Драконье злато

Август тысяча четыреста пятьдесят шестого года

от Рождества Христова

Войско Владислава они взяли в кольцо на рассвете, под солнцем, едва начинающим припекать сквозь стальные кольчуги, на зеленой равнине, полной сочной, густой травы, утренней росой смачивающей копыта коней. Точно волны, пенящиеся кипенно-белым – Влад тронул коня, повдоль рассекая их, и войско двинулось вслед, послушное его воле. Рассыпавшись по равнине, они мчались вперед, туда, где, ощетинившись серым строем копий наизготовку, их ждали верные Владиславу, господарю валашскому – те немногие верные, что оставались с ним до конца.

– Не горячись, брат, победа сама идет к тебе в руки, – Штефан дернул поводья, осаживая гнедого, обернул к Владу лицо, раскрасневшееся от стремительной скачки, – Мане уже сделал все, что было должно, и наши мечи всего лишь довершат начатое… О чем думаешь, Влад?

– О том, что тот, по чьему приказу ослепленного Мирчу зарыли заживо, умрет слишком быстро, от рук моих, чистой, благородною смертью, приличествующей господарю, – проронил Влад, – об этом единственно жалею, и ни о чем более. Но ты прав, брат – сейчас не время для раздумий и жалости.

Бледно-розовым, рассветным солнцем крашенные облака плыли над головой, в небе кипела облачная битва – всадники на белых, кудлатых лошадях сходились друг с другом, облачными, великанскими мечами взмахивая в ослепительно-синем, и рыжими, рассветными отблесками кровь вспыхивала на острие, и лошади валились на бок, с неслышимым ржанием, где-то там, в непредставимо далекой высоте, и ветер гнал облака все дальше и дальше, под разгорающейся короною солнца.

…Это был первый из Владиславова войска, скрестивший свой меч с Владом, бросившийся к нему по полю наперерез – высокий, неожиданно ловкий, несмотря на кажущуюся медвежью грузность, в добротной кольчуге и шлеме по светлые, будто солнцем выжженные брови – боярин с простовато-крестьянским лицом, и дрался он по-крестьянски – точно траву косою косил, невозмутимо-спокойно, без тени волнения или злости. Влад едва успевал парировать удар за ударом, до ноющей боли в руке, до ослепительных всполохов перед глазами, до пота, солеными ручейками льющегося из подшлемья, когда, пронзительно всхрапнув, конь недруга его шатнулся в сторону на подгибающихся ногах, и, выбросив из стремян седока, с маху рухнул в траву.

– Я как знал, что один ты не справишься, брат! – хохотнул Штефан, на вздыбившемся, копытами месящем воздух гнедом вырастая откуда-то справа. – Знатный боец с тобой бился, как цепом на току мечом работал… вот такого бы тебе в войско, Влад!

– Да, такой был бы особенно ценен, – Влад оглядел из-под руки поле, солнцем пропитанное до краев, ветром прошитое поле, полное стука мечей и конского топота, в красным окрашенной, сбитой копытами высокой тырговиштской траве.«Сколько господарей сменилось на престоле Валахии за эти годы, а земля – она одна, и ей нужен отдых, хоть ненадолго. Хоть ненадолго забыть о бесконечной войне… смогу ли я дать Валахии это?» – мелькнуло в голове ускользающе-мимолетное, чтобы уйти из памяти – мгновенье спустя. Влад погнал коня в центр поля, туда, где в окружении дружины своей бился сам Владислав – венгерский ставленник Владислав Басараб, убийца брата его и отца, тот, чьей смерти Влад желал сейчас более всего на свете, и более всего – жалел, что будет она быстрой и легкой.

Это случилось быстрее, чем думалось Владу, до обидного нелепо и скоро – когда, оборотившись к нему с мечом в руках, Владислав вдруг запрокинул голову к небу, ослепительно-синему небу в ветром разорванных облачных лоскутах, и меч выпал из разжавшихся рук его, и сам он бессильно повис в седле, обнимая конскую гриву, и красным расползалось пятно на спине его, мечом рассеченной кольчуги.

– Кто это сделал? – Влад вскинул глазами на дружинников за спиною бывшего господаря, поспешно склонивших мечи до земли.

– Я! – один из них шагнул сквозь расступившийся строй, придерживая рукой опустевшие ножны. – Я убил его, расчищая вам дорогу к трону, господарь…

– Ты умрешь от того же меча, – оборвал его Влад, не без удовольствия наблюдая, как заливается мертвенной бледностью лицо стоящего перед ним. – Какую награду я еще могу предоставить предателю, бьющему в спину тому, кто всецело ему доверял?

