Донжуан XXI века

Оксфорд. Город, где камни дышат историей, а туманы прячут не меньше секретов, чем древние библиотеки. Я, Константин Гуров, обитатель этого академического Вавилона вот уже второй год. Факультет католической теологии. Звучит внушительно, не правда ли? Особенно для человека, чья душа – этакий изящный витраж, собранный из осколков цинизма, сентиментальности и неистребимой тяги к прекрасному во всех его, подчас весьма земных, проявлениях.

Русский? Да, но давно оторвавшийся от корней, вскормленный скорее европейской культурой и отцовскими деньгами, которых хватало ровно на то, чтобы поддерживать видимость приличия. Скромные финансы – это когда ты считаешь пенсы за порцию fish and chips в пабе, но при этом можешь цитировать наизусть «Сумму теологии» Фомы Аквинского, а твой поношенный твидовый пиджак сидит так, будто его сшили лично для тебя на Савил Роу. Красота? Признаюсь без ложной скромности – она у меня есть. То самое классическое сочетание славянских черт и аристократической бледности, что заставляет девичьи сердца трепетать, а их матерей – нервно перебирать жемчуг. Ум? О, да. Острый, как бритва, и такой же опасный. Остроумие – мой щит и меч. Язвительность – излюбленное оружие против пошлости и глупости. А куртуазность – это мой фирменный стиль, моя религия в мире, где подлинное рыцарство давно вымерло, словно доисторические хищники.

Я – Донжуан. Не по зову распутной крови, а по осознанному выбору эстета и скептика. Любовь? Прекрасная иллюзия, достойная воспевания в сонетах и оплакивания в трагедиях. Но верить в нее? Это все равно что верить в непорочное зачатие после семестра интенсивного изучения догматики. Я преклоняюсь перед Женщиной как перед идеей, перед формой, перед воплощением божественной гармонии. Я галантен до мелочей: мой поклон безупречен, комплименты – шедевры метафорической мысли, жесты – отточены, как фехтовальные па. Но дистанция! Священная, неприкосновенная дистанция. Я позволяю восхищаться собой, я дразню, я очаровываю, но не подпускаю близко. Эта недоступность, этот холодок за безупречными манерами – вот что сводит их с ума. Они видят вызов, тайну, недосказанность. А я вижу игру, прекрасную, сложную, бесконечно увлекательную игру, где главный приз – их мимолетный восторг и мое собственное, слегка пресыщенное, удовлетворение.

Так было до того вечера. До нее. До Элеоноры Вэнс.

Стоял промозглый оксфордский вечер. Туман, этот вечный спутник города, цеплялся за шпили колледжей, окутывал узкие улочки, заставляя фонари светиться тусклыми, призрачными шарами. Я вышел из Бодлеанской библиотеки, где провел несколько часов в обществе томов схоластов XII века. Голова гудела от латыни и тонкостей споров о предопределении. Нужна была перемена декораций, глоток чего-то живого, пусть и столь же искусственного. Мой приятель, Себастьян, вечно голодный до зрелищ и веселья ирландец, затащил меня на студенческий спектакль.

"Гуров, ты закиснешь в своих пергаментах! – ворчал он, волоча меня по мокрому булыжнику Мертон-стрит. – Школа Драмы ставит что-то экспериментальное, по Чехову, но с привкусом абсурда. Будет дико скучно или дико смешно. В любом случае – будет бесплатное вино!"

Школа Драмы. Прибежище богемы в академической твердыне. Место, где юные таланты корчат рожи судьбе, мечтая о Вест-Энде и «Оскарах». Я внутренне усмехнулся. Что может быть трогательнее и нелепее, чем этот кипящий котел амбиций и самовыражения? Но вино – аргумент весомый. Да и наблюдать за человеческими особями в их естественной среде обитания – всегда занятно.

