Дом с привидениями

1

А что, если мы грустим зря? Тратим силы, проклинаем себя, плачем — а на деле всё не так ужасно, как кажется в темноте.

Скажи это сердцу — и оно пошлёт тебя куда подальше. В голове все логично, картинка складывается чисто, а душу не обманешь.

Есть ли душа? А если ее нет и мы просто пустые корпуса, оболочки?

Иногда я почти кожей чувствую: душа есть, и держится не за мясо, а за то, что двигает нашими чувствами — заставляет смеяться, злиться, радоваться и тащить эту жизнь до конца. Это она делает нас людьми — теми, кто умеет жить и, увы, умирает.

Да, мы смертны. Голова охотно добавит про «ничто не исчезает», «всё перераспределяется», закон сохранения и прочие утешения. Может быть, это правда. А я верю в другое: за гранью может быть тихо и тепло, как в комнате, где она ждёт, не спеша и не упрекая.

Мы уносим людей на руках, хороним, остаются прах и рассказы — и всё же между рассказами и прахом я слышу то самое дыхание. Не доказательство — вера. И этого хватает.

А что, если мы уходим не в пустоту? Если уходит тело, а что-то — остаётся? Тут, рядом, просто мы не слышим, не видим — как радио без частоты. Что, если так?

Я не знаю, как это устроено. Знаю лишь: она там, и там тепло. Я слышу её шаги в пустых комнатах, чувствую ладонь в темноте. Я устал спорить с этим миром и самим собой. Я ухожу к ней — не из каприза, а потому что сердце уже там.

Я не тороплю конец. Я просто иду дальше. Пока слышу их — я тут. И этого, на сегодня, достаточно.

— Мистер Андерсон, я закончила, ещё что-то будет?

— Хорошо, Милли, ты свободна, деньги, как всегда, в офисе, у Тары — она выдаст.

— Спасибо, мистер Андерсон. С вами, как всегда, приятно работать.

Он кивнул в ответ — невысокий, в сером пиджаке и узком галстуке; три упрямые волосины на макушке приглажены поверх лысины, густая щетина у рта. Типичный обитатель Парк-стрит: со всеми знаком, с собой доволен, уверен, что правильный зачес добавляет шарма.

Андерсон — риэлтор с двадцатилетним стажем, с уставшей спиной и набором болезней от лишнего веса — крутил в пальцах клочок бумаги, который принесла Милли, его мексиканка-уборщица и незаменимый человек на «щепетильных» объектах. Бумага шуршала сухо, как старый чек.

Он пробежал строки раз, второй; смысл лёг без усилия. Этой вещи здесь место только до первой проверки — а значит, не место вовсе. Он аккуратно сложил лист пополам, задержал на мгновение между пальцами, словно взвешивая, и спрятал во внутренний карман. Решение простое: убрать из картины. Дальше — дом и тишина, без лишних деталей.

Андерсон ровно выдохнул. В коридоре отдалились шаги Милли, хлопнула входная, воздух в прихожей чуть осел. Он машинально глянул на часы, пригладил зачес и только теперь заметил тишину. Он остался один в доме, и эта пустота была не про отсутствие мебели — она звучала. Большой зал отзывался на каждое движение тонким эхом; от подоконника тянуло прохладой, на огромном окне висела старая ткань, а единственный стул стоял в центре, как метка — сцена собрана, зрителей нет. И это была правильная постановка для показа: минимум лишнего, максимум воображения. Дом слушал — он слушал в ответ.

Записка не давала покоя. Он понял сразу, что это именно записка, и всё равно она давила во внутреннем кармане, будто сделана не из бумаги, а из камня. Андерсон снова достал её. Лист казался непривычно тяжёлым для своей тонкости; буквы шли неровно, будто их выводили в полутьме. Внутри — сплошная исповедь: усталость, душа, «иду дальше…». Фактов — ноль, но для полиции этого хватит: квалифицируют как предсмертный текст, откроют проверку, изымут оригинал, а сделки по дому поставят на паузу «до выяснения». В худшем варианте — опись и временный запрет на регистрационные действия.

Предыдущий хозяин дома числится пропавшим без вести. И пусть так и останется. Тронешь прошлое — поползут вопросы; прошлому — прошлое, иначе будущей сделке не сбыться.

Он сложил лист вчетверо, потом ещё — до размера спичечного коробка. Подошёл к окну, отвёл край ткани — она сухо шуршнула, и дом словно коротко вздохнул. Внизу, у плинтуса, тянулась узкая щель: лак сошёл, древесина потемнела от сырости. Андерсон присел, глянул вдоль стены — щель уходила к углу тонкой морщиной. Под руку легла плоская визитница: он поддел край и аккуратно прижал свёрнутый лист глубже, ещё глубже — чтобы не выбило сквозняком. Для упора сломал спичку пополам и загнал следом.

Записка исчезла — будто её и не было. Ладонь осталась на плинтусе на секунду-другую; в тишине тихо щёлкнуло — то ли доска устала, то ли дом согласился. «Идёт», — сказал он себе и поднялся.

Вернулся к стулу: повернул на пару градусов к окну — так перспектива «работает» лучше, проверено. Тонкий солнечный луч сел на сиденье, как режиссёрская метка. Будущая покупатели увидят свет, увидят простор, увидят «потенциал». Про подвал они не спросят, если их правильно вести по маршруту: крыльцо — зал — вид на сад — финальная пауза. Пауза — его фишка. Люди любят слушать собственную тишину и принимать её за решение.

Часы клацнули — прошла ещё минута. Он мысленно прошёл сценарий показа, отметил, где делать акцент, где гасить вопросы. Запах старого лака и холодной пыли держался ровно — Милли выжала тряпку как надо. Занавеска чуть качнулась, хотя окон он не открывал. «Сквозняк», — привычно решил Андерсон. В пустых домах сквозняки бывают и там, где их быть не должно — это тоже нужно уметь не замечать.

Пустой зал: чистая геометрия пространства, один предмет, одна линия ткани, полосы света поперёк пола. Продажа — не правда и не ложь, а монтаж. В этот момент где-то в дальнем углу дома щёлкнуло — глухо, с запозданием, словно в стене на место села старая защёлка. Андерсон прислушался, поправил зачес, потом — пиджак, который упрямо не сходился на его круглом животе, и неторопливо вышел в прихожую.

