Дуэт Вечности

Смерть. Что это? Когда душа покидает тело? Прекращается жизнь? Конец мечтам, желаниям и целям? Или все же смерть – это начало чего-то нового? Чего-то большего?

Смерть — это не ответ, а вопрос, который жизнь задаёт сама себе. Она — зеркало, в котором отражается смысл каждого шага, каждого вздоха, каждой слезы. Её нельзя обмануть, нельзя подкупить, но можно понять. Или хотя бы попытаться. Её образы, как маски на карнавале веков, меняются, но суть остаётся: она — граница между известным и непостижимым, последняя глава, после которой начинается новая книга.

Наука нам рассказывает, что биологически смерть — это остановка метаболизма, распад нейронных связей, титры «конца» в ДНК. Но как объяснить клиническую смерть? Те, кто вернулся, рассказывают о туннелях света, встречах с ушедшими, чувстве вселенского покоя. Учёные спорят: галлюцинации ли это от кислородного голодания мозга или проблеск иного измерения?

Как явление она – тишина, которая звучит громче любого крика. Она – как аккорд в симфонии жизни, пауза между нотами, из которой рождается новая мелодия. Ее как явление описать невозможно, но можно почувствовать: в шепоте осенних листьев, в закате, растворяющемся в море, в последнем вздохе, превращающемся в пар на холодном стекле. Это не конец, а переход – как река, теряющая имя впадении в океан.

С философской точкой зрения, смерть – вечный спутник жизни. Без нее бессмысленны рассветы, мимолетность цветения сакуры, хрупкость снежинки. Она учит ценить каждый миг жизни. В её зеркале отражается суть бытия: мы — временные гости в вечном танце материи. Даже звёзды умирают, чтобы стать прародителями новых галактик. Смерть — не стена, а дверь, за которой мерцает свет неизведанного.

Но давай все отбросим и посмотрим под другим углом и просто представим, что смерть существо.

Меня зовут Кайто Курокава, мне семнадцать лет. Я обычный ничем не примечательный старшеклассник. С темными, почти черными волосами, с хаотичными прядями, которые будто никогда не поддаются расчесыванию. Немного длиннее у лба, создавая естественную челку, которая часто падает на глаза, скрывая взгляд. Глаза серо-синие, как грозовое небо. Под глазами — лёгкие тени, следы бессонных ночей. Острые скулы, узкий нос, тонкие губы, редко растягивающиеся в улыбке. Лицо бледное, почти прозрачное, что контрастирует с тёмными волосами.

Учусь я в старшей школе Синъэн Гаккуэн. Школа построена в стиле готического модерна с элементами футуризма. Высокие шпили, окна как арочные витражи, изображающие падающих ангелов. На закате школа, которая больше похожа на готический замок, отбрасывает длинные тени, окрашенные багровыми тонами. Вся территория школы окружена садом с вишневыми деревьями, которые никогда не цвели.

В главном холле пол выложен мозаикой в виде спирали, уходящей в центр здания. На стене – девиз школы: «Из бездны – к свету», выгравированный серебряными буквами.

Интерьер в классах ничем особо не различается между собой. Стены украшены фресками великих ученых и художников, чьи лица стерты, будто поглощены тенями. Парты и даже некоторые стулья испещрены цитатами из философских трактов, оставленных поколениями учеников.

В школе есть библиотека. Сама она не очень большая, но стеллажи с книгами кажутся бесконечными, уходя вглубь в полумрак, где теряется перспектива. Есть подъем на второй этаж, с которого открывается вид на первый — идеальная точка, чтобы наблюдать за этим лабиринтом знаний. В его центре, словно хранительница этого места, стоит статуя женщины с закрытыми глазами. Ее каменное лицо бесстрастно, но я не раз ловил на себе тяжесть незримого взгляда, будто веки вот-вот дрогнут и откроются. Возможно, именно от нее, а может, от чего-то иного, исходит та тягостная, давящая тишина, что царит в дальнем конце зала. Там, в самой глубине, в стене находится железная дверь с табличкой «Запретная зона». Она ведет в подвал школы, о котором мне почти ничего не известно.