Зал был небольшим, камерным, набитым до отказа. Пахло краской, пылью, потом и дешевым парфюмом. Преобладала творческая интеллигенция: драматично закутанные в шарфы юноши, девушки с выразительно накрашенными глазами и небрежными прическами, которые стоили, я уверен, немалых усилий. Я занял место в конце ряда, приняв свою привычную позу наблюдателя – слегка откинувшись, с вежливой, но отстраненной полуулыбкой на губах. Себастьян тут же начал шепотом комментировать окружающих, выдавая свои язвительные, хотя и не столь отточенные, как мои, вердикты.

Спектакль начался. Чехов, действительно, но пропущенный через мясорубку какого-то постапокалиптического видения. Герои в лохмотьях декламировали «Вишневый сад» на фоне картонных руин. Было претенциозно, местами нелепо, но местами искренне. Играли с огоньком, с той безрассудной самоотдачей, которая бывает только у очень молодых и очень голодных.

Я наблюдал, оценивал, мысленно отмечал удачные и провальные моменты. Мои глаза скользили по сцене, фиксируя мимику, жесты, интонации. Оценивая не только игру, но и материал. Да, грешен. Старая привычка. Одна актриса – слишком криклива, вторая – манерна, третий юноша – напоминал деревянного солдатика.

И вот вышла она.

Не главная роль. Какая-то второстепенная сестра или гостья. Выход был коротким. Может, минута, не больше. Она стояла чуть в глубине сцены, почти в тени, пока остальные разыгрывали свой фарс с пафосом. На ней было что-то простое, темное, не привлекавшее внимания. Но…

Все произошло мгновенно. Кто-то из актеров сказал что-то особенно нелепое, нарушив хрупкую ткань абсурда. В зале повисла неловкая пауза. И вдруг она улыбнулась. Элеонора Вэнс. Я еще не знал ее имени, но это была она.

Это не была актерская улыбка. Не было в ней ни игры, ни натянутости, ни желания понравиться. Это была улыбка человека, который видит всю эту нелепость, эту игру в высокое искусство, и прощает ее. Улыбка смущенная, чуть растерянная, но невероятно теплая. Искренняя. Как луч солнца, пробившийся сквозь оксфордский туман и театральный гротеск. В уголках ее глаз собрались лучики смешинок, губы тронуло едва заметное, но неудержимое движение. Она поймала взгляд кого-то из партнеров, и в этом взгляде было столько молчаливого понимания, сочувствия к общей неловкости, легкой самоиронии…

Мир сузился до этой улыбки. Шум зала, игра на сцене, шепот Себастьяна – все отступило, растворилось. Я физически ощутил, как что-то внутри меня дрогнуло. Как будто кто-то невидимый провел ледяным пальцем по моей броне из цинизма, и в ней образовалась трещина.

Я замер. Моя знаменитая отстраненность испарилась. Я смотрел. Впитывал каждую деталь. Темные, очень живые глаза, казавшиеся огромными на бледном, овальном лице. Волосы цвета воронова крыла, собранные небрежно, но с такой естественной грацией, что казалось – они так и должны лежать. Фигура – не броская, но изящная, с какой-то внутренней музыкальностью линий. И эта улыбка… Эта чертовски опасная, подлинная, человеческая улыбка, которая разом обнажила всю фальшь моего собственного, отрепетированного до совершенства, арсенала обольщения.

Она исчезла так же быстро, как и появилась, растворившись в тени кулис. Сцена продолжалась, но я уже не видел ее. Передо мной все еще стоял тот образ: полумрак, простое платье, и лицо, озаренное внутренним светом искренности.

"Гуров? Ты как будто привидение увидел," – прошипел Себастьян, тыкая меня локтем.

Я вздрогнул, резко вернувшись в реальность. Мои пальцы непроизвольно сжали подлокотник кресла. Внутри бушевал странный хаос. Не восхищение – я восхищался многими. Не просто вожделение – оно было знакомо. Это было потрясение. Как удар молнии в ясный день. Или как внезапное прозрение посреди привычной лжи.

"Кто это был?" – спросил я, и мой голос прозвучал чуть хрипло, не так безупречно-ровно, как обычно.

Себастьян ухмыльнулся.

"Ага! Попался, циник! Это новенькая. Элеонора Вэнс. С курса по обмену на год. Говорят, талантлива чертовски, но скромная. Не из тех, кто крутит романы со всей труппой. А что? Заинтересовался?"