Он задержался на секунду: по привычке скользнул взглядом по месту, где обычно лежит коврик, на пустой гвоздик, где должны висеть ключи, проверил ровную линию плинтуса. Потянул дверь на себя — защёлка мягко отдала, уличный воздух шевельнул паутину под козырьком, и Андерсон шагнул на крыльцо.

Где-то на улице рыкнул стартер, мотор взял ноту, и через секунду по щелям под дверью прошелестел гравий — короткая дробь шин, будто кто-то провёл ногтями по наждаку. Машина сдвинула воздух, двор отдал эхом, и тишина снова села в дом, как пыль: ровно, на время, по местам. Через сорок минут начнётся лучший выход старого актёра по имени «Пустой Дом».

Лёгкий ветерок прокатился через весь зал: вошёл у порога, вытянулся тонкой лентой, задел ножку одинокого стула, взъерошил пыльный край плинтуса и, у окна, развеял следы от грязных ботинок мистера Андерсона. Крошечные полукруги, тёмные, как кофейные пятна, поползли и сгладились. Старый лакированный пол снова выглядел честным — гладким, чуть поцарапанным, почти чистым. «Почти» в этом доме значило больше, чем «совсем»: лишнее здесь не любило оставаться.

Последняя занавеска на большом окне — та, про которую всегда забывают, — на мгновение отклонилась, будто в ней проступило чьё-то плечо. Ткань выгнулась, задержалась, словно прислушалась, и опала обратно, приняв свой прежний, уставший изгиб. Сад за стеклом дрожал в жарком мареве, ветви яблони медленно водили тенью по стеклу, как по циферблату.

На холодном стекле выступила лёгкая изморось — не от холода, а как от дыхания, незаметно прислонённого со стороны комнаты. Два вздоха — и шевелящаяся дымка таяла, отступая под ровным светом почти полуденного летнего солнца. Лучи резали зал на чистые полосы, вытягивали пыль в золотую паутину, и дом, оставшись сам с собой, на миг будто успокоился в своей пустоте: всё правильно, всё на местах, всё как надо до следующего шага по его полу.

2

— Салли? Салли!

— Да, милый, я только сумку взяла…

В прихожую, среди коробок и мешков, вошёл молодой мужчина с взъерошенными волосами, в клетчатой рубашке на голое тело и в шортах цвета охры; на ногах — домашние тапки, которые по старой семье-ной привычке он умудрился натянуть на худые ноги ещё в машине. Он заметил, как Салли, выгнув спину, перехватывает ремень тяжёлой сумки.

— Ты что делаешь! — рявкнул он и бросился к ней. — Тебе нельзя, Салли!

Он схватил сумку, попытался выдернуть из её рук — та оказалась такой увесистой, что плюхнулась на пол с глухим ударом. Рон даже не извинился за резкость — вгляделся в лицо Салли почти в упор.

— Успокойся, Рон, — она улыбнулась уголком губ. — Всего двадцатая неделя. Рано о чём-то тревожиться.

— «Всего»? Ты с ума сошла, Салли? Сколько раз я просил не поднимать ничего тяжелее кружки! А ты?

— А я помогаю тебе, — она прижалась к нему, потерлась носом о его щёку. Плечи Рона опали; он, выдохнув, коснулся её губ.

— Так больше не делай, ладно?

— Ничего не обещаю, — она лукаво оттолкнула его и, перешагнув через сумку, заглянула внутрь зала. — Тут работы — тьма.

— Справимся, — буркнул Рон.

К дому они добрались к полудню, но из-за «забытых» ключей застряли в машине до восьми — жара, запотевшие окна, пластиковый запах термоса и терпкая пыль с коробок. К вечеру фургон с их вещами уже разгрузили, и у крыльца стояли ровные штабеля, перевязанные бечёвкой, как немые кирпичи будущей жизни. Сумерки сделали двор мягче, и дом, казалось, втягивал их в себя, как воздух после долгой задержки.

Они переступили порог нового дома — прохлада пахнула сырой древесиной и чьими-то старыми книгами. Рон нашёл ладонью выключатель. Щёлк. Под потолком вспухла одинокая лампочка: сперва робкий жемчужно-желтый круг, потом янтарный всплеск, два сиплых шипения — словно кто-то втянул дым и не решился выдохнуть — и темнота снова сомкнулась. Тьма получилась не глухая, а внимательная, как будто дом не просто остался без света, а аккуратно спрятал его у себя в глубине. Где-то далеко, под полом, коротко клацнуло. Дом ответил.

— Отлично, — буркнул Рон и пошёл обратно машине.

Салли тем временем осторожно подошла к большому окну и выглянула в сад. Солнце почти село, но сумерек хватало, чтобы рассмотреть двор и чтобы в доме не было по-настоящему темно; глаза уже привыкали. По меркам этого квартала сад был небольшой — метров семь на семь: заросшая трава, широкая полоса от соседских деревьев и два своих, пониже, в углу. В остальном — как у всех. Салли на ходу прикинула, где поставит детскую горку, качели и надувной бассейн — как она и представляла.

От этой мысли она улыбнулась, провела ладонью по животу и обернулась, чтобы крикнуть Рону.

В этот момент у дальней стены коротко скребануло: из одной из немногих сумок что-то съехало и глухо ткнулось в пол. Салли вздрогнула — внутри никого. Пустой зал. Тьма там будто стала гуще, плотнее, и от окна потянуло непривычным холодком.

— Рон? — позвала она тише.

Пауза вытянулась, как резинка, и лопнула голосом с крыльца:
— Да, Салли, сейчас найду эти чёртовы плоскогубцы… где же они…

Сумки у стены стояли ровно; только одна чуть сдвинута, уголок коробки свесился, как лопатка. «Просто звук», — сказала себе Салли, выдохнула, и ещё раз прислушалась — будто дом прислушивается в ответ. Почудилось, что кто-то прошёл, но тишина легла на место, и стопки у стены остались недвижимы, лишь та самая коробка едва сползла на сантиметр.

Салли повернулась к саду и обхватила живот, приподнимая. В доме стало ощутимо прохладнее. Тёплые летние вечера обычно давались ей тяжело, и всё же она любила тепло больше зимы — потому они и держались южных штатов, почти не бывая там, где ниже пятнадцати. Но сейчас, глядя на вечерний сад, она уловила тонкий холодок, который всё глубже просачивался под лёгкое золотистое платье: неглубоко приталенное, чтобы мягко скрывать округлившуюся фигуру и не выглядеть вызывающе. Холод шёл не от улицы — от комнаты. И это ощущение задержалось.

