было только спокойное, безразличное опустошение выполненного долга.

— Всё, — прошептал он. — Отчет сдан. Архив закрыт.

Его фигура начала терять четкость, расплываться, как образ во сне перед пробуждением. Форма НКВД таяла, и сквозь неё проглядывало что-то другое — простая, серая тень усталого человека в очках, который просто очень хочет спать.

— Спасибо, курьер, — тихо сказал призрак учетчика, и его голос уже почти не было слышно. — Ты принёс… очень важное сообщение.

И он исчез. Журнал упал на пол с мягким стуком, но, не долетев, рассыпался в пыль, которая тут же растворилась в воздухе.

Лев стоял один в пустом, тихом холле. Давление «шва» исчезло. Место больше не было раной. Оно стало шрамом. Старым, безболезненным, почти незаметным.

Он сделал шаг к двери «Лаб. №1». Она была не заперта. Он толкнул её.

Внутри была не лаборатория пыток. Это была комната, похожая на кабинет учёного. Стол, полки с книгами, чертёжная доска. И на столе, под стеклянным колпаком, лежало оно.

Не артефакт в привычном смысле. Это был кристалл. Но не из минерала. Он был словно вырезан из самого мрака, и внутри него плавали, медленно переливаясь, сотни, тысячи крошечных, мерцающих огоньков. Каждый — осколок чьего-то восприятия, чьего-то «Ключа». Осколки, вырванные насильно, в попытке понять механизм. «Более ранние модели», как сказал Илья Геннадьевич.

Лев подошёл ближе. Его собственный Ключ отозвался на близость сородичей тихой, печальной вибрацией. Он протянул руку, но не коснулся колпака. Он просто посмотрел. И в глубине кристалла, среди сотен огоньков, он увидел один, который был чуть больше, чуть ярче других. И от него тянулась тончайшая, едва заметная нить… наружу. Не в комнату. Куда-то дальше. В современную Москву.

Кто-то выжил, — пронзила его ледяная догадка. Или… или этот осколок активен. Его ищут.

Он услышал голос Марицы, звучащий как далёкий эхо в его сознании: «Пора возвращаться, курьер. Канал держится недолго».

Лев в последний раз оглядел кабинет. Его работа здесь была сделана. «Шов» зашит. Но он увозил с собой не только выполненный контракт. Он увозил новую тайну. И, возможно, новую угрозу.

Он сжал в кулаке печатку с закрытым глазом. Мир «Янтаря-2» поплыл, закрутился и резко схлопнулся.

Он открыл глаза на полу в горнице избы, в круге из соды. Его тело била мелкая дрожь, во рту был вкус железа и пыли. Над ним склонились три лица: Марица с каменным, оценивающим взглядом, Илья Геннадьевич с немым вопросом в глазах и банник, тыкающий в него мохнатой лапой.

— Ну что, живой? — хрипло спросил банник. — Пахнешь… архивной пылью. И чем-то подгоревшим.

Лев с трудом сел. Голова раскалывалась.

— Сделал, — выдохнул он. — Закрыл. «Шов»… он был не раной. Он был тупиковой сделкой. Я… помог её расторгнуть.

Он коротко, отрывисто рассказал о коридорах, о духе-медике, о Страже-счетчике и его журнале. Илья Геннадьевич слушал, не перебивая, его лицо стало пепельно-серым.

— Так они и пытались… — прошептал он. — Не просто выпытывать. Создать науку. Науку о страдании. Боже…

— А что с домом? С жильцами? — спросил Лев.

— Пульсация прекратилась, — сказала Марица, её пальцы водили по воздуху, читая невидимые потоки. — Энергетический фон нормализовался. Кошмары, должно быть, уйдут. Не сразу, но уйдут. Работа выполнена на отлично, курьер.

— Не до конца, — мрачно сказал Лев. Он посмотрел на Илью Геннадьевича. — В лаборатории был кристалл. С осколками Ключей. И один из них… активен. От него идёт нить. В город. Кто-то его ищет. Или он ищет кого-то.

Тишина в горнице стала тяжелой, как свинец. Даже банник перестал ворчать.

— Это меняет всё, — наконец сказала Марица. Глаза ее сузились. — Если Вервие или Следопыты узнают об активном осколке древнего Ключа… за ним начнется охота. Охота, по сравнению с которой твоя поимка — детская игра. Тебе нужно найти его первым.

— Мне? — Лев устало провёл рукой по лицу. — Я только что вернулся из ада. Мне нужно…

— Тебе нужно понять, что ты теперь в центре, — безжалостно перебила его Марица. — Ты не просто закрыл «шов». Ты вскрыл старую тайну. И теперь ты либо станешь тем, кто её контролирует, либо тем, на кого она упадёт, как гиря. Выбор, как всегда, иллюзорен.

Она встала и подошла к окну, за которым уже светало. Серебряный Бор просыпался, и его обычный, зимний пейзаж казался невероятно хрупким и далёким после кошмаров «Янтаря».

— Совет через два дня, — сказала она, не оборачиваясь. — Ты предстанешь перед старейшинами как тот, кто усмирил «Янтарь-2». Это даст тебе вес. Используй его. Узнай, что они знают об этих «ранних Ключах». А пока… — она обернулась, и в её глазах был знакомый, холодный азарт, — пока иди спать, курьер. Настоящим сном. А завтра… завтра мы начнем охоту. Не на духа или артефакт. На нить. На воспоминание, которое не хочет умирать.

Лев поднялся по лестнице на свой чердак, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в висках. Он лег, глядя в окно на светлеющее небо. Внутри, в груди, Ключ был тих, но Лев чувствовал его — не как инструмент, а как орган. Часть себя, которая только что побывала в аду и принесла оттуда не только победу, но и предупреждение.

Кто-то выжил, — думал он, проваливаясь в черную, бездонную пустоту истощения. Или что-то выжило. И оно идет по следу.

Его последней мыслью перед сном был образ: кристалл из мрака с мерцающими огоньками внутри. И одна тонкая, серебристая нить, тянущаяся из него в неизвестность. Нить, которая могла быть спасением. Или петлёй на его шее.

Сон не принёс покоя. Ему снились коридоры. И тихий, усталый голос учетчика, шепчущий одно слово на прощание, которое Лев разобрал только сейчас:

«Берегись собирателей…»

Глава 2: Совет Теней

Сон был не восстановлением, а продолжением работы. Мозг, перегруженный впечатлениями «Янтаря», продолжал раскладывать их по полочкам, искал связи. Лев метался на своей койке, видел не сны, а калейдоскоп образов: багровый свет медика, холодные формулы в журнале, печальные глаза Стража, и над всем этим — черный кристалл с его мерцающим, зовущим сердцем. Слово «собиратели» звучало в такт биению его собственного пульса, как название неизвестной болезни.

Его разбудил не свет, а звук — ритмичный, настойчивый стук. Не в дверь. В стекло круглого окна на чердаке. Лев открыл глаза. За окном, в предрассветной синеве, сидела ворона. Но не обычная. Размером с ястреба, её перья отливали не синим, а мерцающим, перламутрово-чёрным, как нефть под луной. И глаза… глаза были ярко-янтарными, разумными и оценивающими. В клюве она держала маленький, темный конверт.

Лев поднялся, подошёл к окну. Ворона не испугалась. Она внимательно посмотрела на него, как курьер, сверяющий адрес, затем клювом постучала по стеклу ещё раз — чётко, три удара. Лев открыл форточку. Холодный воздух ворвался в комнату. Ворона ловко бросила конверт на подоконник, издала хриплое, почти человеческое карканье, которое звучало как «Скоро…», и оттолкнулась от карниза, исчезнув в сером небе.

Конверт был тяжёлым, из плотной, шершавой бумаги, напоминающей кору. Печать — не сургуч, а оттиск, словно сделанный когтем или острым листом. На нём не было имени, только символ: три пересекающихся кольца — из лозы, из провода и из туманной спирали. Знак Совета.

Лев вскрыл конверт. Внутри лежал не лист, а тонкая, гибкая пластина из темного дерева. На ней выжжены были слова:

«Совет Трёх Колец созывает слушание.

Объект: Лев, носитель Ключа Восприятия, аффилированный с брокером Марицей.

Тема: Определение статуса и потенциальной угрозы/полезности.

Время: Закат сегодняшнего дня.

Место: Перекресток Ветров, точка нулевого смещения.

Явка обязательна. Неявка будет расценена как отказ от права голоса и принята как согласие с любым вердиктом.

Р.S. Приходи один. Твой «брокер» будет присутствовать в ином качестве.»

Текст дышал холодной, безличной властью. Это не было приглашением. Это был вызов в суд. Или на аукцион.

Лев спустился вниз. Марица уже ждала его в горнице, одетая не в привычный гибрид пиджака и сарафана, а в строгое, длинное платье цвета ночной грозы, расшитое по подолу и рукавам серебряными узлами-договорами. Её волосы были убраны в тугой, сложный узел, закрепленный шпильками из кости и обсидиана. Она выглядела не хозяйкой уютной избы, а послом империи на переговорах с варварами.