Есть выход на крышу, на которой находится старая заброшенная обсерватория. Купол у нее сделан из черного стекла с вкраплениями частиц, имитирующих звезды. Поверхность покрыта трещинами. Пол выложен мозаикой из смальты, изображающей падающих ангелов. Купол вращается с едва слышным гулом, но механизм давно сломан. Теперь купол застыл, указывая на созвездие Лебедя. Телескоп представляет из себя медную антикварную трубу с гравировкой: «Смотри вглубь – найдешь себя». Так же здесь есть старый проектор. Ржавая машина с дисками, на которых выгравированы даты прошлых звездопадов. При активации проецирует на купол искусственные созвездия, смешивая их с реальными. Для удобства и комфорта есть кованые скамьи, с подушками в чехлах из чёрного бархата. Стены расписаны фосфоресцирующей краской.

В саму школу я перевелся, когда мне было двенадцать. Не прошло и полугода как я стал изгоем класса. Надо мной часто насмехались одноклассники, считали странным и говорили, что я «проклят». Вы спросите из-за чего это? Может я сделал что-то не то или перешел кому-то дорогу? Нет. Все из-за гибели родителей…

Моя мама исчезла, когда мне было всего лишь пять лет. Я ее плохо помню в принципе, как и свое детство, как будто мои воспоминания в густом, непроглядном тумане. Маму звали Хикару Курокава. Хоть я и не помню, как выглядела она, отец про нее много рассказывал.

Хикару Курокава была красивой, доброй, тихой, спокойной, заботливой и мудрой женщиной, которая очень сильно любила меня и моего отца. У нее были длинные, струящиеся серебристо-жемчужные волосы с едва заметными фиолетовыми прядями на кончиках, которые в свете луны казались жидким металлом. Глаза, фиалково-золотого цвета, с мерцающими искорками, словно в них застыли звезды. Зрачки обрамлены тонким кольцом чёрного цвета.

Отец говорил мне, что мое рождение было самое долгожданное событие в их жизни. Они долгое время не могли иметь детей и сильно ждали этого дня, когда узнали, что моя мама беременна.

С самого рождения я был способным ребенком. У меня все получалось лучше и быстрее, чем у остальных. Это, наверное, тоже повлияло на отношение одноклассников ко мне. Люди всегда завидуют тем, у кого что-то получается лучше, чем у них. Я всегда стремился стать лучше, превзойти самого себя, достичь своего максимума, чтобы в будущем помогать отцу.

Его звали Акито Курокова. Он был ученым и хорошим человеком. Он редко показывал свои эмоции. Почти всегда был хладнокровным, но все равно проявлял ко мне заботу и любовь. Лицо у него было узкое, с резкими чертами, подчёркнутыми глубокими морщинами у глаз. Волосы были коротко стриженные, темно-серые с седыми прядями у висков. Почти всегда был одет в деловой стиль.

Отец был неразлучен со своим кожаным дневником. Он носил его с собой повсюду, и я часто ловил себя на мысли, что он разговаривает с ним тише, чем со мной. Но одно воспоминание врезалось в память особенно остро.

Мне было лет одиннадцать. Я проснулся среди ночи от жажды и, проходя мимо отцовского кабинета, увидел щель света под дверью. Любопытство пересилило сонливость. Я тихо приоткрыл дверь.

Отец сидел за своим массивным дубовым столом, сгорбившись над развернутым дневником. Он не просто писал — он яростно вдавливал перо в бумагу, его пальцы были в чернильных пятнах, а на лбу выступили капли пота, хотя в кабинете было прохладно. Свет от настольной лампы, единственный в темноте, отбрасывал длинные, пляшущие тени. И мне на секунду почудилось, что чернила на перо не черные, а... густо-багровые, почти как запекшаяся кровь.

Вдруг его рука замерла. Он почувствовал мой взгляд. Резким, почти паническим движением он захлопнул дневник, и я успел заметить странный символ на странице — спираль, похожую на ту, что была в холле школы. Когда он поднял на меня глаза, привычной ледяной собранности в них не было. Лицо его исказила гримаса, в которой смешались тревога, усталость и что-то еще — предостережение? Испуг?

— Кайто? Что ты здесь делаешь? — его голос звучал хрипло и непривычно резко.
— Я... я пить хотел... — выдавил я, застыв в дверном проеме.
Он глубоко вздохнул, и маска спокойствия медленно вернулась на его лицо.
— Кайто, — он сказал уже мягче, но все еще напряженно. — Когда вырастешь, я обязательно все тебе расскажу. Но не сейчас. Тебе еще рано.
— Но пап! — капризно протянул я, пытаясь вернуть хоть каплю нормальности в эту странную ночь.