— Вот, наконец-то! —

Салли обернулась: в зал влетел Рон с маленьким чемоданчиком и плоскими пачками ламп.

— Сейчас всё починим. Хорошо, что я заглядывал в строительный и прихватил пару лампочек. Будет свет, — он широко улыбнулся, и Салли стало теплее — и правда, словно потеплело во всём зале.

Рон подтянул к центру зала стул — единственную вещь, что осталась от прежнего хозяина. Дубовый, потёртый на спинке, с вдавленным пятном на сиденье. Он развернул стул лицом к окну, проверил устойчивость и взобрался.

Коснулся патрона — в глубине дома коротко щёлкнуло, словно где-то в стене села на место тяжёлая защёлка. Рон поморщился, но продолжил: выкрутил стеклянный осколок, вкрутил новую лампу. Щелчок — и под потолком распустился ровный, сухой свет; по лакированному полу поползли резкие тени от плинтусов, в воздухе закружились пылинки, как мелкие насекомые в тёплом конусе.

Салли шагнула ближе и придержала стул за спинку, страхуя Рона; другой рукой прикрыла глаза от света. Проводка негромко загудела, дом ответил тонким вибрирующим эхом в перекрытиях, и на секунду стало чуть теплее — будто электричество разогрело воздух. Рон слез, проверил выключателем — лампа послушно мигнула и осталась гореть.

— Так лучше, — сказал он вполголоса.

Где-то под полом поздно, с запозданием на такт, скрипнула доска — как будто дом признал сделанное.

3

Прошло больше двух недель. Дом понемногу, под чутким руководством Салли и неустанным упрямством Рона, превращался в «их место», их уютную берлогу. Коробки редели, вещи обживались на полках; подъехала новая мебель, и они наконец спали на мягком матрасе, а не на временной из пледов на полу. Кухня выросла из двух складных табуретов в настоящее пространство: к стене пристроили высокий стеллаж, появился уютный стол, крючки для полотенец, пара живых растений на подоконнике. Эти маленькие победы радовали Салли всё сильнее.

Живот становился всё круглее — «моя планета», как ласково называл его Рон. Салли всё чаще думала о саде, который всё еще оставался нетронутым, как чистый лист. И всё же она туда не выходила: стояла у большого окна и смотрела, будто боялась потревожить его первозданность. Она понимала, что дело не в саде — в ней самой. Хотелось сначала довести до ума дом внутри, а уже потом браться за внешнее. Да и Рону было нелегко: новая работа, новые лица. Он выбил себе две недели отпуска на переезд, но отпуск закончился, и утро вновь уводило его за дверь. Приходилось справляться самой — в меру сил и в такт дыханию дома.

«Сюзи», — мысленно окрестила малыша Салли, хотя пола они не знали: специально попросила врача не говорить — хотела сюрприз. Она была уверена: появление Сюзи сократит те часы, что Рон теряет на работе. Не потому что «нельзя задерживаться», а потому что будет куда возвращаться быстрее, чем куда бы то ни было.

Иногда, днём, Салли ловила себя на том, что стоит у окна дольше, чем планировала. Сад дышал равномерно, как спящий ребёнок: трава медленно шевелилась, тень от яблони мягко переползала с дорожки на клумбу и обратно. «Сначала дом, потом дерево и качели», — повторяла она, гладя живот. И дом, казалось, соглашался: позволял ей двигать мебель без скрипов, держал ровную температуру, экономил силы — как будто берёг.

— Представляешь, хотят открыть мусороперерабатывающий завод в десяти милях отсюда. Десяти, Салли!

Салли отвлеклась от расстановки тарелок, вынырнула из мыслей о доме и всмотрелась в Рона, улавливая смысл. Тосты уже лежали на блюде; она поставила Рону кружку кофе, а себе — стакан воды со льдом: от кофе отказалась с того дня, как узнала, что беременна.

— Местные собирают подписи. Я впишусь. Если будут ходить по домам — подпиши и за меня. Не хочу такого соседства.

— Непременно, — кивнула Салли и подвинула ему тост.

Рон снова скользнул глазами по колонке, но голосом остался рядом:

— Если будет слушание в мэрии — поеду. Пусть знают, что это жилой район, а не склад.

Из глубины коридора негромко вздохнуло — будто дом слушал и дышал в одном ритме с Салли. Шуршала газета, звякнула о фарфор ложечка, и утро, простое и домашнее, складывалось в их привычную жизнь.

— На выходных займёмся лужайкой.
— Что?.. Прости. — Рон сложил газету. — Слышал. Лужайка — да.
— И ещё. У тебя сегодня первый день…
— Вообще-то второй. Но я в норме.
— Ты справишься.
— Окей. Что нужно?
— По дому: мусор — в баки, траву — подрезать, к ноябрю — шторы.
— Принято.
— По работе: просто приходи домой живой и не выжатый.
— Сделаю.

Он замер на полудыхе, сложил газету, встал, скользнул взглядом к окну, шагнул ближе, коснулся её плеча и мягко чмокнул в щёку.
— Люблю тебя. До вечера?
— До вечера.

Дверь щёлкнула и блеснула краем латунной накладки. Снаружи глухо загудел мотор, звук прокатился по гравию и стих. Дом будто слегка навалился на Салли тяжёлой тишиной — не давящей, но ощутимой. На миг стало неловко пусто. Она отогнала лишние мысли: разуму хватало чтобы понять — это не «знамения», а скачущие гормоны, то вверх, то вниз. Она не из тех, кто легко поддаётся панике. Сделав вдох, Салли подтянула на стол список дел, села на край стула и начала расставлять галочки — одна за другой, превращая пустое утро в понятный порядок.

— Начнём, — прошептала она, тяжело поднявшись.

Сегодня в планах был подвал: туда они так и не добрались. Таскать тяжести она не собиралась — только перенести лёгкое, подмести ступени, посмотреть, что к чему. Остальное оставит Рону, но в своих силах на «разведку» была уверена.

У площадки перед дверцей в подвал она остановилась, коснулась ладонью облупленной краски. Замок не висел, только старый язычок. Салли приоткрыла — дверь разом откликнулась сухим, длинным скрипом, словно откашлялась. Изнутри сразу выдохнуло холодом и запахом настоящего подвала: влажная древесина, ржавая железка, пыльный потолок, и ещё — лёгкая кислинка старого бетона. Не подвальный уровень в новом доме, а подвал как положено.