— Получил, — не спрашивая, констатировала она, глядя на деревянную пластину в его руке.

— Что это за место? «Перекресток Ветров»?

— Нейтральная территория высшего порядка. Место, где сходятся три крупнейших потока энергии Нави в Москве: древний (от курганов и лесов), городской (от людских эмоций и инфраструктуры) и… транзитный. Тот, что приходит извне. Точка идеального, шаткого равновесия. Там законы физики и Нави тоньше бумаги. Идеальное место для суда, где никто не сможет применить грубую силу, не разрушив всё сразу.

— А что значит «в ином качестве» для тебя?

— Значит, я буду там не как твой патрон, а как член Совета от гильдии брокеров и посредников. — В её голосе прозвучала легкая, металлическая нотка. — Моя задача — представлять интересы гильдии, а не тебя лично. Помни это. На Совете ты один.

Лев почувствовал знакомый холодок в животе. Одиночество перед лицом системы.

— Что мне делать?

— Говорить правду. Только правду. Но не всю. Отвечай на вопросы четко, без эмоций. Не оправдывайся. Не проси. Демонстрируй ценность. Ты — уникальный актив. Ты умеешь делать то, чего не могут они: залатывать дыры, не нарушая баланс. Делай ставку на это. И… — она сделала паузу, — будь готов к провокациям. И от Версии, и от Следопытов. Они будут пытаться вывести тебя из равновесия, заставить проявить слабость или агрессию. Любая твоя реакция будет использована против тебя.

Остаток дня прошёл в молчаливой подготовке. Лев не тренировался. Он медитировал. Сидел на чердаке, сжимая в руке камень-тишину, и учился не гасить свое свечение, а сделать его… нейтральным. Прозрачным. Как чистый линза, через которую можно увидеть суть, но которая сама не имеет цвета. Он вспоминал все свои сделки, все договоры, все моменты, когда он был не жертвой и не воином, а инструментом разрешения. Он собирал своё досье. Не для них. Для себя.

За час до заката Марица дала ему последнюю инструкцию.

— Чтобы попасть на Перекресток, нужно выйти из дома, встать лицом к заходящему солнцу и сделать три шага назад, не отрывая взгляда от последнего луча. Когда шагнешь с третьего шага, окажешься там. Не оглядывайся, пока не услышишь голос привратника.

Она положила ему на ладонь маленький, сухой старичок, похожий на скорпиона очередь.

— Если всё пойдёт совсем не так… раздави его. Но только если поймёшь, что тебя собираются не судить, а немедленно ликвидировать. Это вызовет «шумовую бурю» и даст тебе три секунды на бегство. Дальше — сам.

Лев кивнул, спрятал стручок во внутренний карман куртки. Куртки обычной, потрепанной, его старой. В ней он чувствовал себя собой. Не инструментом, не активом. Просто Львом.

Он вышел из избы. Кот-дверь приоткрыл один глаз, провожая его молчаливым, тяжёлым взглядом. Банник высунулся из-за печи, бросил: «Не облажайся, должник». И захлопнул заслонку.

Вечер был холодным, ясным. Солнце садилось за соснами, окрашивая снег в кроваво-оранжевые тона. Лев встал лицом к нему, к этому последнему кусочку огня на горизонте. Сделал первый шаг назад. Земля под ногами была твёрдой, промерзшей.

Второй шаг. Воздух стал чуть плотнее, запах хвои и снега начал смешиваться с другим запахом — озоном и пылью древних дорог.

Третий шаг.

Он ступил не на снег, а на… ничего. На ощупь, похожую на твердый, холодный туман. Солнце перед ним погасло не потому, что село, а потому, что исчезло. Весь пейзаж — сосны, изба, озеро — растворяется, как мираж.

Он стоял на Перекрестке Ветров.

Это была не площадка и не зал. Это было состояние.

Под ногами расстилалась бескрайняя, плоская равнина из серого, мелкого песка, но песчинки не лежали — они медленно текли, образуя сложные, постоянно меняющиеся узоры: то спирали, то фракталы, то рябь. Небо было низким, свинцово-серым, без солнца, без звёзд, но оно светилось ровным, бестеневых светом, словно само было источником. И ветер… Ветров было три. Они дули одновременно с трёх сторон, но не смешивались. Один — тёплый, пахнущий прелой листвой и мёдом, обвивал его, как одеяло. Другой — холодный, резкий, звенел миллионами невидимых шестерёнок и пах озоном и статикой. Третий — не имел ни температуры, ни запаха, но от него сводило скулы, и в нём слышался далекий, беззвучный гул пустоты.

А в центре этого тройственного потока, на небольшом возвышении из черного, отполированного ветрами камня, стоял Совет.

Их было девять. Они сидели (или парили, или росли) на таких же черных камнях, расположенных по кругу. Лев узнал не всех, но некоторых — да.

Вервие представляли двое. Старая, худая как сучок, женщина с лицом, похожим на высохшую грушу, и волосами из спутанных корней. На ней было платье из живого мха и крылья из сухих листьев, шелестящих при каждом движении. Это была Морана, старейшина лесов и болот. Рядом с ней сидел её антипод — не лесовик, а городской древний: мужчина в потрепанном, но дорогом костюме начала XX века, с лицом биржевого маклера и глазами, в которых плавали тени небоскрёбов. Городовик. Дух самой Москвы каменной, довоенной, полной тайн и подземелий.

Следопытов тоже было двое. Кассиан, которого Лев уже видел, сидел в позе лотоса, но не на камне, а на парящей в воздухе голограмме интерфейса. Его глаза были закрыты, по щекам бежали зеленые строчки кода. Рядом с ним — новая фигура: Эхо. Существо без определённого пола и возраста, чье тело состояло из слоев полупрозрачной, мерцающей ткани данных. Его лицо постоянно менялось, отражая лица всех присутствующих, а потом снова становясь пустым экраном.

Нейтральные силы были представлены наиболее разнообразно. Лев увидел высокого, аристократичного вампира в бархатном камзоле (Регент ночных кровей), чья бледность была не болезненной, а мраморной, и от которого веяло холодом веков и изысканной, смертельной скукой. Рядом — грузный, похожий на добродушного медведя, мужчина в кожаном фартуке, с руками, покрытыми татуировками-схемами (Кузнец Слов, мастер договоров и клятв). Была и Хранительница Перехода — девочка-подросток с серебряными волосами и пустыми, как у куклы, глазами, сидевшая верхом на огромном, спящем барсуке. И, наконец, Марица. Она сидела прямо, её спина была прямая как клинок, а лицо — непроницаемой маской профессионала.

Девятое место, в самом центре круга, напротив входа, где стоял Лев, было пустым. Но над ним висел, не касаясь камня, Арбитр. Не человек, не дух. Просто… пространство. Искажение в воздухе, похожее на дрожащее от жара, в котором чудилось бесконечное множество глаз, ушей и беззвучно шевелящихся ртов. Это было само понятие Суда.

Тишина длилась ровно столько, сколько нужно было, чтобы новоприбывший прочувствовал всю тяжесть внимания, на него направленного. Прервал её Городовик, поправив галстук-бабочку.

— Ну что ж, — сказал он голосом, в котором скрипели полы старого особняка и гудели трамвайные рельсы. — Похоже, кворум собрался. Приступаем. Объект, представьтесь для протокола.

Все взгляды устремились на Льва. Давление тройного ветра усилилось, пытаясь его сдуть, согнуть, заставить заговорить сбивчиво. Он сделал шаг вперед, в круг. Песок под ногами зашипел, на мгновение сложившись в узор, напоминающий его собственную, еще не утвержденную печать.

— Я — Лев. Курьер особых поручений. Носитель актива, известного как Ключ Восприятия.

— Агент брокера Марицы, — добавила Морана, её голос был похож на шелест увядающих листьев. — Человек, запутавшийся в дела, которые его не касаются. Нарушивший покой старых мест. Осквернитель.

— Эффективный стабилизатор, — парировал Кассиан, не открывая глаз. — Согласно данным, коэффициент энтропии на локациях «Институт Прогресс», «Завод Красный Октябрь» и «Объект Янтарь-2» снизился на 74, 81 и 93 процента соответственно после его вмешательства. Угроза для людей нейтрализована. Энергетический баланс восстановлен с минимальными потерями.

— Восстановлен ценой вторжения в священные формы! — зашипела Морана. — Он говорил с болью! Договаривался с кошмарами! Это противоестественно! Навь должна оставаться Навью, а человек — человеком! Смешение ведет к вырождению!

— Эволюция, — мягко сказало Эхо, и его голос звучал как наложение десятка голосов. — Адаптация. Он нашел интерфейс. Несовершенный, но работающий.