– Но ведь ты сам убил бы его! – рванувшись из рук дружинников, он смотрел на него в упор, в последней надежде, погашенной взглядом Влада, точно тлеющий уголь – холодной водою.

– Я ему в верности не клялся. Похороните господаря с почестями, как и положено, – бросил Влад через плечо, разворачивая коня к войску, стекавшемуся по полю к нему, враз замолчавшему полю, солнцем залитому до последней травинки, в шорохах ветра и перестуке копыт, в облаках, беломраморным сводом над головою, в бестревожно-синем небе сияющих облаках.

– Не успел на престол взойти, а уже казни… Непростым будет правление твое, господарь! – стянув с головы шлем, в ярко-красной тряпице, заматывающей затылок, он стоял перед Владом, неловко переминаясь с ноги на ногу – боярин, первым скрестивший меч с мечом его, тогда, в той безрассудной горячке боя, медвежье-сильный, бьющийся за семерых боец Владиславова войска… будь у него таких вдесятеро больше, кто знает, как бы закончилась битва?

– А кто сказал, что все будет просто? – Влад придержал коня перед ним, копытами нетерпеливо вспахивающего траву вороного, успокоительно хлопнул перчаткой по черной, ветром перебираемой гриве. – Чем ругаться без толку, лучше б в помощники пошел, глядишь, и господарю твоему полегче бы стало. Как твое имя? Мане мне про тебя не рассказывал.

– Войко Добрица, Димитров сын, – буркнул боярин, поправляя повязку. – Отчего б не пойти – пойду, раз уж по-доброму приглашаешь… Наш род всегда служил честно, если на службу шел. Может и впрямь – выйдет у тебя чего, что у других не вышло.

– Вижу, сомнения тебя берут. А ты не сомневайся, Войко, сомнения – они для души не полезны, – хмыкнул Влад, выпрямляясь в седле. – Рад, что ты теперь на моей стороне. Таких, как ты, лучше в близких друзьях держать, чем во врагах отдаленных.

Он дал шпоры, направляя коня наискось, через поле, буйными зелеными волнами мечущееся под копытами, солнцем залитое беспокойное поле – до самых тырговиштских стен, до виднеющихся над ними башен, до высоких ворот Тырговиште, что откроются по мановенью его руки...

И войско его шло вслед за ним.

***

Апрель тысяча четыреста пятьдесят седьмого года

от Рождества Христова

Ярко-алая скатерть с золотой бахромой, густого, винного цвета, будто из пролитого кубка – Злата вела по ней кончиком пальца, вырисовывая цветы и узоры, коими так хорошо было бы разбавить этот невыносимо ровный окрас. Это было не так весело, как показалось вначале – в пении и гусельном перезвоне, в плясках увешанных бубенчиками шутов, что прыгали, кривляясь, между столами, и черные, колышущиеся тени их плясали по выбеленным стенам… гусли замолкли, всплакнув на прощание тонко-высокою нотой, позвякивая пестрыми колпаками, удалились шуты, и только голоса – мерные, усыпляюще-монотонные, доносились до Златы от соседних столов. «Разве ж это пир? Так, скука одна…» – наматывая на палец бахрому, Злата украдкой скосила глаза – к кудлатой охотничьей псине, что разлеглась между ножками стула, высунув из пасти трепещущий мокрый язык.

– Тетя Нела, можно я дам ей кусочек? Пусть она встанет на задние лапы и…

– Тш-ш! – тетя Нела приложила палец к губам, с еще не просохшими винными каплями. Кроваво-красные, оттенка столовой скатерти, рукава ее плеснулись, задевая недопитые кубки, звякнули тяжелые бусы на шее. – Я хочу, чтобы ты замолчала. Вот прямо сейчас.

…Среди ярких одежд пирующих одежды его, цвета темной, непроглядной ночи, притягивали глаз, будто тени, не выжженные свечным пламенем, угольно-черные тени. По правую руку от отца ее и по левую от дяди Мане – он сидел во главе стола, Влад, сын Влада, новый валашский господарь, пришедший на смену господарю прежнему. «Точно в трауре каком… отец так тоже ходил много дней, когда мамы не стало… а кого оплакивает наш господарь, у него же вроде никто не умер? Или праздник ему не по душе… но зачем тогда собрал всех бояр, с домашними их, зачем пировать с собой посадил?» – выпустив из рук мятую бахрому, Злата сжала пальцы в замок, унимая тревогу, кольнувшую вдруг игольно-острым.