— Придётся приводить всё к «можно заходить», — сказала она вслух, чтобы было не так пусто, и нащупала пальцами выключатель у косяка. Тишина. Тогда достала телефон и включила фонарик: узкий луч лег по ступеням — каждая с выбитым носком и крошечными заусенцами лака. На третьей — крошка стекла, на пятой — высохшее пятно извести.

Она уже ступила вниз, когда у неё за спиной снова что-то скрипнуло — коротко, как если бы вверху лёгко сменили вес с пятки на носок. Оборачиваться не стала: предупреждения внутри неё были, конечно, но и упрямство тоже. Рон не раз говорил, что дом «любит» щёлкать чем-то в стенах при включении света и при сквозняке, так что она просто сильнее взялась за перильце, выровняла дыхание и аккуратно продолжила спуск.

Внизу фонарь выхватил низкий потолок с трубами, деревянные стеллажи, на одном — пустые банки и две теки с пыльными бумагами, на другом — коробки без подписей. Где-то в глубине на цепочке висел потолочный выключатель; едва различимый светляк лампочки стыл над ним матовым пузырьком. Салли постояла, прислушиваясь: гул города тонкой плёнкой, редкий щелчок в перекрытиях, и ещё — тихое, ровное дыхание дома, к которому за две недели она почти привыкла.

— Ладно, — сказала она уже спокойнее. — Сначала пыль, потом коробки. Тяжёлое — Рону.

Она стянула волосы в тугой хвост — то, что стоило сделать сразу, но во время беременности голова у неё стала дырявой — проверила ступнёй первую плитку (не скользит ли) и, держа телефон чуть в стороне, взялась за ближайшую лёгкую коробку: просто переставить с прохода на стеллаж, чтобы не зацепиться на обратном пути. Дом молчал — но молчал внимательно. Салли приняла это молчание как паузу в разговоре: осторожно, без лишних движений.

Провозилась она до вечера. Время тянулось, пока из узкого подвального окошка не легли косые лучи заката: свет стал резать глаза, цеплял пыль, раскидывал по стенам длинные тени, и порядок вдруг начал мешать сам себе. Салли спохватилась, глянула на телефон, бросила тряпку в ведро: через два часа Рон, а ужин ещё только «наметился».

Она увлеклась исподволь. Сначала «на минуту» передвинула две коробки, потом щёткой прошлась по полкам, потом ещё одна мелочь — и ещё. Казалось, вот-вот — и всё, но работа расползлась на часы, как вода по цементу. Под ладонью шершавел старый стеллаж, под ногами мягко хрустели крупинки извести. В воздухе пахло железом и камнем.

Тело ныло ровно, приятно. Салли обернулась, чтобы оценить сделанное, и тут почувствовала — будто из тёмного угла на неё смотрят. Не увидела, а именно ощутила взгляд — сухой, прохладный, как лезвие по коже. Там, в глубине, куда солнечный луч уже не дотягивался, тень легла гуще обычного. Она моргнула, вгляделась — пусто. Только на среднем стеллаже, где стояли пустые банки, одна баночка повернулась горлышком в сторону прохода. Салли была уверена: минуту назад все смотрели в стену. Рука сама потянулась вернуть, но пальцы зависли. На пыли под банкой остался свежий, чистый круг — ровный, как след от чашки. Круг — и рядом едва заметная полоска, будто кто-то провёл ногтем.

Где-то в глубине подвала тонко звякнуло — будто отдалённая ложка тронула стекло. Салли затаила дыхание, и в эту паузу ей показалось, что из-за трубы прошуршали два шага, не громче мышиного бега, но слишком человечески ровно: пятка — носок. Холодок поднялся от щиколоток вверх, спокойно, бесстрашно — и всё же мурашки прошли по коже, как мелкий град.

— Гормоны, — сказала она шёпотом и сама себе не поверила: голос вышел слишком осторожным, как у человека, который боится спугнуть ответ.

Она выпрямилась и шагнула к лестнице. Пора подниматься, выдохнуть и выбраться из этого запаха сырости. Наверное, просто устала: когда устаёшь, мерещится всякое — ей это не к лицу, и малышке Сюзи тоже.

Мысль вернула движение. Салли подняла ведро и щётку, стала подниматься. На последней ступени, уже почти в холле, из подвала донёсся мягкий, запоздалый щелчок — словно чей-то осторожный палец тронул выключатель на цепочке. Она застыла, прислушалась и, не оборачиваясь, закрыла дверь. Язычок встал на место с очень тихим, уверенным «тик».

Тишина за дверью стала глубже, но не пустой — как будто внизу снова разложили по местам банки, коробки и чью-то мысль. Салли выдохнула, провела ладонью по животу и пошла на кухню. Ужин сам себя не приготовит. А подвал… подождёт.

4

— Ты представляешь, он принялся меня отчитывать в первый же день. Этот милый Ричард Холмс, начальник отдела маркетинга. Я стоял на планёрке, как будто работаю там годами, а ничего ещё не сделал, Салли!

— Не нервничай. Ты пришёл на хорошую должность. Видимо, подсидел кого-то — вот он и злится.

— Подсидел кого?

— Не знаю, кто был до тебя.

— До меня?.. Женщина какая-то, кажется. И при чём тут я? Первый день же?

— Формально ты числишься уже две недели.

— Ну…

— Вот и не переживай: завтра всё уладишь. Разберёшься с проектами, что притащил домой, — она скосила взгляд на коробки в прихожей: привычка Рона была неизбывной — всё, что не успел на работе, он непременно тащил домой и доделывал, порой до утра.

— Посидишь, как всегда, чуть больше нормы, а мы с малышкой не обидимся.
— Малышка… — Рон тихо улыбнулся в тарелку, вилка повисла в воздухе, он что-то прикинул.

Салли ничего не ответила, просто обошла за его спиной и провела ладонью по волосам.

— Давай, мой герой, у тебя всё получится. Только доедай, иначе никуда не отпущу.