Кузнец Слов тяжело вздохнул, почесав свою окладистую бороду.

— Давайте по делу, господа и дамы. Вопрос не в философии. Вопрос в праве. И в долге. У нас есть уникальный случай. Человек, добровольно (или нет) получивший доступ к фундаментальным механизмам мира, и использующий этот доступ не для личной власти, а для… сервиса. — Он посмотрел на Льва с ленивым интересом. — Парень, скажи честно. Зачем ты это делаешь? Деньги? Спасение матери? Или тебе просто нравится быть живым пластырем?

Это был провокационный, но честный вопрос. Лев почувствовал, как взгляд Арбитра-пространства сфокусировался на нем с удвоенной силой.

— Я делаю это, потому что могу, — сказал Лев, и его голос, к его удивлению, прозвучал ровно и чётко, перекрывая шум ветров. — И потому что если не я, то это сделает кто-то другой. Следопыты — заархивируют проблему, вырезав всё живое вокруг. Вервие — сожгут, не разбираясь. Я же… я нахожу условие, при котором боль прекращается сама. Это не пластырь. Это… ремиссия.

— Красиво сказано, — пробурчал Кузнец. — Но слова — воздух. У тебя есть что-то весомее? Доказательства твоей «полезности», помимо отчётов?

И тут Лев понял, чего от него ждут. Не оправданий. Не просьб о защите. Демонстрации активов. Он был на бирже, и его котировки нужно было подтвердить.

— У меня есть договор с домовым моего детства, — начал он. — Закрыт. Чай и гвозди. У меня есть договор с духом реки, благодарным за очистку завода. Камень-тишина. У меня есть невыполненный, но принятый на себя долг — здоровье моей матери. Я его рефинансировал. Я связал свою жизнеспособность с ее выздоровлением. — Он сделал паузу, глядя на Морану. — Я говорил с болью «Янтаря-2». И она сама захотела уснуть. Я не осквернял. Я… выслушал последнюю волю.

Он вытащил из кармана не стручок, а тот самый, мелкий гвоздь, часть платы домовому. Простой, ржавый, человеческий предмет. И положил его на чёрный камень перед собой.

— Вот моя валюта. Не внимание. Не энергия. Исполнение. Я исполняю договоры. Даже самые странные. Даже самые страшные. И с меня за это всегда берут цену. Вот и сейчас… — он обвел взглядом круг, — вы решаете, какую цену взять с меня за право продолжать это делать. Или решаете, что моя услуга вам не нужна. Но знайте: если вы решите меня «ликвидировать» или изъять, то все незавершенные договоры, которые на мне висят, рухнут. Домовой не получит чаю. Дух реки останется с неоплаченным долгом благодарности. А моя мать… её долги вернутся к ней. Со всеми процентами. Вы хотите этого? На свой баланс?

Это была гениальная, отчаянная и абсолютно в духе Нави постановка вопроса. Он не просил милости. Он предъявлял счет. Он превращал себя из подсудимого в контрагента, чья ликвидация влечет за собой финансовые (энергетические) потери для всех. Он связал свою судьбу с мелкими, но многочисленными сделками, создав подобие «too big to fail».

В круге повисло изумленное молчание. Даже Кассиан открыл глаза, и в них мелькнуло что-то вроде уважения. Марица, сидевшая неподвижно, едва заметно кивнула.

Первой заговорила Хранительница Перехода, девочка на барсуке. Её пустые глаза смотрели куда-то сквозь Льва.

— Он говорит правду, — её голосок был тонким, как звон хрустального колокольчика. — На нём висит много ниточек. Маленьких. Но прочных. Если порвать… будет некрасиво. Много слёз. И не только человеческих.

— Угроза? — проскрипел Городовик, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

— Не угроза. Факт, — парировал Лев. — Я просто описываю условия контракта под названием «моя жизнь». Вы можете его расторгнуть. Но будут штрафные санкции. Я лишь предлагаю вам ознакомиться с пунктом о неустойке.

Кузнец Слов громко рассмеялся, и его смех раскатился по равнине, заставляя песчинки подпрыгивать.

— Ну и наглец! Да я таких давно не видел! Пришел на суд и сам выставляет условия! Браво, парень, браво! — Он вытер слезу умиления. — Ну что, коллеги? Берём в работу? Или списывается в убыток со всеми вытекающими?

Морана мрачно смотрела на гвоздь.

— Он опасен. Не силой. Принципом. Он делает Навь… понятной. Доступной. Он превращает тайну в сделку. Это размывает границы.

— Границы и так размыты, — сказало Эхо. — Город растёт. Данные текут. Старые боги спят или уходят. Нужны новые… интерфейсы. Он может быть одним из них. Контролируемым.

Регент ночных кровей, до этого молчавший, изящно поднял руку в перчатке.

— Вопрос не в контроле, — сказал он, и его голос был холодным и сладким, как ледяной десерт. — Вопрос в аппетите. Что он хочет в итоге? Спасти мать? Закрыть все долги? А потом? Человек с такой… специализацией не уйдёт на покой. Он будет искать новую работу. Более сложную. Более рискованную. Куда это приведёт? К конфликту с нашими устоявшимися… диетами.

Все снова посмотрели на Льва. Это был ключевой вопрос. Его конечная цель.

Лев глубоко вдохнул. Он не мог солгать. Арбитр почувствовал бы.

— Я хочу, чтобы мир, в котором лежит моя мать, был стабильным, — сказал он. — Чтобы в нём не было таких дыр, как «Янтарь-2», куда может провалиться любой. Я хочу понять, что такое этот Ключ и почему он достался мне. И… — он запнулся, — и я хочу, чтобы мне за мою работу платили достаточно, чтобы я мог не думать о деньгах. Чтобы я мог думать только о работе.

Искренность этой почти детской, прагматичной жадности ошеломила всех. Даже Марица прикрыла глаза, скрывая улыбку.

— Идеальный наёмник, — пробормотал Городовик. — Мотивирован, профессионален и не претендует на трон.

— Или идеальная мина замедленного действия, — не сдавалась Морана.

В этот момент дрожащее пространство Арбитра заговорило. Не голосом. Звуком, который возник прямо в сознании каждого, как вердикт, высекаемый на камне:

«ДАННЫХ НЕДОСТАТОЧНО ДЛЯ ОКОНЧАТЕЛЬНОГО ВЕРДИКТА. ОБЪЕКТ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ НОВЫЙ, НЕ КАТАЛОГИЗИРОВАННЫЙ ТИП АКТИВА. РИСКИ И ПОЛЬЗА НЕ МОГУТ БЫТЬ АДЕКВАТНО ОЦЕНЕНЫ В СТАТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ.»

Песок под ногами Льва закружился, образовав новый узор: вопросительный знак, переходящий в спираль.

«ПРЕДЛАГАЕТСЯ ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК. СУБЪЕКТУ ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ СТАТУС «ЛИЦЕНЗИРОВАННОГО НЕЗАВИСИМОГО ОПЕРАТОРА» С ПРАВОМ РАБОТЫ В ЮРИСДИКЦИИ НЕЙТРАЛЬНЫХ СИЛ. ЗА ОБЪЕКТОМ НАЗНАЧАЕТСЯ НАБЛЮДАТЕЛЬ ОТ СОВЕТА ДЛЯ СБОРА ДАННЫХ. ПО ИСТЕЧЕНИИ СРОКА (ОДИН ОБОРОТ ЛУНЫ) СОВЕТ ВЫНЕСЕТ ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ. ВСЕ СТОРОНЫ ИМЕЮТ ПРАВО ВЫДВИНУТЬ КАНДИДАТУРУ НАБЛЮДАТЕЛЯ.»

Это был не победа. Это была отсрочка. Но отсрочка с легальным статусом. Лев выдохнул. Он купил себе месяц.

— Я выдвигаю кандидатуру от Гильдии Брокеров, — немедленно сказала Марица. — Для объективности наблюдения.

— Отклоняем, — тут же откликнулось Эхо. — Конфликт интересов. Следопыты предлагают своего наблюдателя. Для максимальной детализации данных.

— Вервие также настаивает на своем кандидате! — прошипела Морана. — Чтобы он не натворил бед в священных рощах!

Начался торг. Спорили, предлагали, отвергали. Лев стоял в центре, чувствуя себя разменной монетой. Итог подвёл Арбитр, резким щелчком в сознании прекратив дискуссию.

«НАБЛЮДАТЕЛЬ БУДЕТ ВЫБРАН ПО ЖРЕБИЮ. ИЗ КАНДИДАТУР, ПРЕДЛОЖЕННЫХ ВЕРВИЕМ, СЛЕДОПЫТАМИ И НЕЙТРАЛЬНЫМИ СИЛАМИ.»

Из пространства Арбитра выпали три капли чёрного света. Они упали на песок и превратились в три предмета: сухой лист дуба (Вервие), микрочип (Следопыты) и старую, потертую монету (Нейтралы). Они закружились в мини-вихре, поднятом внезапным порывом всех трёх ветров одновременно. Вихрь стих. Предметы упали. Монета легла поверх микрочипа и листа.