—Когда я уже повзрослею? Я хочу помогать тебе!
Отец устало провел рукой по лицу, и в уголках его губ дрогнула тень улыбки.
— Не торопись, Кайто. Всему свое время. Иди спать.

Он так и не ответил на мой вопрос. А в памяти навсегда остался образ багровых чернил и спирали, которая теперь, годы спустя, смотрела на меня со страниц его дневника.

В тот день отец уехал в лабораторию, не предупредив меня. К вечеру, когда он не вернулся и не отвечал на звонки, мною начала овладевать тихая, но навязчивая паника. Я пытался убедить себя, что он просто засиделся, что связь пропала… Но когда на часах пробило девять, леденящий страх уже свел желудок в тугой узел. Я лихорадочно натягивал куртку, чтобы бежать туда, как вдруг зазвонил мобильный.

Сердце рванулось в горло — слабая, идиотская надежда.
— Пап? — я выпалил в трубку, даже не глядя на экран.
В ответ — чужой, натренированно-ровный голос:
— Добрый вечер. Это майор полиции Сайто. С кем я разговариваю?
Мир на секунду замер. Воздух стал густым и липким.
— Кайто… Кайто Курокава, — выдавил я. — Что случилось? С отцом что-то?
Пауза на том конце провода показалась мне вечностью.
— Мне очень жаль, — голос майора стал чуть тише, но оставался жутко спокойным. — Сегодня днем в лаборатории произошел пожар. Ваш отец, Акито Курокава… находился внутри. Спасатели не успели его эвакуировать.

Звуки вокруг — гул холодильника, тиканье часов — пропали, сменившись оглушительным звоном в ушах. Я не верил.
— Что?.. Нет, вы что-то перепутали. Он… он просто задержался…
— Кайто, я понимаю, это тяжело принять, — его тон был безжалостно-корректен. — Но факты подтверждены. Приношу вам самые глубокие соболезнования. Расследование уже начато, мы выясняем все обстоятельства. В ближайшие дни с вами свяжутся для оформления документов. Держитесь.

Он что-то еще говорил — стандартные, заученные фразы о поддержке, о том, чтобы «быть на связи». Но я уже не слышал. Телефон выскользнул из ослабевших пальцев и с глухим стуком упал на пол. Слово «погиб» раскатилось эхом в звенящей тишине пустой квартиры, с каждым повтором становясь все реальнее и невыносимее.

Я не смог издать ни звука. Меня начало трясти — мелкой, неконтролируемой дрожью. Комната, обычно такая знакомая, поплыла перед глазами. Я стоял на коленях, не помня, как оказался на полу, и все еще сжимал в пустой руке воображаемый телефон, вдавливая ладонь в висок. Тишина стала звенящей, физически давя на барабанные перепонки. Я провел пальцами по холодному паркету, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры, но ее не было. Только я и эта оглушающая пустота.

На следующий день тот же майор с безжизненным голосом попросил меня прийти в участок для «оформления бумаг». Здание полиции оказалось уродливой бетонной коробкой, въевшейся в землю. Воздух внутри был тяжелым и спертым, замешанным на запахе несвежего кофе, пыли и едва уловимой, но стойкой нотки табака, впитавшейся в стены за десятилетия.

Меня провели в кабинет, где майор, представившийся как майор Сайто, сидел за столом, заваленным папками. Он был мужчиной лет пятидесяти, с лицом, на котором профессиональное безразличие боролось с усталостью. Его взгляд, скользнув по мне, был лишен жалости — лишь констатация очередного несчастного случая в длинной череде других.

– Кайто Курокава? – его голос был ровным, лишенным всякой теплоты. – Присаживайся.

Я молча кивнул и опустился на стул. Со всех сторон доносились отрывистые разговоры по телефону, монотонный стук принтера, печатающего очередной протокол. Кто-то из офицеров громко смеялся над чьей-то шуткой, и этот звук казался здесь кощунственным.

– Расследование продолжается, – Сайто отвел взгляд, уставившись в бумаги на столе. – Но пока версий мало. Пожар в такой современной лаборатории... странное дело. – Он сделал паузу, и в воздухе повисло невысказанное «слишком странное».

– Значит, вы ничего не узнали? – выдавил я, и мой собственный голос показался мне чужим.

– Пока нет. – Майор покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то, что я не смог распознать – то ли досада, то ли подозрение. – Ладно, протокол подпишешь на выходе.

Казалось, разговор окончен. Я уже мысленно собирался уходить, снова погружаться в пустоту своего дома, когда майор вдруг хлопнул себя по лбу.