– Так скольких же господарей вы помните на своем веку, почтенные бояре? Вот ты, Тудор, например? Или ты, Михаил? Или ты, Юрчул? – Влад поднялся на ноги, взглядом стирая улыбки с лиц враз замолчавших бояр, под стук отставленных в сторону кубков. – Что молчите-то? Или со счета сбились?

– Семерых помню…

– А я, пожалуй, что и шестерых.

– Пятерых, господарь!

– Достаточно, почтенные. А теперь скажите мне, не кажется ли вам странным, что боярский век настолько длиннее господарского? Как вы думаете, почему оно так? Молчите? А я вам отвечу.

…Красный, раздражающе-бьющий под веки, цвет скатерти будто пульсировал кровью, еще не пролитой из отворенных вен, еще дающей телу тепло и способность дышать. Это было куда как спокойнее – застыть, глазами уставившись в стол, в расходящееся красным море, в белых лодках тарелок с весельными ложками по краям, чем поднять глаза – к этому негромкому голосу, приглушающему прочие голоса.

– Я отвечу вам всем. Тебе, Тудор, приближенному моим отцом, и предавшему его, когда он стал неудобен. Тебе, Станчул, заколовшему его мечом, дабы выслужиться перед Владиславом. За это ты сделался распорядителем двора при новом господаре… сладка оказалась цена предательства, да? Тебе, Татул, смеявшемуся над ослепленным братом моим… что же ты сейчас не смеешься? Или такие невеселые вещи я говорю? – он стоял посреди пиршественной залы, так близко, что Злата могла разглядеть серебряный отсвет ножен на поясе, холодный, мертвенно-лунный блеск против солнечно-свечного сияния. Перстнями увитые, пальцы его сжимали стальную рукоятку клинка, змеею готового прянуть наружу, чтобы окрасить кафтаны пирующих – в цвет праздничной скатерти, кричащий, обжигающе-красный, цвет крови, покидающей отворенные жилы…

«Он казнит их здесь, или прикажет вывести во двор?» – успела подумать Злата, прежде чем Влад обернулся к ней.

– А кто разрешил быть на пиру столь юной боярышне? Твой отец не подумал о крепости сна твоего после того, что ты здесь увидишь?

Высокий, на голову выше соседей, отец поднялся на ноги, с шумом сдвигая стул.

– Да я больше о делах твоих думаю, господарь, чем о собственных домочадцах, – раздумчиво произнес он, под сдавленные смешки враз оживившегося застолья. – Сестра моя ее с собой взяла, все ж развлеченье какое. А я и рукой махнул – пусть делают, что хотят… Прикажешь уйти им?

– Отчего ж, пусть остаются, если желание есть. Твоей дочери, Войко, я не указ, сам решай, что дозволено ей, а что нет, у меня сейчас иные заботы... – скользнув напоследок глазами по ней, Влад оборотился в сторону, к дружинникам, замершим вдоль стен, точно серые, молчаливые тени. – А вы чего ожидаете?

…Высокие, полные тускло-синего, вечернего света, окна пиршественных палат отражали небо и двор, просторный, булыжником вымощенный двор, расчерченный рядами кольев – словно лесом, прорастающим сквозь каменную мостовую, готовым поднять свои головы к небу лесом, по единому взмаху руки – того, кто сейчас стоял посреди двора, весь одетый в траурно-черное.

Их было не более дюжины – связанных, без плащей и шапок приведенных во двор, ожидающих казни приговоренных. Злате еще не приходилось видеть смерть – так близко, на расстоянии взгляда с широкого дворцового подоконника, на расстоянии брошенного камня – ударившись о мостовую, он отскочил к ногам одного из дружинников, царапнул боком своим дубленую кожу его сапог.

«Снимет ли господарь траур свой после казни, оденет ли красно-кровавый кафтан с меховым подбоем и шапку в цвет ему, будто залитую кровью? Прежний господарь любил этот наряд, почему бы и нынешнему не начать его жаловать? – внезапно подумалось ей. – Ох, ну и глупости в голову лезут… Отец бы ругался, если б узнал».

– Отойди от окна! Я не хочу, чтобы ты это видела.