— Окей, — буркнул Рон и принялся добросовестно работать вилкой. Он и правда вымотался, а с начальником. С Холмсом, так и не удалось поговорить по-человечески. Почти весь день Рон ходил из отдела в отдел, собирая информацию по кусочкам: никто не собирался ему ничего рассказывать, тем более делиться. Поэтому у него сложилось стойкое ощущение, что его там не ждали, а коллектив, казавшийся доброжелательным, вдруг оказался пугающе закрытым.

— Я сегодня прибралась в подвале, — сказала Салли. — Можешь временно сделать там кабинет и перетащить туда то, что притащил с работы. Пока твой кабинет не готов, не хочу, чтобы бумаги расползлись по спальне.

Рон отвёл взгляд от еды, и ниточка макаронины упала на рубашку, разметав соус — прямо на белую полоску.

— Ты что, опять таскала тяжести?

— Нет, — резко отрезала Салли, уже неся тарелки в мойку. — Проверяй, если хочешь. Там и таскать нечего: две старые коробки да расшатанный стеллаж. В углу — старый стол. Подтяни туда лампу и можешь работать.

Рон прищурился, хотел возразить, но спохватился, глянул на часы, тихо выругался и быстро сунул макаронину в рот. Снял рубашку, натянул домашнюю футболку, поднялся и направился в прихожую.

Там его уже ждали две большие картонные коробки. Он прихватил миску с салатом, окинул коробки взглядом и подошёл к первой. Салли стояла боком, опираясь ладонью о стол, и легко поглаживала живот.

— Даже не проси помогать, — предупредила. — Таскать не буду.

— Очень смешно, — буркнул Рон, не оборачиваясь. — Я недолго. Разложу всё по срочности и сделаю всего один отчет. А на работе добью остальное, завтра выеду пораньше.

— Точно-точно, работник. Мы с малышкой будем тебя ждать и не беспокоить, обещаю.

— Малышем, — поправил Рон и прильнул к ней, обняв одной рукой, ощутив её вес, на миг растерялся — и, прижимая коробку, прислонился плечом ещё раз, после чего шагнул в сторону, к дверце в подвал.

Салли ничего не сказала — только проводила его взглядом. Он усмехнулся и не уверенно двинулся вниз.

— Тут сыро. Как ты тут работала? — отозвался с середины лестницы.

— Жду тебя в постели, — ответила она, делая вид, что не слышит. Слова прозвучали с ленивой улыбкой.

Дверь подвала оставалась открытой, и Салли, проходя мимо, заглянула в проём и одобрительно кивнула, поняв, что свет уже горел и Рон что-то кряхтел и охал, видимо, разгребая остатки для своего нового рабочего уголка. Но её это мало волновало: она устала и шла прямиком в их просторную спальню.

По дороге она всё-таки завернула в ванную: открыла кран, выставила воду потеплее. Тёплый душ — её слабость, но теперь быстро, без «парилки», как велел врач. Сполоснулась, стало легче. В спальне аккуратно села на край, поочерёдно закинула ноги на кровать — будто подставляла их под прохладную струю — и наконец позволила себе выдохнуть.

Ступни были бордовые и раскрасневшиеся от душа, но также опухшие и отёкшие.
— Ох, мои бедные ножки, какими вы стали огромными, — пробормотала Салли.

Она накрылась лёгким одеялом, почти простыней, и, нащупав пульт, включила первый попавшийся канал. Экран вспыхнул, и на нём показалось шоу: ведущий пригласил пару звёзд и весело обсуждал какую-то дребедень, смеясь. «Отличное завершение дня», — решила Салли и лениво прикрыла глаз. Всего немного, подумала она: «Рон скоро вернётся», а она просто немного прикроет глаза — и всё.

Проснулась она резко, дёрнувшись: ей снился кошмар. Что-то серое почти черное — в памяти не осталось ничего, только смутные образы и липкий страх, будто что-то пронизывало насквозь

Салли привстала на локтях, протёрла вспотевшее лицо рукой, и простыня на ней стала почти мокрой от её пота.

Телевизор шипел, показывая серый шум. А рука сама потянулась вправо сторону — там было пусто.

— Рон?

Салли оглянулась: кровать пуста, Рон так и не вернулся. Наверное, зарыт в отчётах — он всегда доводит до конца, за это она его и любит. Но сейчас ей нужно было другое: чтобы он был здесь, тёплый и живой, чтобы прижать его к себе, уткнуться лбом в плечо и выровнять дыхание. Страх всё ещё дрожал под кожей, как ни уговаривай себя — и единственное, чего хотелось, — почувствовать Рона рядом. — Рон! — позвала она, но ответом была лишь лёгке шипение телевизора.
Салли попыталась отыскать пульт, но, не найдя его, решила всё-таки спуститься за Роном. На часах было три часа ночи, и если он ещё засидится, завтра день будет в никуда, а с его новыми отношениями с неким мистером Холмсом лучше быть ну почти свежим на работе, несмотря на невыполненные дела.

Она кряхтя встала: сначала одну ногу, потом вторую, и, накинув лёгкий халат, пошла в сторону подвала.

Дверь была так же открыта, как и раньше, и она улыбнулась, Салли уже хотела шепнуть «эй», но застыла: из глубины тянулась тонкая, почти детская мелодия — не слова, а дыхание на ноте. Это был не Рон. Холодок прошёл по ступням, как струйка воды. Мозг поспешно подкинул объяснение: может, радио… или плеер оставил фоном. Она не была уверена, но за это объяснение уцепилась, выдохнула, почувствовала, как возвращается тепло в пальцы, и сделала шаг вперёд.

— Соберись, — прошептала Салли, спускаясь.

Свет одинокой лампочки резал подвал, как карманный фонарь — узкой, упрямой полосой. Она спускалась, щурясь, ведя пальцами по шершавому поручню; под ладонью шуршали песчинки, на стене оставалась влажная, липкая полоса. «Этим тоже займусь», — мелькнуло пустое, хозяйское. Ступила на бетон — и застыла. Что-то серое, быстрое, как мышца под кожей, шевельнулось против света и скользнуло по икре холодком. Холод поднялся к лицу и ушёл в спину — не сквозняк, нет, а как если бы тебя, тёплую, аккуратно накрыли чужой, мёрзлой ладонью.

Салли моргнула — пусто. Звук тоже оборвался. Впереди — сгорбленная спина Рона за старым столом. Он прижался к кромке; низкая лампа почти впивалась в доски, свет лизал только его запястье. Рука скользила по листу — пишет? чертит? — без шороха, без скрипа. Лампочка жила своей жизнью: тонкий писк, как муха в стакане. Пыль в луче висела неподвижно, будто пепел, застывший на вдохе.