– Черт, совсем из головы вылетело! – Он наклонился, открыл нижний ящик стола и достал оттуда нечто, от чего у меня замерло сердце.

Это был он. Потрепанный кожаный дневник отца. Но теперь он был едва узнаваем – обугленный по краям, покрытый сажей и пятнами, пахнущий дымом и пеплом. Он выглядел не просто «еле живым», а почти что мертвым, чудом вырвавшимся из ада.

– Вот, – Сайто протянул его мне. – Дневник твоего отца. Чудом уцелел в эпицентре. Мы его не вскрывали. Решили, что тебе его отдать – правильнее.

Я медленно, почти боясь прикоснуться, протянул руку. Пальцы сами собой задрожали, когда я коснулся шершавой, горячей от воспоминаний кожи обложки. В этот миг он показался мне не дневником, а самым настоящим артефактом, связующим звеном между миром живых и миром, в котором теперь находился мой отец. Сжать его в руках было все равно что сжать руку самого отца в последний раз.

Шок парализовал меня. Весь шум участка – телефоны, принтеры, голоса – отступил, превратился в глухой гул где-то далеко. Весь мир сузился до этого обугленного куска кожи в моих дрожащих пальцах.

– Майор... – голос мой сорвался на шепот. – Огромное... огромное вам спасибо.

Сайто лишь кивнул, и на его лице впервые за весь разговор промелькнуло что-то человеческое – легкая, почти невидимая тень сочувствия.

Я не помню, как добрался домой. Обугленный дневник лежал на столе, словно обвинение. Рука сама тянулась к нему, но пальцы не слушались. Что, если правда, скрытая там, окажется страшнее незнания? Отец ведь не просто так скрывал это. Не сейчас. Еще не сейчас.
Поэтому дневник я носил с собой как память о нем...

Иногда ночью я просто держал его в руках, вглядывался в обугленную кожу и водил пальцами по шершавой поверхности. Однажды мне показалось, что в ответ сквозь кожу ладоней я почувствовал едва уловимое, глухое биение, словно у дневника было собственное сердце. Я отшвырнул его на стол и долго сидел, отдышавшись, в полной тишине. Сердцебиения не было. Но ощущение, что он живой, не покидало меня.

Дни шли друг за другом. Я постепенно начал закрываться в себе. Как оказалось не зря. Вскоре в школе все узнали, что у меня погиб отец. Учителя меня поддерживали, а вот одноклассники накинулись на меня с тихим, холодным отвращением, будто я был носителем заразы. Их шепоты были похожи на заклинания: «Проклятый», «Призрак», «От него нужно держаться подальше». Это было не просто издевательство — это был ритуал изгнания. Издевки продолжались несколько дней, после чего меня стали просто избегать и обходить стороной. Я был не против этого, у меня все равно в школе не было друзей.

Мои дни слились в одно сплошное серое пятно. Я просыпался под один и тот же звук будильника, шел в школу по одному и тому же маршруту, ел один и тот же безвкусный обед на своем месте у окна. Даже тени в готических коридорах Академии падали всегда одинаково, будто кто-то перематывал одну и ту же пленку снова и снова. На этом фоне редкие издевки одноклассников стали чем-то вроде фонового шума — привычным, предсказуемым, и оттого я на них почти не обращал внимания. Их слова скатывались по мне, как дождь по стеклу старой обсерватории: шумят, но не оставляют и следа. Я почти привык к этой пустоте. Почти.

Иногда, чтобы заглушить навязчивую тишину в собственной голове, я включал наушники. Не тяжелую музыку, как можно было бы подумать, а что-то тихое, с виолончелью — мелодию, похожую на тихий, бесконечно грустный вопрос. Или пытался поймать в памяти обрывки прошлого: о чем мы говорили с отцом за завтраком в то последнее утро? Вспоминался лишь вкус горького чая и звук его голоса, уже тогда казавшийся мне отстраненным, как будто он мыслями был где-то очень далеко.

И тогда, сквозь эту привычную апатию, снова прорывалась острая, режущая мысль. Каждый день я думал о смерти отца. Мне казалось, что его смерть достаточная странная. Так же думал и майор. Как в современной лаборатории с новейшим оборудованием и системой пожарной безопасности так легко начался пожар? Я хотел попытаться сам расследовать это дело, но что-то внутри меня останавливало, как будто отец и мама не хотели этого, и я решил оставить эту идею.