– Но отец разрешил…

– Много он, твой отец, понимает. Последние остатки чувств потерял, на службе своей! Кому сказала – отойди прочь! – тетя Нела злилась, ненаигранной, непритворною злостью, и это было куда страшнее гнева отца, отходчивого в своем скоротечном негодовании. Злата соскользнула с подоконника, кинув последний взгляд – на того, кто все так же стоял посреди двора, готовясь дать сигнал начинавшейся казни, небрежным взмахом руки, стянутой черной перчаткой…

И отец ее – ждал приказа подле него.

***

Апрель тысяча четыреста шестидесятого года

от Рождества Христова

Это была белая, как снег, отъевшаяся на сочных луговых травах коза, меланхолично жующая клевер. Колокольчик на шее ее упреждающе звякнул, когда, нехотя оторвавшись от пищи, она шагнула с дороги в заросли лещины у склона, уступая путь Владову коню.

– Вот за этим селом Дан сейчас и стоит, – махнув рукой в сторону, туда, где за спиною козы на склоне холма лепились крестьянские мазанки, Войко оборотился к Владу, – как услыхал, что ты в Брэиле, так сразу и двинулся на столицу… Только не ожидал, что ты столь быстро вернешься.

– На то и расчет был, – Влад дернул поводья, сворачивая коня на тропу, ведущую вверх по склону, – выманить его, наконец, из брашовских земель, и разрешить это дело – раз и навсегда. Строчить клеветнические письма на меня венгерскому сюзерену он, безусловно, умеет мастерски… что ж, остается проверить, настолько ли мастерски он владеет мечом.

Утоптанная копытами до твердости камня, тропа вывела его на вершину холма. Даново войско стояло в долине под ним – пять тысяч клинков саксонских наемников вкупе с клинками валашскими – изменников-бояр, перешедших на сторону Дана. «Пригрелись в брашовском змеюшнике… жаль, что не всех вас в свое время на колья пересажал, – царапнуло под сердцем ядовито-злое, – впрочем, исправить это еще не поздно».

Влад обернулся к войску, темным, густым потоком рассеявшемуся за спиною его, готовому по сигналу обрушиться вниз, мечами вгрызаясь в ряды армии Дана, прореживая ее, точно косою – разросшуюся траву.

– Ну что, Войко, начинаем? И да будет добрым покос!

…Сонной, полуденной дремой наполненная до краев, долина ожила – ревом труб и барабанною дробью, криками и лошадиным ржанием, всколыхнулась, выплескивая из себя – стук мечей и грохот конских копыт, шелест трав под ударами их и заполошные птичьи клики – над холмами, подставившими солнцу свои крутые бока.

Внезапность была на руку Владу. Застигнутые врасплох, они бились без особого ожесточения – люди Дана, теснимые валашским войском; они отступали, оставляя долине тела своих мертвецов и коней, брошенное оружие и знамена, группками и поодиночке – карабкались на спины холмов, хватая ртом воздух, взрезающий грудь от быстрого бега… Влад не счел нужным преследовать их.

Осадив коня у подножия склона, он смотрел на последних из них, еще оказывающих сопротивление – с десяток саксонских наемников, прикрывавших собою Дана, мечами своими вновь и вновь испытывающих прочность валашских мечей, пока, наконец, терпение Влада не иссякло.

– Саксонцы! Вы храбро сражались, но стоит ли ваша смерть золота, уплаченного Даном? Я предлагаю вам сдаться… – Влад вскинул руку, упреждая негодующие голоса, – но не прошу даже сложить оружие. Вы можете забрать его с собой, если поклянетесь не причинять им более вреда моим людям. Даю слово, что отпущу каждого из вас – вы мне не враги, и я не желаю напрасных смертей.

…Влад долго смотрел, как они уходили – с гордо вздернутыми подбородками, крепко сжав рукояти мечей, сбереженных для новых битв, как шаги их скрывали холмы, и трава, смятая их сапогами, распрямлялась вновь – к бело-синему небу, и только потом – обернулся к Дану, бледному, как полотно, со скрученными за спиною руками стоящему подле него.

– А вот тебя, любезный родич мой, я отпустить не могу, сам понимаешь. Как и вернуть тебе меч… Принесите ему лопату!

Проросший сочной, зеленой травой, цепкие корни свои пустившей глубоко в дерн, в копытами взбитой пыли и чернеющих пятнах крови – клочок земли под ногами Влада вполне был пригоден для могилы – бывшему претенденту на валашский престол, Дану из Брашова, старшему брату Владислава.