— Салли? Зачем ты спустилась? — голос Рона ровный. Слишком ровный. Ни дрожи, ни улыбки — как автоответчик в тёмной комнате.

Рука шуршит по листу. Скребёт ноготь. Пауза — короткая, как вдох.
— Я почти закончил. Посмотри, как хорошо получилось, — тем же ровным тоном.

Он оборачивается — и Салли немеет: вместо лица — тёмный провал, куда проваливается свет. В этой яме вспыхивают две жёлтые точки — немигающие, чужие. Улыбка натягивается поперёк тьмы тонкой и слишком длинной чертой.

В руке — лист. На нём три человечка, держатся за руки. Вместо голов — чёрные круги, жирные, давящие, как клеймо. Похоже, он пытался нарисовать их «правильно», но линии дрожали, ломались, расползались — рисунок выходил детский и оттого ещё страшнее.

И тут Салли понимает, что её пугает не бумага и не круги.

Это руки у человечков — детские, тонкие — начинают кровоточить. Сначала темнеют кончики пальцев, будто обмакнутые в тушь, потом цвет густеет в тёмно-бордовый, и из-под соединённых ладоней проступает кровь. Капля набухает на линии, тянется ниткой, расползается пятном, а следующая — уже срывается на пол.

Кап… кап… кап.

Нитка звука перетекает — кап становится т-и-к, как будто кто-то повернул ручку громкости.

Салли открывает глаза не рывком, а как из воды: в комнате тихо гремит будильник, но в ушах ещё доигрывает капель.

— Рон!

— Да, родная? Тебе что приснилось?

— Кошмар!

— Ничего, бывает во время беременности…

— Но это было так реально.

— Знаю, знаю, у мне тоже бтак ывает, — он бледно улыбнулся.

Салли осторожно всмотрелась: всё нормально. Лицо — на месте, усталое, родное. Тьма в комнате обычная. Она подтянулась ближе, насколько позволял живот: одной рукой он держал её ладонь, другой она обняла его за шею. Дыхание выровнялось. Тик… тик… тик.

5

Салли проспала дольше обычного — для неё это было несвойственно. Поэтому и не заметила, как рано ушёл Рон. Кошмары, к счастью, больше не приходили, и она почти выспалась. Поднимаясь с постели, щурясь в залитой светом спальне, Салли поняла: утро давно ушло. На часах — почти полдень.

Она усмехнулась своей беспечности. Ночные страхи коротко шевельнулись и рассыпались, как пыль в луче. Привычка быстро вернула голову в рабочий режим: не раздумывать — делать. Дом ждал. Значит, план простой: продолжить уборку, разложить вещи по местам, навести порядок там, где вчера сил не хватило. Этим она и займётся — без суеты, шаг за шагом, чтобы этот дом наконец стал их домом.

Рон сам собрался и даже вымыл посуду. По привычке открыла дверцу буфета, взгляд зацепился за банку с кофе — знакомый запах будто шагнул навстречу. Она вздохнула, закрыла банку и налила прохладной воды: пока малышка с ней, никакого кофе — ничего лишнего. Сделала несколько маленьких глотков, провела ладонью по животу и поставила кружку на место, окинула взглядом кухню — чисто, тихо, дом словно прислушивается.

Рона, похоже, не будет до вечера, значит, с ужином можно не спешить. Зато подвал ждёт. Придётся вычистить ступени и проход, проверить проводку, прикинуть, где поставить стол и свет — обустроить Рону рабочий угол, чтобы не тащил бумаги в спальню. Зная его, Салли понимала: минимум неделю, а то и две он будет засиживаться там допоздна. Что ж, она начнёт сегодня — шаг за шагом, чтобы это место окончательно стало их. Дом, кажется, был не против.

Салли улыбнулась своему плану, закрыла шкаф и почти вприпрыжку направилась к подвалу. На полпути взгляд сам собой зацепился за широкое окно зала. Сад лежал в полуденном свете — спокойный, вымытый, с новой зеленью и мягкими тенями. Он будто тянул изнутри, как тёплая ладонь за локоть. Мысли о тёмном, пыльном подвале рассыпались; тело само развернуло её к стеклу. «Ладно, сначала сад», — решила она и не стала спорить с этим простым летним желанием.

Нужно понять, как туда выйти. Салли мысленно пробежалась по планировке и поморщилась: дверь на задний двор не вспоминалась. Будто кто-то вынул эту деталь из памяти. Она почти «нащупала» нужное место — и пусто, белый шум. «Ничего, дом изучим изнутри — выход найдётся», — успокоила себя и пошла проверять комнаты.

Окно в зале — огромное, почти во всю стену: сад виден как на ладони, каждая травинка в детальках. Но окно глухое: ни створок, ни форточки, ни намёка на отдельную дверь — сплошное стекло и рама. Салли ещё раз задержала взгляд, отметила блики на лаке пола и пошла дальше, медленно прочёсывая дом.

Кабинет — запертая дверь, внутри пусто: гладкие стены, запах лака и краски, одно-единственное окно и ничего больше. Коридор тянется дальше — тоже пусто. Ванная — с другой стороны, она миновала её, не задерживаясь. Дальше — тупик: вправо их спальня, влево — будущая комната малышки, к ремонту которой они ещё не приступали. Салли приоткрыла детскую: старая штукатурка, пыльный пол, голые углы, ни одной створки во двор. Никаких выходов в сад — ни здесь, ни рядом. Дом будто намеренно держит сад «за стеклом».

Неужели нет выхода на задний двор? Не может быть. Как она могла это пропустить? Или Рон тоже не заметил — закрутился на новой должности, а дом с его странной планировкой просто «перешумел» их внимательность, и они махнули рукой: потом разберёмся?

Салли досадливо скользнула взглядом по будущей детской, развернулась и почти бегом вернулась в прихожую: на сегодня — маршрут к саду. Если никак, придётся делать выход наружу. Заплатят, заморочатся с разрешениями — не впервой. Но обходить весь дом с улицы каждый раз она не собирается. Задний двор — это их, и он должен быть доступен изнутри. Тут и точка.

Снаружи её встретил миллионы запахов и звуков: тёплый воздух, стрёкот, шорохи. Солнце уже перевалило к середине крыши, двор ещё лежал в тени. Салли осторожно шагнула вперёд — и, уняв нервозность, вышла на улицу.