«НАБЛЮДАТЕЛЬ ОТ НЕЙТРАЛЬНЫХ СИЛ. КАНДИДАТУРА УТВЕРЖДАЕТСЯ СОВЕТОМ.»

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Кто это будет? Регент? Кузнец? Эта девочка на барсуке?

К всеобщему удивлению, поднялась Хранительница Перехода. Она сползла со своего барсука, подошла к Льву и посмотрела на него своими пустыми глазами.

— Я буду наблюдать, — просто сказала она. — Меня зовут Лилия. Я ничья. Я просто смотрю. И записываю. Ты не будешь меня замечать. Пока не совершишь ошибку. Или не сделаешь что-то очень красивое.

Она была подростком. Но в её взгляде была древность, куда более страшная, чем у Мораны или Регента. Древность самого наблюдения.

Совет начал расходиться. Кассиан кивнул Льву, его интерфейс погас, и он растворился в потоке данных. Морана, недовольно фыркнув, превратилась в клубок сухих листьев, унесённых тёплым ветром. Городовик поправил галстук и шагнул в тень, которая тут же поглотила его.

Марица подошла к Льву последней.

— Поздравляю, — сказала она без улыбки. — Ты только что стал законным предпринимателем в аду. А теперь знакомься со своим налоговым инспектором. — Она кивнула на Лилию, которая уже снова сидела на барсуке, безучастно глядя в пустоту. — Она не враг. Но и не друг. Она — условие контракта. Соблюдай его.

И она тоже повернулась и ушла, её платье растворилось в серой дымке уходящего потока.

Лев остался один. Нет, не один. С девочкой-наблюдателем, которая теперь была его тенью, его сроком, его живым напоминанием о том, что он всё ещё на испытательном сроке. И с новой, тяжёлой свободой.

Он посмотрел на Лилию. Та встретила его взгляд и медленно, очень медленно, моргнула. Её барсук храпел.

— Пора идти, — тихо сказала Лилия. — У тебя есть работа. И я должна её видеть.

Лев вздохнул и сделал шаг в сторону, откуда пришёл. Мир снова поплыл, и через мгновение он стоял у озера в Серебряном Бору, под холодными зимними звёздами. Рядом, прислонившись к сосне, сидела Лилия на своём барсуке. Казалось, она была здесь всегда.

Испытательный срок начался.

А высоко в небе, там, где сходились невидимые нити власти, три кольца — из лозы, провода и тумана — медленно вращались, затаив дыхание, в ожидании отчета своей новой, самой странной переменной.

Глава 3: Танец марионеток

Музей-квартира гипнотизера и оккультиста Аристарха Волжина напоминала не жилое пространство, а тщательно законсервированный сон. Воздух пах ладаном, старыми книгами и подсохшими травами. В мире людей это был тихий, пыльный музей с восковыми фигурами и табличками «Руками не трогать». В Нави же квартира была живой сценой.

Здесь не просто сохранились духи. Здесь шла пьеса.

Лев вошел в главный зал — кабинет с резными книжными полками до потолка, чучелом совы на камине и двумя креслами у холодного камина. В креслах, спиной друг к другу, сидели они.

Дух профессора Лазарева, кристаллизовавшийся в образе сухого старика в очках-пенсне, с вечно поднятой для спора бровью. И дух доктора Бельского — более молодой, энергичный, с развевающимися воображаемыми бакенбардами и маниакальным блеском в глазах. Они не двигались. Они излучали.

От Лазарева тянулись холодные, синие нити логики и педантизма, выстраивались в воздухе сложные, но статичные схемы. От Бельского — багровые, пульсирующие потоки интуиции, прорыва и почти религиозной веры в «силу мысли». Их энергии сталкивались ровно посередине комнаты, создавая зону леденящего ступора. Здесь, в этом пятне, висели в невесомости предметы — перо, чернильница, несколько книг. Вечный спор о приоритете открытия, законсервированный на пике ярости, заморозил саму реальность.

Заказ был от дальнего потомка Лазарева, молодого историка науки, который наткнулся в дневниках на упоминание о неотправленном письме-извинении. Дух Лазарева, оказывается, после смерти всё же осознал свою неправоту, но не мог прервать спектакль. Лев должен был доставить это «письмо» — на самом деле, сгусток искреннего сожаления, запечатанный Марицей в небольшой хрустальный флакон — и вручить его Бельскому. После чего, по идее, спор должен был разрешиться, энергия — рассеяться, а зал — оттаять.

Но Лилия, сидевшая на своём барсуке в углу, записала в невидимый протокол первое наблюдение: «Объект вступает в зону замороженного конфликта. Наблюдаю за методологией».

Лев сделал шаг к застывшему эпицентру. Холод ударил в лицо, как от открытой морозильной камеры. Он активировал не полное зрение, а тонкую настройку на эмоциональный спектр. И сразу увидел третьего.

Не в креслах. На хорах, на балкончике, куда в реальности вела узкая лесенка для слуг. Там, в тени, полулёжа в кресле-качалке, восседал Он. Дух-режиссёр. Старик, но не такой, как Лазарев. Он был похож на старого актера, одетого в потертый бархатный халат. Его лицо было покрыто густым слоем грима, сквозь который проступали настоящие морщины — глубокие, как трещины на фарфоре. В одной руке он держал длинную курительную трубку, в другой — невидимый, но ощутимый в Нави пучок нитей. Эти нити тянулись к Лазареву и Бельскому, вплетаясь в их ауры, дергая за невидимые струны страсти, обиды, амбиций.

Режиссёр наслаждался спектаклем. Он вдыхал энергию конфликта, как аромат, и его полуприкрытые глаза светились тихим, больным блаженством.

«Так вот в чём дело, — понял Лев. — Они не просто застыли. Их держат на сцене».

Он отступил от эпицентра и мысленно начал строить стратегию. Прямое вручение «письма» ничего не даст — марионетка Бельского просто не примет его, её восприятие фильтруется волей режиссёра. Нужно было действовать на трех уровнях: с марионетками, с кукловодом, и при этом делать всё так, чтобы Лилия увидела не подстрекательство к бунту, а легитимный арбитраж.

Он начал с периферии. Подошёл к витрине с личными вещами Бельского — его знаменитым «магнетическим шарам». В Нави они светились тусклым, но стабильным розовым светом. Лев прикоснулся к стеклу и послал внутрь, к памяти предметов, простой запрос-напоминание: образ Бельского, смеющегося за столом с коллегами, до ссоры. Образ без злобы.

Шары на миг вспыхнули чуть ярче. Энергетическое поле Бельского дрогнуло. Режиссёр на балконе нахмурился, не открывая глаз, и дёрнул нить. Багровые потоки от Бельского вспыхнули яростью. Неудача.

Лев переключился на Лазарева. Его «письмо-сожаление» во флаконе было ключом. Но его нельзя было просто вручить. Нужно было создать ситуацию, в которой режиссер захочет его принять. Создать сюжетный поворот, который обогатит его пьесу.

Он поднял взгляд на балкон и, убедившись, что Лилия записывает его действия нейтрально, направил к режиссёру не просьбу, а… предложение сотрудничества. Тонкую, почти осязаемую нить внимания, окрашенную не раболепием, а профессиональным интересом коллеги-драматурга.

«Интересный конфликт, — «сказал» он этой нитью. — Но статичный. Драма без развития. А что если ввести новый элемент? Неожиданное признание? Это могло бы дать новую глубину. Трагическую. Или, наоборот, освобождающую».

Режиссёр на балконе приоткрыл один глаз. Взгляд был острым, оценивающим. Он почувствовал не угрозу своему творению, а возможность его усовершенствовать. Его пальцы, держащие нити, слегка расслабились.

Это был шанс. Лев быстро подошёл к эпицентру. Холод резал кожу. Он достал флакон и, не пытаясь вручить его Бельскому, поставил его на застывший в воздухе стол, ровно на нейтральную территорию между двумя потоками. Затем отступил.

— Профессор Лазарев, — сказал он вслух, обращаясь к марионетке, но глядя на балкон, — оставил для доктора Бельского послание. Он просит прощения. Но не за научную ошибку. За то, что позволил спору уничтожить дружбу.

Слова были ключами, которые Лев вставлял в замки сценария режиссёра. Тот, на балконе, замер, затем медленно, с любопытством, потянул одну из нитей, связанных с Лазаревым.

Марионетка Лазарева дрогнула. Его синее, холодное свечение колыхнулось. Из флакона на столе потянулась тонкая струйка теплого, серебристого света — само сожаление. Она потянулась к багровому потоку Бельского.

