Дом нормальных явлений

Тишина в пентхаусе была не просто густой – она была липко. Как застоявшийся сироп, обволакивающий горло. Марк Ривз шаркнул босой ногой по ледяному мрамору пола, почувствовав подошвой крошки чего-то засохшего и шершавого. Возможно, вчерашней икры или осколка хрусталя. Он не смотрел вниз. Не хотел знать. Перед ним на барной стойке, под слабым светом дизайнерской люстры, похожей на скелет гигантского насекомого, выстроились солдаты поражения: пустые бутылки «Дом Периньон» – горлышко обвислим лейблом, словно язык. «Макаллан 30» – темное стекло, в котором застыли жирные отпечатки его пальцев. «Кристалл» – мертвенно прозрачный, с каплей липкой *розовой слизи* (клубника? коктейль? кровь из десен?) на дне. Воздух пропитали запахи: кислый перегар, сладковатая вонь прокисшего шампанского, тяжелый шлейф дорогого, но давно не стиранного одеколона и под ними – едва уловимый, но упорный запах плесени.

В огромном, от пола до потолка, зеркале за баром его отражение было не просто размытым – оно было *больным*. Лицо, с которого смотрели рекламные билборды, теперь казалось заплывшим, с сероватым подтоном под глазами, похожими на синяки. Щетина, жесткая и неопрятная, лезла клочьями. Губы – сухие, потрескавшиеся, с заедой в уголке рта. Он провел рукой по лицу, почувствовав сальность кожи, *бугорки* воспаленных пор. Отдернул руку, как от чего-то заразного. На запястье, нелепо ярко на фоне грязной футболки, сверкали «Патик Филипп». Хронометр за полмиллиона. Тикающий *памятник* его одиночеству. Три часа семнадцать минут ночи. Время, когда даже город-монстр внизу затихал, а его небесная клетка становилась герметичным склепом.

Он схватил последний, недопитый бокал «Петруса». Рубиновая жидкость была мутной, на стенках тянулись жирные разводы. Он залпом опрокинул ее в горло. Дорогая кислятина. Обожгла пищевод, ударила в голову *тупой волной*. Как и все в его проклятой жизни. Дорогое. Безупречное с виду. *Гниющее* изнутри.

Всплыл вчерашний концерт. Стадион, ревущий адским хором. Море светящихся экранов – фосфоресцирующие глазницы чудовища. Его голос, вылетавший на автопилоте, пока тело дергалось в заученных спазмах. «Люблю вас!» – выкрикивал он в микрофон, и чудовище рычало в ответ. Любовь. Рвотный рефлекс подкатил к горлу. Они любили *куклу*. Глянцевую, накачанную силиконом и пиаром. Они не знали Марка. Марка, который за кулисами, почувствовав липкую волну тошноты, выругался и плюнул в дорогой напольный монитор. Марка, который толкнул юную стажерку, несущую воду, так, что она чуть не упала, потому что она "загораживала свет". Марка, который, проходя мимо веера писем от фанатов, брезгливо отшвырнул его ногой – Мусор. Марка, который час назад проигнорировал десятый подряд звонок матери. На экране светилось: «Мама». Он вырубил звук. Сердце стукнуло один раз, глухо, как в пустой бочке.

Он подошел к панорамному окну, пошатываясь. Город лежал внизу, мерцая миллионами огней – гигантская инфекционная сыпь на теле земли. Его империя. Купленная ценой чего? Сладковатого привкуса предательства во рту, когда он сказал Лене: "Не тянешь за мной. Оставайся в своем болоте." Горького осадка стыда, когда отказал Мише: «Денег нет, братан. Сам в долгах.» – зная, что у того отец умирает. И глубокой, тошнотворной гнили внутри, когда он подписал контракт на песню «Слезы Ангела» – ту самую, что прислал умирающий от лейкемии парень лет восемнадцати, с мольбой: «Сделай так, чтобы ее услышали. Это все, что у меня осталось.» Марк сделал ее хитом. Под своим именем. Деньги пошли на эти проклятые часы*ю. Парень умер через месяц. Марк даже не запомнил его имени. Теперь оно всплыло – Денис. И с ним – волна такого острого отвращения к себе, что он схватился за холодное стекло окна, чтобы не упасть. Он купался в золоте, славе, обожании, а внутри был выгребной ямой. Пустой. Вонючий. Легкий, как пепел.