– Копай. Копай и помни – рука настоящего господаря должна держать лишь скипетр и меч… – Влад смежил веки, вслушиваясь в гулкий стук железа о земляной дерн, в тяжелое, надрывистое дыхание Дана, в мерный голос священника, отчитывающего заупокойную по живому еще мертвецу, и думал, что это будет по справедливости, если такая еще осталась на свете – дать старшему брату убийцы Мирчи умереть так, как умер сам Мирча – похороненным заживо, задыхаясь под толщей земли, крича в чернеющую пустоту до сорванного голоса, пока не остановится сердце…

– Злата моя спрашивала про тебя, – как-то невпопад произнес Войко, заставив его с неохотой открыть глаза – гудению голосов и полуденно-яркому свету. – Любопытствовала – почему ты все время в черном? Скольких, говорит, врагов своих ты должен казнить, прежде чем красное наденешь?

Влад помнил ее – в платье цвета запекшейся крови, со светлыми, будто выгоревшими от солнца косами и худеньким бледным лицом, на том самом пиру три года назад, в числе прочих. Смотрела – точно сети глазами плела. Неощутимо-тонкие, клейкие, как паутина… Влад перевел дыхание, словно бы отпуская внутри себя леской натянувшуюся нить, усмешливо глянул на Войко.

– Остра она на язык, дочка твоя, следи, чтоб кого не порезала ненароком!.. Так что там с могилою, Войко? Достаточной глубины?

– Достаточной, господарь. Не то что один Дан – два Дана свободно поместятся! – успокоительно проворчал Войко. – Что дальше-то делать с ним?

«Почему ты все время в черном? Черном, как земля под твоими ногами, жирные комья земли в белесоватых травяных нитках и извивающихся червях. Мирча бьет кулаком в крышку гроба, и в глазах его – черным-черно. Дан стоит на коленях перед могилой своей, и видит внутри черную пустоту… Скольких ты еще должен казнить, прежде чем красное наденешь?..»

Влад провел рукой по лбу, точно стирая с лица – то ли кровь, то ли налипшие земляные комья.

– Что делать? Так известно что – отсеките ему голову и похороните со всякими почестями. Что смотришь на меня так, Войко, будто призрак увидел?

– Странное лицо у тебя сейчас сделалось, господарь, – осторожно начал Войко, – словно бы и не ты говорил мне все это… И… дочке-то моей – что передать?

– Передай, что в гостях у тебя буду скоро. В красном приеду, если так мил ей этот цвет, – дернув поводья, Влад развернулся прочь – от разверстой могилы с обезглавленным телом Дана, от дружинников с лопатами, засыпающих в нее горсти земли, от недоуменно качающего головою Войко.

И мысль о том, что сделанное им – все же по справедливости, не оставляла его.

***

Июнь тысяча четыреста шестидесятого года

от Рождества Христова

Игла вырвалась из-под пальцев, пчелиным жалом воткнулась в ладонь – до вишнево-красной капли крови, скатившейся в белоснежное полотнище вышивки. «Замою, когда дошью. Или нитками какими прикрою…» – Злата отложила в сторону пяльцы, всмотрелась в недошитый рисунок на полотне – рыцаря в стальных доспехах, повергающего копьем дракона, черного, как бездны самой преисподней. Красное адское пламя вырывалось из пасти его, дракон извивался, зубами пытаясь схватить благородного рыцаря, но сил его явно не доставало, ведь на стороне рыцаря был сам Бог со святыми архангелами – их предполагалось изобразить на пока еще не дошитом куске.

– Пожалуй, золотое пойдет. Нимб ясный архангельский… – она крутанула в руках вышивку, примеряясь к дальнейшим стежкам, прежде чем уши ее различили отчетливые шаги за полуприкрытою дверью соседнего зала.

– Вот уж не ждал тебя сегодня! – гулко бухнул голос отца. – Да еще и на ночь глядя! Или дело столь срочное, что до утра не дождет?

– Напротив – я суеты не люблю, а потому к делам серьезным начинаю готовиться загодя. В Брашов тебя отправить хочу. Вечное беспокойство у меня этот Брашов…

Сбросив с коленей шитье, Злата на цыпочках скользнула к двери, замерла, стрункой вытянувшись вдоль стены. Их было двое, в соседней комнате у стола с единой свечною плошкой, скупо разжижающей темноту – отец и некто в одуряюще-красном, закрытый широкой отцовской спиной. Голос его, до мягкости спокойный, тревожил ее неясной тревогою узнавания, будто бы слышала она его ранее, и даже встречала воочию его обладателя – при ясном дневном свете, дающем возможность увидеть, как следует, все то, что сейчас было скрыто ночным полумраком.