И тут случилось неожиданное. Энергия Бельского не приняла её. Она оттолкнула, как масло отталкивает воду. Более того, Лев, чутко настроенный, увидел не просто отторжение. Он увидел фальшь. В багровом потоке, под слоем ярости и амбиций, не было основы — живого, сложного сознания. Была лишь запись. Идеально проигранная, заряженная эмоциями, но… копия.

«Он не дух, — с ледяной ясностью осознал Лев. — Он — эмуляция. Ранний эксперимент. Фонографическая запись личности, заряженная эмоциональной памятью».

Режиссёр на балконе, видя, что его спектакль дает сбой, нахмурился. Его удовольствие сменилось раздражением. Он дёрнул нити сильнее, пытаясь вернуть марионеток в привычный конфликт.

Но Лев уже понял всё. Вечный спор был не трагедией двух учёных. Он был монологом. Режиссёр спорил сам с собой, используя запись Бельского как оппонента для своего же alter ego — Лазарева. Истинный Бельский, вероятно, давно ушёл или был уничтожен. А это… это была кукла, говорящая чужим голосом.

И это имело прямое отношение к «Янтарю». К экспериментам по фиксации, копированию и манипуляции сознанием. К ранним моделям.

Лев изменил тактику. Он больше не обращался к марионеткам. Он обратился прямо к режиссёру. Не как к кукловоду, а как к автору. И не с уговорами, а с критикой.

— Вы используете некачественный материал, — мысленно, но чётко направил он нить к балкону. — Запись повреждена. Она не может принять новый сюжетный поворот. Она зациклена. Ваша пьеса остановилась не из-за красивого конфликта, а из-за брака в реквизите.

Режиссёр вскочил с кресла. Его загримированное лицо исказила ярость творца, которому указали на фатальный изъян. Нити в его руках затряслись. Марионетки Лазарева и Бельского начали неестественно дёргаться, их энергии смешались в хаотичной, безобразной какофонии.

Лилия, наблюдая, сделала новую запись: «Объект провоцирует источник конфликта. Цель — дестабилизация системы управления. Риск эскалации».

Лев стоял, чувствуя, как ледяной вихрь в центре комнаты начинает терять стабильность. Предметы падали на пол с глухими стуками. Флакон с «письмом» разбился, и серебристый свет сожаления разлился по полу, бесцельный и никому не нужный.

— Что вы сделали? — прошипел режиссёр, его голос прозвучал в уме Льва, скрипучий и надтреснутый. — Вы испортили всё!

— Я показал вам изъян, — холодно ответил Лев. — Вы держитесь за сломанную куклу, потому что боитесь остаться без спектакля. Но разве этот треск, этот сбой — это красиво? Разве это искусство?

Режиссёр замер. Его ярость сменилась чем-то другим — глубочайшей, экзистенциальной усталостью. Он посмотрел на дергающихся марионеток, на хаос в зале, на разлитую на полу серебряную лужу сожаления. И опустил нити.

Марионетки замерли, затем начали медленно тускнеть. Лазарев, как живой дух, еще держался, его синий свет стал чище, печальнее. А багровая фигура Бельского просто рассыпалась, как песочный замок, оставив после себя лишь горстку мерцающих пылинок — осколков записанной памяти. Один из этих осколков, крупнее других, упал к ногам Льва.

Эпицентр конфликта исчез. Холод отступил. Зал стал просто залом — наполненным тихой, грустной энергией места, где когда-то жил странный человек.

Режиссёр спустился с балкона, его бархатный халат волочился по полу. Он выглядел старым и очень усталым.

— Кончилось, — пробормотал он. — Игра кончилась. Спасибо, что напомнил. Я так увлекся… что забыл, где заканчивается пьеса и начинается… это.

Он махнул рукой, и остатки энергетических декораций растворились. Теперь это был просто музейный зал.

— Забери это, — кивнул режиссёр на осколок у ног Льва. — Возможно, тебе пригодится. Ты ищешь таких, да? Собирателей осколков?

Лев насторожился.

— Вы знаете о них?

— Знаю? — старик горько усмехнулся. — Я сам когда-то мечтал стать таким. Шить новые реальности из обрывков старых. Но… не хватило материала. Только игрушки получались. — Он вздохнул. — Они ищут не просто осколки. Они ищут Иглу. Чтобы сшить. Чтобы собрать что-то целое из этого… хаоса боли. Будь осторожен, курьер. У них благая цель. А это — самое опасное.

Он повернулся и пошёл прочь, растворяясь в тени между витринами, как уходящий со сцены актер.

Лев поднял осколок. Он был тёплым и вибрировал чужими, но уже угасающими эмоциями — обидой, амбицией, страстью к открытию. В нём была запись личности. Ранний, грубый прототип того, над чем работали в «Янтаре».

Лилия подошла, её барсук обнюхал осколок и фыркнул.

— Конфликт ликвидирован методом деконструкции источника, — монотонно проговорила она, записывая. — Объект проявил аналитические способности и понимание природы искусственных сущностей. Получен артефакт, связанный с целевым запросом. Рекомендация: углубленный анализ артефакта.

Она посмотрела на Льва пустыми глазами.

— Ты продвигаешься. Но твои методы… они подобны хирургу, который лечит болезнь, удаляя орган. Эффективно. Но что будет, когда органы кончатся?

Лев не ответил. Он сжимал в руке тёплый осколок, думая о словах режиссёра. «Ищут Иглу». Игла для сшивания осколков Ключей. И кто-то уже шьёт. В кинотеатре на Арбате. Из обрезков реальностей.

Он вышел из музея в холодный московский вечер. Задание было выполнено, музейный зал «разморожен». Но цена оказалась выше — он разрушил чью-то вековую игру, чтобы добыть кусочек мозаики, ведущей к еще большей тайне.

А позади, в тени музейного подъезда, Лилия тихо делала свою последнюю запись перед отправкой в Совет: «Объект демонстрирует целеустремленность, переходящую в одержимость. Баланс смещается от выживания к миссии. Вероятность контакта с «Собирателями/Санитарами» в ближайшее время — 87%. Готовлюсь к эскалации».

И её барсук, подняв морду к снежному небу, тихо взвыл, как будто чувствуя приближающуюся бурю.

Глава 4: Портной теней

«Вечный показ» оказался не местом, а событием. Он происходил не в каком-то здании, а в пустоте между витринами дорогих бутиков на Кузнецком Мосту в час, когда магазины закрывались, а витринное освещение оставалось включенным. В этот узкий промежуток между мирами просачивался Навь.

Лев стоял, прижавшись к холодному стеклу витрины с манекенами в кричащих нарядах. В отражении он видел не себя, а зыбкое марево другого пространства. Туда и нужно было попасть.

Он использовал маленькое зеркальце, данное Марицей — «билет на один сеанс». Приложил его к стеклу витрины, совместив отражение лампы с реальной лампой внутри. Пространство дрогнуло, и он шагнул в отражение.

Шум обрушился на него — не громкий, а шипящий, шелестящий, постукивающий. «Вечный показ» был гигантским, бесконечным подиумом под низким, бархатным небом, усыпанным вместо звёзд блёстками и булавками. По этому подиуму, в свете софитов, сделанных из сгустков зависти и восхищения, прохаживались, кружились, замирали в немыслимых позах существа.

Здесь были духи былой славы: бледная актриса немого кино в платье из киноплёнки, которое трещало при каждом движении; тень оперного тенора, чей фрак был соткан из застывших звуковых волн; призрак светской львицы начала века, чьи бриллианты светились холодным светом чужих восторгов. Были и современные тщеславия: дух блогера, чьё тело постоянно обновлялось проекциями лайков и просмотров; сущность модного дизайнера, сшитая из обрывков скандальных статей.

Воздух был густ от запахов дорогих духов, пота, нервного возбуждения и сладковатой гнили увядающей популярности. Здесь торговали не одеждой, а образами, впечатлениями, моментами в центре внимания.

Лев, одетый в свою потрепанную куртку, чувствовал себя нищим на балу у короля. Его внутренний огонёк «дома у чужого очага» сжался, пытаясь спрятаться от ослепительного, фальшивого блеска.

Он искал Портного. Существо, которое, по слухам, могло не просто шить одежду, а сшивать разорванные судьбы, латать дыры в ауре, возвращать украденные удачи. Молодая актриса из мира людей, клиентка Марицы, потеряла свой «лоскут удачи» — маленький, но жизненно важный фрагмент личного везения, выпавший в Навь после чёрной полосы. Без него её карьера катилась под откос. Портной мог найти и пришить его обратно.

Лев брёл между рядами существ, чувствуя на себе оценивающие, пренебрежительные взгляды. Его простота здесь была самым ярким пятном — пятном чужеродности.

— Смотри-ка, дикарь на красной дорожке, — прошипела рядом тень в платье из паутины сплетен. — Ищет, чем поживиться?

Лев проигнорировал. Он искал не взглядом, а ощущением. Искал место, где яркий блеск тускнел, уступая место тихому, сосредоточенному мастерству. И нашёл.