На диване из белоснежной кожи – пятно темно-бордового цвета (вино? кровь от разбитого бокала?) – лежал позолоченный микрофон, его первая «серьезная» награда «Золотой Соловей». Символ начала конца. Он схватил ближайшую пустую бутылку от шампанского, липкую от сладкого вина, и изо всех сил швырнул в награду. Удар! Тупой, костяной. Микрофон с глухим стуком свалился на пол. Бутылка, к счастью, не разбилась, покатилась, оставляя жирный мокрый след на паркете. Символично. Как его карьера. Как его душа.

На мраморном столе, рядом с засохшей коркой апельсина, дико завибрировал телефон, подпрыгивая, как раскаленная пуля. Очередная пустая дырка из внешнего мира? Менеджер? Дилер с новой отравой? Марк посмотрел на экран. Незнакомый номер. Грязным пальцем он смахнул вызов. Через мгновение – СМС:

«Привет, Марк. Это Лена. Из колледжа. Видела твой концерт… Ты выглядишь… очень одиноко. Все в порядке?»

Он замер. Лена. Та самая. С ее чистыми, глупыми глазами. С ее верой в него. Которую он растоптал. Которой он наговорил гадостей, когда уходил. Его пальцы сжали телефон так, что пластик затрещал. В груди поднялась адская смесь: жгучий стыд, старая, тупая злость, дикое, нелепое желание ответить… Хлюпающая волна тошноты сдавила горло. Он заорал – хрипло, бессильно – и швырнул телефон в стену, покрытую дорогими шелковыми обоями. Удар! Глухой, мокрый. Телефон разлетелся на куски, оставив на нежном шелке черную паутину трещин и жирный отпечаток его пальцев. Осколки стекла звонко посыпались на пол. Тишина вернулась. Теперь она пахла пылью, разбитой электроникой и неприкрытой ненавистью к себе. Громче сирен. Глубже пропасти.

*******

Утро не наступило — оно врезалось. Яркий, хирургически-холодный свет резал воспаленные глаза, как битое стекло. Головная боль не просто колотила — она разрывала череп изнутри, пульсируя в такт металлическому стуку в дверь. Марк попытался подняться с пола. Тело отозвалось тупой волной боли, прострелами в позвоночнике, дрожью в мышцах, будто после удара током. Под ним — ковер из осколков: хрусталь блестел подобно льду, смешанный с крошками мрамора и чем-то темным, засохшим (еда? кровь из порезанной ночью руки?). Он почувствовал под коленом липкую лужу — пролитое вино? Моча? Неважно. Все было грязно.

— Марк! Открой, сука! — Голос Джека, его менеджера, пробивался сквозь бронированную дверь, хриплый от бешенства и паники. — Ты понял, что натворил?! Прямой эфир! Ты, пьяный ублюлок, назвал Алину Соколову «жирной вонючей тупой коровой»! И швырнул ей в лицо букет! С шипами! Весь интернет рвет жопу! Ты разорен!

Обрывки памяти впились в мозг крючьями. После концерта… Темнота… Лицо камеры ноутбука… Пьяное косоглазие… Вопросы фанатов: «Как пишете?», «С Алиной спите?», «Вы счастливы?». Эта дурацкая, как укол в гнойник, фраза: «Счастливы?». И тогда сорвало крышу. Рев про лицемерие, про «сосущих пиявок», про тупых скотин-фанатов. И Алина… Ее накрашенная, самодовольная рожа в кадре… Букет был тяжелый. Розы. Алые. С дюймовыми шипами. Он видел, как один шип оставил красную царапину на ее щеке, прежде чем она захлопала веками, завопила. Зрители замерли. Потом взрыв…

Марк дополз до двери, волоча ногу, нащупал пальцем, липким от засохшей грязи, кнопку деактивации сигнализации. Цепочку отпер с тупым лязгом. Джек ввалился внутрь, как таран. Его дорогой костюм выглядел помятым, лицо — багровым, глаза бегали по квартире с физическим отвращением.