Двор оказался пустым. Справа и слева — заросли нестреженых кустов, колючие, но проходимые. Тропинки нет: только узкая полоса утоптанной земли вдоль стены и лужайка перед ним. Но Салли решила упрямо: если ей нужен сад, значит, она в него пройдёт.

Повернув вправо, она боком протиснулась сквозь кусты. Ветви цепляли лёгкое летнее платье, тонко царапали кожу. Пробравшись до угла дома, Салли остановилась: в лоб упёрлась доска забора. Высокая, тёмная от времени, но крепкая. Она провела ладонью по шершавой поверхности — доски стояли прочно, без щелей, будто их ставили с запасом «против людей».

Странно, — пробормотала Салли и вернулась к углу. Но уступать не собиралась: повернула обратно, осторожно, почти боком, прошла сквозь колючие ветки и двинулась вдоль стены к другой стороне дома, заглядывая по пути в собственные окна.

С той стороны её ждала та же картина: старый деревянный забор, плотно пригнанный к стене, без щелей и калиток.

— Да что ж такое… — Салли ударила ладонью по доске: лёгкий звон, ни сантиметра хода. — Где проход в мой сад?

— Он — снаружи, вы — внутри…

Салли вздрогнула, резко обернулась, инстинктивно подняв руки, будто собираясь оттолкнуться. Через просвет в кустах, на той стороне узкой дороги, стоял мужчина в белой майке и старых, вытянутых на коленях спортивных штанах. В правой руке — кружка, в левой — сигарета, тонкая струйка дыма тянулась ему к щеке. Он слегка подался вперёд, щурился, рассматривая её с ленивым интересом, и от этого взгляда Салли стало не по себе. Она отвела взгляд и почти бегом пошла к крыльцу, на ходу перебирая в памяти все замки на двери — где какой, в какую сторону поворачивать, что щёлкает первым.

С соседями они ещё не знакомились, и, пробираясь обратно через кусты, Салли вдруг поняла: это её первый выход наружу. Странно. Раньше она могла часами сидеть в парке, возиться в саду — в другом саду, в другом, старом доме. А сейчас — только дом, и ничего кроме него.

— Дверь не для вас.

Салли не ответила. Протиснулась через последний куст, почти влетела в дом, резко хлопнула дверью и тут же повернула ключ, потом верхний засов. Воздух в прихожей стал тише, гуще. Она выдохнула, провела ладонью по животу и, аккуратно отодвинув занавеску, выглянула наружу — мужчина заметив её, лениво махнул рукой с зажатой сигаретой, как бы вежливо кивнув из-под кружки. Салли вздрогнула, вжалась плечом в дверь, а через секунду нервно рассмеялась: выглядела сейчас как подросток, которого застали за тем, что он курит травку на заднем дворе.

Задний двор — будто по щелчку — снова растворился за ровной, спокойной плоскостью. Салли выпрямилась, пригладила платье и подошла к большому окну. За ним по-прежнему тянуло мягким, выцветшим летом; свет убаюкивал, но не отпускал. Она упёрлась ладонями в раму и всмотрелась в глубину — так, словно само окно дышит и вот-вот ответит ей изнутри.

Странная планировка: сад будто отрезан от дома — ни калитки, ни двери, только глухие окна и высокие стены. Такого она раньше не видела. На миг мелькнула мысль — снять раму целиком, выйти через проём…, но тут же отмела: беременность всё же важнее смелых экспериментов. Она нащупала на шее кулон, сжала — успокоилась, посмотрела на сад ещё раз и решила: они с Роном разберутся позже, когда он вернётся. Звонить ему сейчас не станет — у него и так дел по горло.

Значит, к исходному плану. Подвал ждёт: лестница, полки, рабочий угол. Дом будто прислушивался. Салли быстро прикинула, что взять, — швабру, тряпки, ведро, моющее. Всё сложила и направилась вниз.

6

Дверь не поддавалась. Глухо, намертво — даже не дрогнула от её ладони, как сильно Салли ни дёргала. Минут через пять пальцы онемели, на ладони выступили красные полосы, по вискам пошёл пот.

— Что происходит?.. — выдохнула она и резко отняла руку, будто это дверь дёргала её, а не наоборот. В ответ — тишина. Салли отступила на два шага, уставилась на замок, потом зло поддела ногой перевёрнутое ведро с тряпками. Оно покатилось, глухо постукивая по дощатому полу, и Салли на миг вдруг показалось, что вместе с ним укатился смысл всего её усердия.

— Какого… — она не договорила, стиснула пальцы. Внутри вздулось раздражение, накрыв холодной решительностью. «Дыши», — сказала себе, развернулась и ровным шагом пошла на кухню.

Через пару минут она уже машинально собирала мокрые тряпки, уносила ведро в ванную. Сполоснула — вода на секунду пошла ржавым рыжеватым потоком и снова стала прозрачной. Возвращаясь, ещё раз дёрнула ручку — глухо. На уровне глаз — тонкая кромка подновлённой краски, словно дверь недавно подкрашивали и не дали высохнуть.

Мысли сложились просто: запер Рон. Утром спешил, щёлкнул замком и умчал, даже не предупредив. Вечером поговорят — пусть помнит, что в доме он не один.

Что сейчас? В сад — хода нет, в подвал — тоже. Телевизор — мимо. Прогулка и знакомство с соседями — не время. Хватит взгляда на сад: он успокаивает.

Салли погладила живот, подтянула к окну стул и устроилась ближе, так что холод стекла коснулся щеки. За окном — лето: трава дышит, ветви перекатывают полосы света, в листве шуршат невидимые букашки, по газону ползут прозрачные тени. Ровное, медленное дыхание мира — и внутри нее становится тише.

Тени? Да, но не от деревьев — двигались как-то вразнобой, не в такт саду. Салли отпрянула, прищурилась в углы. Ничего лишнего… и всё же на дальнем краю будто что-то шевельнулось. Повернула взгляд — пусто; метнула в другой конец — снова едва заметная тень. Они были повсюду, и чем сильнее она всматривалась, тем меньше могла разглядеть.

— Хватит, — выдохнула, отступив от окна, и сжала виски ладонями. — Пора успокоиться.