В самом конце импровизированного зала, в нише, завещанной не блестящими тканями, а грубым холстом и тенями, сидел Портной. Он был похож на старого, уставшего паука. Его тело было человеческим, но слишком гибким, суставчатым. Руки — длинными, с тонкими, невероятно ловкими пальцами, которые даже в покое перебирали невидимые нити. На носу сидели очки с десятком линз разного увеличения, которые то выдвигались, то двигались, осматривая ткань реальности. Он шил. Не на платье. На чём-то невидимом, но от его иглы расходились лёгкие ряби по воздуху, затягивая какие-то мелкие разрывы.

Лев подошёл. Портной не поднял головы.

— Занят. Нет в наличии блеска, славы или молодости. Уходи.

— Мне нужна не покупка. Починка, — сказал Лев, доставая небольшой кожаный мешочек, в котором трепетала, как пойманная бабочка, «нить привязанности актрисы к удаче» — проводник для поиска лоскута.

Портной на секунду остановился, одна из линз щелкнула, навелась на мешочек.

— Потеряшки. Надоели. Вечно теряют, а потом бегают, ищут. А знаешь, где большинство потерь? — Он ткнул иглой в сторону основного зала. — Там. Их выменивают на минутный блеск. На дешевые аплодисменты. Твоя актриса, наверное, продала свой лоскут за пару удачных кадров в сериале. А теперь жалеет.

— Может быть. Но контракт — на возврат. Ваша работа — найти и пришить.

— Моя работа — шить то, что приносят. Не искать по всему базару тщеславия. — Портной снова углубился в свою невидимую работу.

И тут из-за спины Льва раздался знакомый, бархатисто-синтезированный голос:

— Рациональный подход. Поиск по открытым источникам тщеславия дал бы результат с вероятностью 34%. Неэффективно.

Лев обернулся. Кассиан. Он стоял тут же, но как-то так, что яркий свет подиума его не касался. Он был островком холодной логики в этом море истеричного блеска. На нём был всё тот же безупречный гибрид костюма и технологичной ткани, глаза светились спокойными диаграммами.

— Мы можем помочь, Лев. У нас есть доступ к архивам «покупок и продаж» на этом… мероприятии. Можно найти сделку.

— Взамен? — спросил Лев, чувствуя привычное напряжение.

— Информации. О своём прогрессе. О природе осколка из музея. Мы знаем о «Санитарах». Мы считаем их… вирусом в системе. Они пытаются переписать код реальности, не имея на то мандата. Дестабилизируют баланс. Мы могли бы обменяться данными.

Это было заманчиво. Архивы Следопытов о «Янтаре» могли пролить свет на природу Ключа, на Собирателей. Но цена — стать источником информации для одной из фракций.

Пока Лев колебался, пространство перед ними сдвинулось, и из тени между двумя прозрачными стойками с одеждой выплыла… Морана. Но не в своём обличье лесовицы. Она была облачена в платье из живого плюща и опавших лепестков, на голове — венок из засохших ягод. Она выглядела как королева увядающего осеннего бала. Её глаза, древние и мудрые, смотрели на Льва без обычной ненависти, с холодным расчётом.

— Не слушай железного червя, дитя, — сказала она, и её голос звучал как шелест листьев под зимним ветром. — Они хотят записать тебя в свои базы, разобрать на цифры. Я предлагаю нечто… настоящее. «Корень предков». Он может создать мост между тобой и твоей матерью не через больничные договоры, а через саму землю, через кровь. Укрепит её, сделает невосприимчивой к щупальцам больничной Нави. Просто… протяни руку к своим истокам. Мы поможем найти их.

Искушение было ещё более сильным. Здоровье матери, минуя опасные договоры с духами болезни. Но «протянуть руку к истокам» в языке Версия часто означало нечто большее — признание их власти, впускание их магии в самую суть рода.

Лев оказался между молотом и наковальней. Следопыты с их холодными архивами. Вервие с их древней, глубокой магией. И Портной, который, кажется, шил себе новые уши, чтобы всё это слушать.

— Я… подумаю, — сказал он обоим, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.

Кассиан кивнул, как будто так и должно было быть. — Мы предоставим тебе канал связи. Решай. — Он растворился в потоке данных, идущем от светящихся табло с «рейтингами популярности».

Морана улыбнулась тонкими, сухими губами. — Земля ждёт. Не заставляй её ждать слишком долго. — И она растаяла, превратившись в клубок сухих листьев, унесённый сквозняком между мирами.

Портной, наблюдавший за этой сценой, фыркнул.

— Видал я таких. Тянут в свои стороны. А ты посередине. Знаешь, что будет, если будешь долго стоять посередине? Разорвут. Как ткань.

— А вы? — спросил Лев. — Вы не предлагаете сторону?

— Я сторона иглы и нитки. Мне всё равно, что шить — платье для призрака или петлю для живого. Лишь бы шов был крепкий. — Он посмотрел на Льва через свои многолинзовые очки. — Ты ищешь не просто лоскут. Ты ищешь того, кто шьёт из обрезков реальности. Так?

Лев насторожился.

— Вы знаете.

— Знаю, что они иногда заказывают у меня нити. Особые. Крепкие. Чтобы сшивать не судьбы, а… куски мира. — Портной понизил голос, хотя вокруг и так бушевал шум. — Они опасны не злобой. Идеей. Хотят починить то, что, по их мнению, сломано. А что сломано? Всё. Весь этот шумный, крикливый, больной мир. И твой Ключ, парень… для них он — такой же обрезок. Грубо вшитый, неаккуратный. Они захотят его вынуть и перешить. Аккуратненько.

— Где их найти?

Портной задумался, его пальцы продолжали автоматически делать стежки.

— Они любят… целостные картины. Где всё на своих местах. Где нет случайностей. Где сюжет ясен. Ищи место, где показывают такие картины. Но не нарисованные. Живые. Или которые должны были быть живыми… — Он вдруг резко поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то вроде догадки. — Кинотеатр. Старый, на Арбате. «Вечное возвращение». Там идут фильмы, которых никогда не было. Из обрезков того, что могло бы быть. Им там… уютно.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— А насчёт лоскута твоей актрисы… посмотри вон у той дамы в платье из слёз критиков. Она недавно приобрела что-то похожее на удачу. Может, поменяешь.

Лев посмотрел в указанном направлении и увидел бледную, надменную сущность, на плече которой действительно мерцал чужой, ярко-золотой лоскуток. Работа нашлась. Но главная находка была другой.

Он вышел из «Вечного показа» тем же зеркальным путём, с лоскутом удачи в специальном футляре и с тяжёлыми мыслями. На тротуаре Кузнецкого Моста, в мире людей, его ждала Лилия на своём барсуке. Она смотрела на него, и её пустые глаза казались чуть менее пустыми — в них отражались огни вечернего города и его собственное, усталое лицо.

— Контакты установлены с двумя фракциями, — зафиксировала она. — Получена информация о местонахождении целевой группы «Санитары». Мотивация «понимание» усиливается, конкурируя с мотивацией «спасение матери». Наблюдаю рост внутреннего конфликта. Риск принятия неоптимального решения возрастает.

Лев молча прошёл мимо неё. Он шел по зимнему Арбату, смотря на вывески старых кинотеатров. Один из них, с потускневшими буквами «Вечное возвращение», был наглухо закрыт решетками. Но в Нави, он знал, за этими решетками могло идти совсем другое кино.

Он сжал в кармане тёплый осколок из музея. Внутри него тихо звенел голос давно умершего человека, говорившего о науке и страсти. Осколок, который кто-то хотел сшить с другими. Иглой, которую ещё предстояло найти.

А дома, в больнице, его мать, благодаря сложной сети договоров, которые он на себя взвалил, впервые за много месяцев попросила у медсестры не обезболивающее, а книгу. Маленький, но неоспоримый знак. Его борьба имела смысл. И это делало следующий шаг ещё страшнее. Потому что теперь было что терять.

Глава 5: Кинотеатр «Вечное возвращение»

Решётки на дверях кинотеатра «Вечное возвращение» были не просто железными прутьями. В Нави они представляли собой частокол из застывших, чёрных кинопленок, на которых застыли кадры отчаяния, скуки и забытых желаний. Это была не физическая преграда, а эмоциональный барьер: «Вход воспрещён. Скучно. Безнадёжно».

Но Лев пришёл не как зритель. Он пришёл как курьер, несущий осколок. Ключом стало само воспоминание, записанное в осколке — страсть к открытию, жажда истины. Он приложил тёплый кристалл к холодным пленкам-решеткам и показал им этот образ. Не пытался взломать. Предложил сюжет.

Плёнки дрогнули. Кадры на них ожили, замелькали: лабораторные колбы, искрящиеся разряды, восторженные глаза ученого (Бельского? Кого-то ещё?). Замок скуки был сломан страстью. Решетки раздвинулись с тихим, плёночным шелестом.