— Господи… Тут срали или убивали? — Джек брезгливо перешагнул через лужу непонятной жидкости возле двери, сморщив нос. — Воняет, как в помойке! Слушай сюда, мудак! Это КОНЕЦ! Спонсоры рвут контракты! Организаторы тура подают в суд! Пиар в истерике! Что ты блять скажешь?!

Марк, не глядя, нащупал на баре грязный, запятнанный пальцами стакан. Налил туда остатки какого-то дешевого виски — мутную желтоватую жидкость, пахнущую дезинфектантом и тоской. Выпил залпом. Горькая гадость обожгла, спазмом сжала желудок.

— Скажу, что это… правда, — прохрипел Марк, голос скрипел, как ржавая дверь. — Все они… твари. И ты… Джек. Ты меня продаешь, как говядину на рынке. Бабушку бы… свою продал… за мой процент.

Джек побледнел так, что стал похож на труп. Жилы на шее вздулись. Кулаки сжались до хруста костяшек.

— Я тебя выдернул из дерьма! Я слепил из тебя звезду! Я…

— Ты слепил ТОВАР! — Марк заорал, и из его рта брызнула слюна с желтизной. — Дорогой! Раскрученный! А внутри? ЧТО?! — Он стукнул кулаком себе в грудь, глухо, как в пустую бочку. — ПУСТОТА! ГНИЛЬ! Я — дерьмо в блестящей обертке! А они… — он махнул рукой в сторону окна, рука дрожала мелкой дрожью, — свиньи, что это жрут! Армагеддон? Он тут! Внутри! Вот тут! — Он снова ударил себя в грудь, кашлянул мокротой.

Джек смотрел на него несколько секунд. Взгляд был пустым, холодным, как скальпель. Потом он медленно достал из портфеля толстую папку. Не глядя, разорвал контракт. Не вдоль — поперек. Грубо. Рвано. Бросил клочья на пол, прямо в липкую лужу у ног Марка.

— Знаешь что? Гори в аду. Со своим «талантом». Со своими деньгами. Ты — больная гнида, Марк. И да. Ты — дерьмо. Наслаждайся своим золотым дерьмом. Один. Надеюсь, ты сдохнешь здесь тихо. И никто не найдет, пока от тебя не останется вонючая лужица.

Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стены. С потолка осыпалась мелкая штукатурная пыль. Марк стоял, неподвижный, глядя на клочья бумаги, впитывающие бурую жижу с пола. Единственная связь с миром, пусть и продажная, порвана. Ради чего? Ради этих проклятых стен, пропахших тленом? Ради этих ослепляюще-пустых часов на руке?

Внезапно волна поднялась от самого подвздошья. Кислотная, неудержимая. Он не успел согнуться — фонтаном вырвало. Желто-зеленая, комковатая масса с непереваренными кусочками вчерашней еды и едкой желчью хлестнула на белоснежный ковер ручной работы, на дорогие кожаные ботинки. Запах невыносимый — кисло-сладкий, удушающий. Марк рухнул на колени прямо в лужу собственной блевотины. Тело содрогалось в сухих, надрывных спазмах. Слез не было. Только хриплые всхлипывания, как у задушенного пса. Пустота. Она была везде. В липком холоде пола под коленями. В едком запахе рвоты. В давящей тишине после ухода Джека. В сверкающем мусоре вокруг. В воспоминаниях о преданных людях. В "будущем", которого больше не существовало.

Он пополз. На локтях и коленях, измазанный рвотой, мимо осколков, мимо клочьев контракта в луже. К месту, где ночью разлетелся телефон. Нашел основную плату, искореженный корпус. Липкими пальцами выковырял сим-карту. Чудом цела. Грязными, дрожащими руками вставил ее в старый, запыленный, покрытый жирными пятнами запасной телефон из ящика. Включил. Десятки уведомлений. Ядовитые сообщения:

*«Ривз, ты конченый! Жди иска!»*

*«Где мои деньги, тварь?!»*

*«Надеюсь, тебя разорвет, как тухлую селедку!»*

*«Позор! Самоубийство — твой выход, урод!»*

Он листал их с онемевшим отвращением, пока **палец** не наткнулся на сообщение. От неизвестного номера. Текст…

«Марк, это мама. Видела по телевизору… Сынок, что случилось? Ты в беде? Пожалуйста, ответь. Я очень волнуюсь. Я люблю тебя»

Он прочитал. Раз. Два. Три. «Люблю тебя». Слова обожгли, как раскаленная игла под ноготь. Сильнее того дешёвого виски. Сильнее похмелья. Сильнее ненависти. Любит? ЕГО? После того, как он годами игнорировал ее? Швырял деньги конвертами «Не звони! Занят!»Стыдился ее простенького платья и деревенского акцента перед своими глянцевыми уродами? Любит этот комок грязи и злобы, измазанный блевотиной, воняющий смертью?