Я не ответил. Вместо этого я сделал то, чего не делал никогда – избежал его насмешливого взгляда. Мои мысли лихорадочно работали. Элеонора Вэнс. Имя звучало как стих. Достойно. Сильно. Скромная. Это объясняло отсутствие показного лоска, эту естественность. Не из тех… Интересно. Вызов? Или подтверждение моего первого впечатления?

"Просто наблюдаю," – наконец выдавил я, стараясь вернуть привычную небрежность тона. Но внутри все еще колотилось. Эта улыбка… Она преследовала меня. Она была, как ключ, вставленный в замок, о котором я и не подозревал.

После спектакля в фойе царила обычная суета. Группы студентов обсуждали постановку, смеялись, пили дешевое вино из пластиковых стаканчиков. Я стоял в стороне, прислонившись к колонне, стараясь восстановить контроль над собой. Моя броня была повреждена, и это раздражало. Я чувствовал себя уязвимым. Непривычное и крайне неприятное ощущение.

И тут я увидел ее снова. Она вышла из-за кулис, уже без грима, в простых джинсах и свитере. Выглядела еще моложе, почти хрупкой. Ее окружали несколько человек из труппы, она что-то говорила, улыбаясь все той же теплой, открытой улыбкой. Она слушала кого-то, кивая, и в ее глазах светилось настоящее внимание. Ни тени высокомерия, столь свойственного актерской братии, ни желания быть в центре. Просто была собой.

Моя рука непроизвольно потянулась поправить галстук – рефлекторный жест галантности. Но я остановил себя. Нет. Обычная тактика здесь не сработает. Подойти с отточенным комплиментом? Она улыбнется вежливо и отвернется. Она видела таких, как я. Или, что более вероятно, не обращала внимания. Ее мир казался другим – более подлинным, менее зацикленным на играх и позах.

Она обернулась, и ее взгляд скользнул по залу. На мгновение он остановился на мне. Не с интересом поклонника, не с кокетливым вызовом. С легким, безоценочным любопытством. Как будто увидела незнакомый экспонат в музее. Ничего личного. Просто факт моего существования.

И в этот момент мой знаменитый ум, способный разбивать доводы оппонентов в пух и прах, выдал полную пустоту. Ни остроумной реплики, ни элегантного жеста. Я просто стоял, пойманный этим спокойным, изучающим взглядом. Она смотрела на меня, а не на мою маску донжуана. И это было страшнее любой критики.

Затем ее внимание переключилось на что-то другое, она повернулась, и группа двинулась к выходу. Я видел, как она уходит, ее темную головку, склонившуюся в ответ на что-то, сказанное подругой.

"Ну что, Гуров? Идешь? Или будешь тут стоять, как вкопанный?" – Себастьян прервал мое оцепенение.

Я оторвал взгляд от двери, за которой она исчезла. Внутри бушевала странная буря: остатки смущения, нарастающее раздражение на самого себя и незнакомая, щемящая тоска. Тоска по чему-то, чего у меня никогда не было и в чем я, циник Гуров, всегда публично сомневался.

"Идем," – сказал я резко, отталкиваясь от колонны. Голос звучал чуть грубее, чем я хотел. – "В этом вине больше воды, чем винограда. Найдем что-нибудь крепче."

Мы вышли на холодную, продуваемую всеми ветрами улочку. Туман стал гуще, фонари превратились в мутные желтые пятна. Я застегнул пиджак, но холодок был не снаружи. Он шел изнутри. От той трещины в броне. От образа улыбки во мраке сцены. От ощущения, что я, Константин Гуров, мастер игр и дистанций, только что проиграл первый раунд, даже не вступив в бой. И проиграл просто взгляду. Просто искренности.

Элеонора Вэнс, – прошептал я про себя, и имя обожгло губы, как глоток незнакомого, крепкого вина. Опасное вино. От которого кружится голова и теряешь почву под ногами.

Донжуан влюбился. И мир перевернулся с ног на голову.