Внутри пахло пылью, старой бумагой и… попкорном? Нет, это был запах подгоревшей плёнки и воска. Вестибюль был пуст. Билетная касса заросла паутиной, в которой застыли миниатюрные, светящиеся сны о славе. На стенах висели афиши фильмов, которых никогда не было: «Последнее открытие доктора Б.», «Сон, который помнит город», «Альтернатива 74».

Лев прошел в зрительный зал. Здесь было не темно. На экране — огромном, матовом полотне, сотканном из тумана и теней — шло кино. Но не одно. Десятки, сотни наложенных друг на друга фильмов. Обрывки сцен, диалогов, пейзажей. Здесь герой одной истории заходил в дверь и выходил в совершенно другом мире. Актриса произносила реплику из мелодрамы, а в ответ ей звучал рев монстра из фильма ужасов. Это был не хаос. Это была мозаика. Болезненная, навязчивая попытка собрать из обрезков цельную картину.

И в центре этого всего, перед экраном, в единственном кресле в первом ряду, сидел Он. Первый полноценный Собиратель.

Это был не монстр. Это был человек. Или то, что когда-то им было. Мужчина лет сорока, в длинном, поношенном плаще, с седеющими висками и лицом, на котором застыла странная смесь боли и сосредоточенности. Его глаза были закрыты, но веки дергались, следя за мельканием кадров. Его пальцы перебирали что-то на коленях — не плёнку, а тонкие, светящиеся нити, которые тянулись от него к экрану, вплетаясь в проекцию, что-то там поправляя, склеивая.

Рядом с креслом, на полу, лежала Она. Игла. Не металлическая. Она была выточена из какого-то прозрачного, мерцающего материала, вроде застывшего света или воли. От неё исходила тихая, мощная вибрация — способность прошивать не ткань, а саму реальность.

Лев остановился в проходе. Его Ключ, до этого приглушённый, взорвался тихим, но яростным звоном. Он чувствовал родственность. Игла и Ключ были из одного «металла». Разных эпох, разного назначения, но одной природы.

Собиратель открыл глаза. Они были усталыми, красными от бессонницы, но в их глубине горел тот же огонь, что и в осколке Бельского — огонь фанатичной убежденности.

— Я знал, что ты придёшь, — сказал он тихо. Его голос был хриплым, как у человека, который много говорит сам с собой. — Носитель грубого шва. Я чувствовал твоё приближение. Как гвоздь, торчащий из стены, чувствует молоток.

— Вы — Санитар? — спросил Лев, не двигаясь с места.

— Санитары. Мы. Да. — Собиратель жестом указал на экран. — Мы убираем мусор. Собираем осколки. Пытаемся собрать из этого… — он махнул рукой на наложенные друг на друга фильмы, — …хоть что-то связное. Цельное. То, что не причиняет боль просто своим существованием.

— Какая боль? — Лев сделал шаг вперёд. Лилия, войдя следом, замерла у входа, её барсук сел на задние лапы, настороженно наблюдая.

— Боль разрыва! — голос Собирателя внезапно сорвался на крик, эхом отозвавшийся в пустом зале. На экране кадры задергались, пошли быстрее. — Ты же видишь! Мир — это лоскутное одеяло, сшитое пьяной швеёй! Всё не на своём месте! Воспоминания торчат, как обрывки ниток! Судьбы обрываются на полуслове! Ключи, вроде твоего, — это грубые заплаты на дырах, которые должны были быть зашиты правильно! Мы вынимаем эти заплаты. Собираем осколки сломанных судеб, вырванных воспоминаний, несостоявшихся реальностей… и переплавляем. Создаём новые полотна. Чистые. Без швов. Без боли.

Он говорил с экзальтированной искренностью миссионера. Лев слушал, и в его груди росло холодное понимание. Эти люди не были злодеями. Они были… утопистами. Хирургами, которые хотели вырезать все «больное» и «неправильное» из ткани мира, чтобы создать идеальный, бесшовный ковер. А его Ключ, его работа по зашиванию дыр малыми договорами — для них было дилетантством, наложением грязных повязок.

— Вы хотите забрать мой Ключ, — сказал Лев не как вопрос, а как констатацию.

— Мы хотим его изъять, аккуратно, и вшить в новое полотно, — поправил Собиратель. — Ты стал его частью, это осложняет задачу. Но не делает её невозможной. Дай мне Иглу, — он посмотрел на мерцающий инструмент у своих ног, — и я покажу тебе. Мы можем починить и тебя. Сделать цельным. Перестать быть грубой заплатой и стать… частью узора.

Искушение было чудовищным. Избавиться от боли Ключа, от шепота мира, от необходимости вечно договариваться. Стать… частью чего-то большего, чистого, спокойного. Отдать Иглу, получить знание, возможно, даже помощь для матери…

И тут вмешалась Лилия. Она не сказала ни слова. Её барсук встал, прошёл между Львом и Собирателем и лёг, перекрывая путь к Игле. А сама Лилия подняла руку, и в воздухе перед ней вспыхнул светящийся протокол — прямой канал в Совет.

— Наблюдатель Лилия докладывает, — её голосок звучал громко и чётко в гулкой тишине зала. — Конфликт ценностей достиг точки бифуркации. Объект «Лев», носитель Ключа, стабилизирует систему малыми исправлениями. Субъект «Санитар» стремится к полной перезагрузке системы через сбор и переплавку базовых элементов. Оба метода несут угрозу статичному балансу, охраняемому Советом. Требуется немедленное решение. Ситуация переходит в фазу непосредственного противостояния.

Она говорила так, как будто читала сводку погоды. Но её слова висели в воздухе тяжёлым приговором. Совет теперь видел. Слышал. И должен был выбрать сторону. Или стереть обе.

Собиратель впервые посмотрел на Лилию. В его усталых глазах мелькнула не злоба, а жалость.

— Наблюдатель. Функция. Еще один винтик в сломанной машине. Тебя тоже нужно будет… пересобрать.

Лев стоял, разрываясь. С одной стороны — Игла, инструмент, который мог дать силу, знание, возможно, контроль. С другой — его путь, путь договора, малых дел, болезненного, но его выбора. С третьей — Совет, который мог в любой момент решить, что и он, и Собиратель — угрозы, подлежащие ликвидации.

Он посмотрел на экран. Там, в наложении кадров, промелькнул знакомый образ: его мать, здоровая, улыбающаяся на даче. Образ из его ненаписанной книги в Хранилище. Образ возможного будущего, за которое он боролся.

И он понял. Он не мог отдать Иглу. Не потому что боялся Собирателя. Потому что путь Собирателя вёл к миру без швов, но и без неожиданностей. Без боли, но и без этой улыбки на экране. В мире, сшитом заново, его матери могло не быть места. Или она была бы другой. Чистой, без болезней, без долгов… и без сына, каким он был.

Он сделал шаг вперед, к Игле. Барсук Лилии зарычал, но не на него, а на Собирателя.

— Я не отдам Иглу, — сказал Лев тихо, но так, чтобы слова прозвучали на весь зал. — И не отдам свой Ключ. Мир — не ткань, которую нужно перешивать. Это договор. Вечно пересматривать, вечно нарушаемый, вечно возобновляемый договор между миллиардами швов, какими бы глупыми они ни были. Я — один из таких швов. И я буду делать свою работу.

Собиратель медленно поднялся с кресла. Его лицо исказилось разочарованием и глубокой печалью.

— Жаль. Значит, ты тоже часть болезни. И тебя придется… изолировать. До лучших времён.

Он протянул руку. Нити, связывавшие его с экраном, натянулись. Кадры на экране поплыли, смешались и начали складываться в новую картину — не мозаику, а единое, цельное, но чудовищное в своей правильности полотно: идеальный, бесшовный город, где всё двигалось по предсказуемым траекториям, где не было ни боли, ни радости, только тихий, непрерывный гул работы безупречного механизма. Эта картина начала излучать давление, физическое давление порядка, которое стало давить на Льва, пытаясь растворить его случайную, «неправильную» природу.

Лев вцепился в свой Ключ, удерживая свою форму, свою «шероховатость». Он наклонился, чтобы схватить Иглу.

И в этот момент свет в зале погас. Не полностью. Экран мерцал последними кадрами угасающего идеального города. На нем всплыли титры, но не финальные. Всего одно слово, огромное, зловещее:

Затем экран погас. В темноте был слышен только тяжелый храп барсука и тихое, прерывистое дыхание Собирателя.

— Они уже близко, — прошептал Собиратель в темноте. — Они видели. Они приняли решение. Беги, курьер. Беги, пока можешь. Наша война только начинается. И в ней не будет победителей. Только новые швы. Или полное unraveling.

Лев схватил Иглу. Она была холодной и обжигающе острой на ощупь, даже не касаясь кожи. Он сунул её во внутренний карман, рядом с камнем-тишиной. Противоречивые артефакты — один давал покой, другой мог его разрушить, чтобы собрать заново.