«…только одет он был во все черное, как обрывки самой темноты, а так – все такой же», – стукнулось в памяти, заставив Злату прикрыть рот рукою, заглушая невольный вскрик. Влад, Дракулов сын, господарь валашский, высмотренный ею тогда на пиру, три года назад, среди столов, застеленных красно-кровавым, точно жгучее драконово пламя. Помнит ли он ее, хоть на самую малость? Если выйдет она из-за дверей и склонится в поклоне – улыбнется ли ей?

– Разворошил ты, господарь, это осиное гнездо, – тяжко скрипнув стулом, отец поднялся на ноги, и тень его, большая, медвежье разлапистая, качнулась вслед ему, растеклась по стене оплывшей серою кляксой. – Ох, не к добру разворошил! Припомнит Брашов тебе еще – и посаженных в темницу купцов, и осаду под стенами его, крепко припомнит.

– Что осада-то? Так, пальцем слегка погрозил, а шуму-то было – словно весь город предал огню, истребив брашовян от мала до велика. Вот увидишь, Войко, рано или поздно мне и это припишут, – хмыкнул Влад в темноту, дернувшуюся от слов его – черной струйкой свечной копоти, зазмеившейся к потолку. – Как и «невинно» пострадавших купцов… забыл, что ли, по какой причине они пошли под арест?

– Такое забудешь… – отец неловко взмахнул рукою, в опасной близости от свечи, будто подзывая огонь к трепещущим краям своего рукава. – Наши купцы до сих пор из брашовских застенков не вышли, точно военные пленники сидят… А войну-то вроде и не ведет с тобой Брашов?

– На словах – не ведет, а на деле… – Влад поднялся на ноги вслед за отцом ее, весь оказавшись в коротком свечном полукруге. – На деле давно бы пора решать вопрос с перемирием. Купцов наших менять на брашовских сидельцев, торговлю прежнюю возобновлять. Худой мир все же лучше, чем добрая ссора… Та-ак, обожди-ка, Войко!

Яркого вдруг сделалось как-то неожиданно много, колким свечным пламенем прянув из-за дверей, распахнувшихся настежь. Злата закрыла глаза, а когда открыла их – Влад был совсем рядом, стоял, с любопытством рассматривая ее, и свеча в его руке заходилась трескучими искрами, и угольно-черные тени дрожали из-за плеча.

– Так вот какие соглядатаи ныне водятся в домах у моих бояр, подумать только! – наконец произнес он, и голос его дрогнул от разбираемого смеха. – Что же интересного ты нашла в разговоре нашем, юная боярышня?

– Ты говорил о мире, не о войне, значит, душа твоя наконец-то спокойна, – она с трудом заставила себя не опустить глаз – перед свечным пламенем, невыносимо яркого цвета, под взглядом Влада, припекающем щеки до красноты. – А я ничего не желаю более, чем мира твоей душе, господарь.

– Моя душа пусть будет заботой священника, а не хорошенькой девицы на выданье, – усмехнувшись, Влад отвел в сторону свечку, все так же вглядываясь в лицо ее. – Твой отец, небось, блюдет тебя в строгости?

– Я времени на воспитание ее не имею. Моей сестре все препоручил, она женщина строгих правил, – степенно откашлявшись, отец шагнул за порог ее комнаты, поднял с пола недошитые пяльцы. – Вот, вышивает целыми днями, читает Святое Писание…

– Точно в монашки ее готовишь… впрочем, твоя дочь – не моя забота. Рад был увидеть тебя, юная боярышня!

Вскинув на нее взгляд напоследок, он вышел из комнаты вслед за отцом ее, плотно, до стука, притворив за собою дверь.

«Словно обиду какую на меня затаил… или не было ее, этой обиды… что ж я опять глупости себе сочиняю!» – Злата устроила на коленях пяльцы, раздумчиво повела иглою над незаконченным полотном. Черный дракон извивался, как и положено змию, силясь уйти из-под рыцарского копья. Рыцарь подымал коня на дыбы, замахиваясь оружием на лиходея. Буровато-засохшее пятнышко крови виднелось меж ними, сквозь вышитую зеленым траву. Кровь рыцаря… или дракона?

Она не знала ответа на этот вопрос.