Пальцы замерли над клавиатурой. Грязные, покрытые засохшими каплями не то вина, не то рвоты. Что написать? «**Мам, я сдох**»? Мам, я — гнида? Мам, я один в золотой могиле, и мне страшно?» Он увидел ее лицо. Морщинистое. Доброе. С вечной болью в глазах, которую он вбивал туда годами. Он не мог. Он не смел.

Медленно, каждое движение — пытка, он набрал:

«Все норм, мам. Просто стресс. Не парься.»

Отправил. Ложь. Еще одна. Толстый слой поверх "гниющей правды". Он выключил телефон, как закрывают крышку гроба. Тишина навалилась с новой силой. Теперь она пахла рвотой, прахом и окончательной гибелью.

********

Дни слились в мутную, тягучую массу времени. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь грязные, покрытые жирными разводами панорамные окна, казался назойливым оскорблением. Марк не выходил. Игнорировал яростный стук в дверь – то ли коллекторы, то ли журналисты, жаждущие сенсации. Заказал еду через приложение, приказав курьеру оставить пакет у двери. Ел безвкусную пищу стоя у окна, глядя вниз на кишащий муравейник города, который жил, дышал, страдал и радовался без него. Его жизнь теперь была над ним. Вне его. Бессмысленная.

Пентхаус окончательно превратился в помойку. Пустые картонные коробки от еды, смятые упаковки, новые бутылки дешевого виски – их стекло было мутным, этикетки криво налепленными. Дорогие вещи – шелковая рубашка, кожаный портфель – валялись среди этого мусора, как трупы, потерявшие всякую ценность. Патик Филипп все так же мертвенно сверкал на его худом, покрытом синюшными прожилками вен запястье, отсчитывая бессмысленные, липкие секунды его личного ада.

Он нашел старый ноутбук, заваленный под грудой глянцевых журналов с его же лицом на обложках. Запустил. Фанатские форумы гудели его именем. Крах Звезды. Скандал Ривза: Конец Карьеры? Фанаты требуют бойкота. Видео его пьяного срыва в эфире набрало миллионы просмотров. Комментарии… Урод! Тварь! Как мы могли его любить? Пусть сдохнет в своем золотом унитазе! Были и другие, редкие: Ему плохо. Он кричит о помощи. Это злило больше всего. Помощь? Ему? Помощь была в смс от Лены. В словах матери. Он их отверг. Помощь – это признать себя дерьмом и попытаться выкарабкаться. На это не было сил. Только тяжелая, как свинец в желудке, злость. Злость на себя, на весь мир, на эту черную, бездонную пустоту внутри, которая пожирала все.

Он открыл папку с демо-записями. Старые, еще до славы. Голос был другим. Грубее, может, менее вышколенным, но… живым. В нем была боль настоящей неудачи, злость на несправедливость, страсть к музыке, а не к деньгам. Он нашел песню, написанную в съемной каморке после того, как Лена ушла, хлопнув дверью. В ней была щемящая, настоящая тоска. А потом он нашел ее. Ту самую. Слезы Ангела. Демо-версия. Голос был слабым, хриплым, сбивающимся на кашель, но в каждой ноте – щемящая искренность, обнаженная боль, тоска по жизни, которую он терял. В описании файла: Денис К. Лейкемия. Сделай так, чтобы ее услышали. Это все, что у меня осталось. Марк слушал. Имя Денис всплыло снова, как нож в потемках. Он видел перед глазами бледное лицо, лысую от химии голову, глаза, слишком большие для такого изможденного лица, полные надежды… на него. На Марка Ривза. А Марк сделал песню хитом. Под своим именем. Деньги пошли на эти проклятые часы. Денис умер через месяц. Марк даже не послал цветов. Теперь этот голос, слабый, умирающий, но полный жизни, звучал в его роскошной могиле. Звучал обвинением. Он выключил запись. Волна тошноты, острой и кислой, подкатила к горлу. Он сглотнул ком, горький, как желчь.