Он бросился к выходу, толкая Лилию. Та, не сопротивляясь, побежала рядом, её барсук легко поспевал.

— Ты выбрал конфронтацию, — констатировала она на бегу, её голос был ровным, как будто они шли на прогулку. — Совет получит полную запись. Решение будет вынесено в течение 24 часов.

Они выскочили на пустынный ночной Арбат. Решетки кинотеатра снова сомкнулись, став просто ржавым железом. Лев, тяжело дыша, прислонился к стене. У него в кармане лежала Игла. В груди горел Ключ. В больнице его мать, благодаря его усилиям, возможно, в этот момент спала спокойным сном.

Он выиграл битву за артефакт. Но проиграл битву за нейтралитет. Теперь он был в открытом конфликте с Собирателями. И под прицелом Совета.

А где-то в глубине кинотеатра, в темноте, Собиратель сидел в своём кресле и смотрел на пустой экран. На его коленях лежал не Игла, а другой предмет — старый, потрепанный блокнот. Он открыл его на странице, где среди формул и схем была нарисована спираль, очень похожая на ту, что Лев видел в окне своей комнаты — спираль из печатей. Рядом с ней была пометка: «Объект «Лев». Версия 174. Активность повышена. Угроза стабильности проекта «Бессонный шов»: ВЫСОКАЯ. Рекомендация: изъятие или ассимиляция. Срок — до следующего новолуния».

Он закрыл блокнот. В темноте зажглась маленькая, зеленая лампочка — индикатор связи.

— Принято, — тихо сказал Собиратель в пустоту. — Переходим к фазе «Сборка». Цель подтверждена. Инструмент утерян, но цель важнее. Начинаем охоту.

Темнота кинотеатра сгустилась, поглотив его. А на улице начинался новый день, не зная, что в его ткань вот-вот будет вписана новая, опасная нить войны между теми, кто латает мир, и теми, кто хочет его перешить заново.

Сон под напряжением

Вернувшись в избу, Лев не нашёл там покоя. Воздух в горнице был густым и неспокойным, будто перед грозой. Марица сидела за столом, но не над отчетами — перед ней на чёрном дереве лежали три предмета: нож с изогнутым лезвием (от Версии), голографический чип (от Следопытов) и простая восковая печать (нейтральный знак Совета). Все три слегка дымились, источая угрозу.

— Поздравляю, — сказала она, не глядя на него. — Ты сумел за два дня перейти из статуса перспективного актива в статус главной проблемы квартала. Совет запросил экстренное заседание. Вервие требует твоей изоляции как «источника естественного смешения». Следопыты предлагают «профилактический карантин с изучением». А нейтралы… нейтралы пока молчат. Что, черт возьми, ты натворил в том кинотеатре?

Лев молча выложил на стол Иглу. Она легла рядом с другими предметами, и её холодный, чужеродный блеск заставил даже пепельницу Марицы слегка отодвинуться.

— Это «Игла», — сказал он. — Инструмент Санитаров. Для сшивания осколков реальности. Они хотели забрать мой Ключ и вшить его в своё новое полотно.

Марица несколько секунд молча смотрела на мерцающий артефакт, затем медленно подняла глаза на Льва.

— Ты отказался.

— Да.

— И забрал у них инструмент.

— Они хотели меня «перешить». Сделать частью чего-то правильного и безболезненного.

— А ты предпочитаешь быть неправильным и больным? — в её голосе не было насмешки, только профессиональное любопытство.

— Я предпочитаю быть собой. Даже если это больно.

Марица откинулась на спинку кресла, сложив пальцы домиком. Её взгляд стал тяжелым, аналитическим.

— Совет увидел твоё противостояние через протокол Лилии. Они в ярости не потому, что ты сражался, а потому, что ты вынес их внутренний конфликт на всеобщее обозрение. Ты заставил их выбирать между двумя угрозами их уютному, гнилому статус-кво. Они этого не любят. Теперь им придется что-то делать. Или с тобой. Или с Санитарами. Или… — она сделала паузу, — или с обоими сразу.

В этот момент дверь скрипнула, и в горницу вошла сама Лилия. Её барсук остался на крыльце, свернувшись клубком. Девочка-наблюдатель выглядела ещё более бледной и немирной, чем обычно.

— Решение Совета будет оглашено через шесть часов, — произнесла она своим бесцветным голосом. — До этого времени объект «Лев» не должен покидать эту избу. Нарушение будет расценено как отказ подчиниться и повлечет немедленные санкции.

— Какие санкции? — спросил Лев.

— Аннулирование статуса. Открытый season. Любой желающий сможет попытаться изъять или ликвидировать тебя без последствий для себя. — Она сказала это так же спокойно, как сообщала бы прогноз погоды.

Марица резко поднялась.

— Это безобразие. Он мой контрагент. Его безопасность — моя ответственность.

— Твоя ответственность кончается там, где начинается угроза системе, брокер Марица, — без эмоций парировала Лилия. — Шесть часов. Я буду наблюдать.

Она повернулась и вышла, оставив за собой запах старой бумаги и холодной земли.

Лев почувствовал, как стены избы, всегда бывшие его крепостью, вдруг стали клеткой. Шесть часов ожидания приговора. Шесть часов, в течение которых Совет, Вервие и Следопыты будут торговаться за его судьбу, как за лот на аукционе.

— Что делать? — спросил он, глядя на Марицу.

Та уже ходила по комнате, ее пальцы быстро перебирали четки из костей и чипов.

— Ты не можешь бежать. Лилия отследит. Драться — самоубийство. Остаётся только одно — увеличить свою ценность. Сделать так, чтобы твоя ликвидация стала для них слишком дорогой. — Она остановилась перед ним. — У тебя есть Игла. И осколок памяти Бельского. И твой Ключ. Это три части одной головоломки, связанной с «Янтарем». Что, если ты сможешь их соединить? Не для того, чтобы перешить мир, как хотят Санитары. А чтобы понять. Чтобы получить знания, которые сделают тебя слишком ценным, чтобы просто стереть.

— Соединить? Как?

— Не знаю. Это твоя область. Ты — специалист по договорам. Заключи сделку между этими артефактами. Между прошлым, инструментом и тобой. Посмотри, что из этого получится. Но будь осторожен. Это может сжечь тебя дотла.

Лев посмотрел на стол. Нож, чип, печать, Игла. И в кармане — тёплый осколок. И внутри — жгучий Ключ. Он был похож на сапёра, который должен разобрать бомбу из несовместимых деталей, не зная, какая из них взрыватель.

Он поднялся на чердак. Лилия сидела на ступеньках лестницы, её пустые глаза были устремлены в стену, но он знал — она видит всё. Её барсук спал у ее ног, но уши его подрагивали, улавливая каждый звук.

Лев сел на койку, положил перед собой Иглу и осколок. Камень-тишину он сжал в левой руке, пытаясь заглушить нарастающую тревогу. Шесть часов. Меньше теперь.

Он закрыл глаза и обратился внутрь. К своему Ключу. Не как к инструменту зрения, а как к посреднику. Он начал строить мост. Сначала к осколку — к тому теплому, чужому воспоминанию о страсти к открытию. Он не пытался его понять или пережить. Он предложил договор: «Дай мне доступ к твоей природе, к тому, как тебя создавали, и я дам тебе… что?» Осколок был просто записью. Ему не нужно было внимание или энергия. Ему нужно было… завершение. Осмысление.

«Я найду остальных, — мысленно пообещал Лев. — Ты — часть мозаики. Я соберу её. И ты станешь не просто обрывком, а частью истории».

Осколок дрогнул. Его свечение стало чуть ярче, согласным. Тонкая, почти невидимая нить протянулась от него к Ключу в груди Льва.

Затем Лев обратился к Игле. Она была холодной, безличной, как скальпель. С ней нельзя было договориться. Но можно было предложить работу. «Ты создана для сшивания, — направил он мысль. — Вот материал. Осколок разорванной памяти. Ключ, грубо вшитый в живую плоть. Сшей нас. Не в нечто новое. Просто… проясни связь. Покажи нить, которая нас связывает с тем, что было до нас».

Он не знал, сработает ли это. Игла была инструментом Санитаров, запрограммированным на их цели. Но любым инструментом можно пользоваться по-разному. Главное — правильно сформулировать задачу.

Он взял Иглу в правую руку. Она была невесомой и жгуче-холодной. Он поднес ее к осколку, лежавшему на ладони левой руки. И, не давая себе времени на страх, мысленно приказал: «Сшей».

Игла вспыхнула ослепительным белым светом. Боль, острая и чистая, как разряд тока, пронзила Льва от ладони до сердца. Он вскрикнул, но не отпустил. Он видел, как свет Иглы вонзается в осколок, и из того, как в ответ, бьет золотистый поток — сама память, сама запись. И этот поток по световому мосту от Иглы устремился к его груди, к Ключу.

Мир пропал.