Повернулась к кухне — застыла. Над мойкой распахнута тумбочка. Банка кофе открыта, рядом кружка с недопитым, уже остывшим. Она потянулась — кружка перевернулась, растеклась тонкая буро-водяная лужа. Салли отскочила на два шага. Она ведь не пила кофе — точно помнит: открыла, посмотрела, закрыла, налила воды… или?

— Нет, — прозвучало чужим.

Она глянула к окну: свет тускнеет, день клонится к вечеру. Привычно поискала часы — их не было. Ещё секунду смотрела на пустое место, уверенная, что проспала полдня, но стол чист и гол. За окном уже сгущаются сумерки. Когда успели?

Паника подступила: память сбоит вместе с мыслью. Дневные сцены мелькнули рывками: постель, вода, попытка пройти в сад, странный тип у окна, стекло — и сразу вечер. Почему вечер? Она снова метнулась взглядом — часы стоят: шесть.

Шаг назад — упёрлась в столешницу, инстинктивно уперлась руками и задела кружку: та вновь перевернулась, остатки плеснули на платье и на пол, будто вылили полведра.

Салли закашлялась, опустилась на край стула, ещё раз глубоко вдохнула. Мысли метались, и вдруг в этом гуле всплыло единственное, что не ломалось: Рон. Его короткое «звони мне всегда», его привычка отвечать с первого гудка, его голос, который ставит мебель внутри головы на места. Значит, туда, где есть якорь: в спальню, к телефону — он лежит на тумбочке, как талисман, там с утра. Встать, дойти, набрать.

Она вбежала — и остановилась. Спальня пуста: ни кровати, ни штор; старый пыльный пол и одинокая подвесная лампа мерцает, будто вот-вот перегорит.

Крик рвался наружу, но на последнем инстинкте она его заглотнула. Осталось пятиться назад — к залу, к окну, к саду, к тому, что может вернуть в реальность. Но зал уже другой: темный, голый, такой, как в первый раз — старые шторы на большом окне, уходящее солнце, один стул посередине и свисающий шнур в последних отсветах.

Дом изменился.

Салли сорвалась: длинный, страшный крик, руки на животе, и внезапное понимание — нет ни света, ни Сюзи, ничего; всё серое, рваное, мокрое; холод, тяжелый запах; пар изо рта. Она смотрит на себя — и кричит.

Воздуха не хватает, тепла не хватает; дом словно выталкивает её. Она ломанулась в прихожую, рванула дверь — не поддалась: заперто, щеколда, щелчок… и сосед. В белой майке, в старых вытянутых тренировочных штанах, с кружкой и сигаретой, ухмыляется, шепчет что-то злое — над кем-то, над ней.

Салли вздрогнула, резко ушла в сторону: сад — вот он, спасёт, примет. Она бросилась к окну и, не раздумывая, ударила вперёд — не в раму, а сквозь стекло, пытаясь прорваться наружу.

***

По периметру натянули жёлтую ленту, она дрожала на ветру и шуршала, будто шёпотом предупреждала: дальше нельзя. Во двор въехал белый фургон следственно-оперативной группы, из него вышли трое в одноразовых защитных костюмах и высоких бахилах. Один раскладывал улики на нумерованных табличках, второй ставил фотоаппарат на штатив, третий раскрыл коричневые бумажные пакеты и подписывал их химическим карандашом — дата, место, чья рука приняла, чья передала. Всё вслух, чётко, чтобы ни шаг, ни предмет не пропал без следа.

Детектив — сухой, в мятом плаще — оглядел двор и кивнул: работать. Судебный медик коротко осмотрел находку у раскопа между двумя старыми яблонями, попросил два пакета разного размера и каталку. Никто не обсуждал — каждое слово превращалось в запись и подпись. Патрульные тем временем прошли по соседям: двери открывали нехотя, говорили мало. Дом пустовал давно. Риелтор показывал его вчера днём — фамилию записали, велели доставить для разговора и разъяснить ему права.

У плинтуса в гостиной техник аккуратно прощупал щель тонким щупом, сменил перчатки, вытащил плотно сложенный лист. Не читая, упаковал: бумага, возможно записка. У крыльца темнели чёткие следы крупного мужского размера — свежие, шли к дому. Брызг земли почти нет: похоже, переносили, а не копали здесь. Лопату отметили отдельно: рукоять на исследование, металл — тоже.

Двое полицейских, переминаясь у ленты, переглядывались. Щуплый — с блокнотом и потускневшим шевроном — пытался шутить, но голос срывался. Рядом его напарник, тяжёлый, краснолицый, с растянутым ремнём на животе, жадно тянул через соломинку сладкую газировку из шипящей банки и при каждом глотке кривился, будто это не сахарная вода, а уксус. Форменная рубашка на нём топорщилась, пуговицы держались на честном слове. Щуплый, не глядя, буркнул: «Поменьше бы этой бурды — и дыхание не свистело бы». Тот фыркнул, но бутылку не убрал, только сильнее вжал её в ладонь, как оправдание.

На земле переставляли таблички, фотоаппарат щёлкал мерно, как метроном. Судебный медик с помощником перенесли пакет на каталку, назвали номер пломбы, время, и двери фургона захлопнулись глухо, будто сундук. Детектив, не поднимая голоса, перечислил поручения: поднять сведения по владельцу ключницы, кто выдавал доступ, проверить риелтора — путь, звонки, показания; дом после работы группы закрыть, журнал входов у дежурного.

Когда техники двинулись к машине, ветер на миг пригладил ленту, и двор стих. На мягкой земле остались следы, аккуратные прямоугольники от табличек и короткая пометка в потёртом блокноте щуплого: «Два трупа: женщина и ребёнок». Напарник, сопя, допил газировку до сладкой горечи и скомкал банку — хруст тонко прокатился по пустой улице.

В тот же миг, будто на этот хруст откликнувшись, за дорогой шевельнулась старая занавеска. В почти пустом доме, сером и давно неузнаваемом, из полумрака на улицу уставились два бешеных глаза. Давно не мытое лицо сливалось с дневной темнотой, белки казались почти жёлтыми. Узкие ладони с острыми ногтями, забитыми грязью, гладили подоконник. На порванной, почерневшей рубашке ещё держался клочок старого рабочего бейджика — из букв уцелело одно:

Рон.

Артем Стрелец 29.10.2025 г.

Подписывайтесь на канал t.me/gss_sagittarius

— все новости о новых книгах появляются там регулярно!