Подошел к окну. Вечер. Город зажигал огни, как фосфоресцирующая язва на теле ночи. Где-то там люди. Обнимались. Целовались. Ссорились. Мирились. Торопились домой. Готовили ужин. Жили. Настоящей, пусть глупой, несовершенной, но жизнью. У них была эта жизнь. А у него? Золотая пустота. И зеркало, в котором отражался монстр.

Он снял "Патик Филипп". Вес металла, холодный и бездушный. Рассмотрел безупречный циферблат, сложный механизм, сияние золота и платины. Безделушка за полмиллиона. Которая не дала ему ни одной искренней минуты радости. Ни одной настоящей слезы. Ни одной секунды, когда он не чувствовал бы себя одиноким, пустым уродом, выгребной ямой в костюме от кутюр. Открыл тяжелую створку панорамного окна. Теплый, пропитанный выхлопами и далекой пылью жизни воздух ворвался в затхлую, смердящую атмосферу пентхауса. Шум города поднялся наверх – гул машин, далекие гудки, чей-то сдавленный смех. Звуки жизни. Звуки того, чего у него не было. И не будет.

Марк занес руку с часами над черной бездной. Посмотрел на них в последний раз. Символ всего, чего он достиг. Всего, что украл. Всего, что потерял. Всего, чем он стал – дорогой, блестящей, никчемной гнилью.

—Наслаждайся, говно,- прошипел он сквозь ссохшиеся губы.- Наслаждайся своим одиночеством.

И разжал пальцы.

Часы полетели вниз. Тяжелый, инертный комок дорогого металла. Они вращались, ловя отблески городских огней – красных, желтых, белых – как последние, ложные искры жизни. Падение длилось несколько секунд. Марк не услышал удара. Не услышал ни звона, ни глухого стука. Наверное, они упали в кусты. Или на крышу соседнего небоскреба. Или разбились о тротуар где-то далеко-далеко внизу, разлетевшись на дорогие, бесполезные осколки. Это не имело значения. Как и он сам.

Он закрыл окно. Звуки жизни отсеклись. Тишина снова сгустилась в пентхаусе. Теперь она была абсолютной. Густой. Давящей. Пахнущей пылью, затхлостью, дешевым виски и безнадежностью. Он стоял посреди своего роскошного ада, в грязи и осколках, среди мусора и следов собственного распада. Совершенно один. Богатый. Знаменитый. Проклятый. Мразь.

В огромном, от пола до потолка, зеркале за баром отражался призрак. Марк подошел ближе, волоча ноги. Глаза впалые, глубоко сидящие в синеватых тенях. Кожа землистая, с серым оттенком. Щетина – жесткая, неопрятная, клочьями. Губы – бескровные, с глубокой трещиной посередине. Глаза… Пустые. Матовые. Как у того сержанта Никиты из истории про конец света, которую он читал когда-то. Только здесь не было войны. Не было ракет. Не было чужих виноватых. Здесь был только он. Марк Ривз. И его выбор. День за днем. Поступок за поступком. Предательство за предательством.

Он нагнулся, кряхтя, и поднял с пола почти полную бутылку самого дешевого виски. Пластиковая. Этикетка – кривая, дешевая печать. Открутил пластмассовую крышку. Резкий, химический запах ударил в нос. Поднес к потрескавшимся губам. Сделал долгий, глубокий глоток. Жидкость обожгла горло, разъедая слизистую, как кислота. Попала в пустой желудок – тупой, тяжелой волной. Пустота оставалась пустотой. Больше. Глубже. Холоднее.

Он медленно, как старик, опустился на пол. Спиной к холодному, липкому от старых пятен мрамору бара. Босые ноги уткнулись в крошки мусора. Взгляд уставился в потолок. В потолок его золотой могилы. Начало новой песни? Нет. Только тишина. Глухая. Звенящая. И вечные, бесшумные Патик Филипп где-то там, внизу, в темноте, отсчитывающие его личное, бесконечное После. Он был вечным После. После любви. После дружбы. После совести. После себя.