Несколько недель мне было очень плохо. Я плохо спал, мне постоянно снились кошмары либо я вообще уснуть не мог. Я плохо ел. Мне не хотелось ничего. Мою душу будто опустошили.

Спустя год я все же пришел окончательно в порядок и решился открыть дневник отца. Там было много разных записей и символов. Тогда я ничего не понимал из того, что там было написано. Но что я точно понял, что отец изучал природу смерти или, как он писал, «шрамы рождения». Но меня зацепило не название исследования, а его очерк в дневнике: “Сосуды не жертвы – они ключ”, рядом с которым был символ спирали, который я запомнил надолго.

И вот уже прошло пять лет со смерти отца. Прошло столько времени, а моя парта все так же отодвинута от остальных, образуя «островок одиночества — точь-в-точь как в средней школе. И я, который, как всегда, сидит в пустом классе один, смотрю в окно и жду начало урока.

Очерк отца у меня до сих в голове, но так, же появилось еще больше вопросов, которые меня мучают и по сей день. Кто или что такое смерть? Что знали мама и папа? Почему исчезла мама? Кто и почему убил моего отца?

В класс вошла компания учеников. Это Такуя Хирото, Мию Амано, Рэнтаро Сираиси и Каори Фудзимото.

Мию Амана - Дочь владельца сети отелей, она окружена богатством, но лишена любви. Девушка невысокого роста с короткой стрижкой розового цвета. Глаза Подчёркнуты густым слоем чёрной подводки и серебристыми тенями. Носит цветные линзы, чаще всего кроваво-красные, чтобы скрыть естественный карий цвет.

Рэнтаро Сираиси - сын учительницы математики. Невысокий мальчишка. Полный, с округлеными плечами и мешковатой фигурой. Носит мешковатые худи, чтобы скрыть тело. Волосы ярко-рыжие, всклокоченные, словно он только что встал с постели. Глаза крупные, серые, увеличенные толстыми линзами очков в чёрной оправе. Взгляд постоянно бегает, избегая прямого контакта. Всегда жуёт леденцы или чипсы.

Каори Фудзимото. Стройная, почти хрупкая, с осанкой балерины. Волосы густые, смоляно-чёрные, спадающие волнами до поясницы. Всегда собраны в тугой низкий хвост.

Такуя Хирото – лидер их компании и главный задира. Атлетическое телосложение, подчёркнутое обтягивающей футболкой и узкими джинсами. Рост — 182 см. Мышцы прокачаны не столько для силы, сколько для устрашения. Волосы покрашены в пепельный блонд, уложенные в небрежный андеркат, который он постоянно поправляет. Корни темные. Лицо острое, с хищным взглядом. На левой щеке — шрам от драки в детстве. Всегда в кожаной куртке в рваных джинсах.

Такуя, проходя, наступил на торец моей парты. Дерево противно заскрипело, заставив меня вздрогнуть.
— Эй, Призрак, твои мертвые родители тоже так молчали?
Его голос звучал привычно-злорашно, но взгляд на секунду зацепился за мою руку, сжимавшую ремешок рюкзака, из которого торчал угол дневника. В глазах Такуи мелькнуло нечто неуловимое — не просто злоба, а... зависть? Как будто он знал, что лежит у меня внутри. Но тут же он огрызнулся на Рэнтаро, который, жуя свои чипсы, смотрел куда-то в пол, но его взгляд по случайности (или нет?) был направлен в мою сторону.
— Че уставился, толстяк? Идем!
Рэнтаро вздрогнул и покорно опустил голову, быстро зашуршав пакетом.
Маска снова была на месте.

Одноклассники относились ко мне так же. Прошло столько времени, а их отношение ко мне не изменилось. Как же это глупо и мерзко себя так вести на протяжении нескольких лет, но их слова для меня – как дождь по стеклу. Шумят, но не оставляют следов. Потому что они… пустые

С того момента, когда я в первый раз прочитал дневник отца я перечитываю каждый раз его и каждый раз нахожу все новую и новую информацию. Так же завел свой личный, в который я уже записывал свои мысли, гипотезы, иногда стихи и мучащие меня вопросы.

Обедаю я, как ни удивительно, тоже один. Солнечный свет, падающий из высокого окна, ложится на стол так, что мое лицо скрыто в тени, а передо мной, как на пьедестале, лежит обугленный дневник. Я вновь и вновь вчитываюсь в знакомые до боли символы, пытаясь разгадать шифр, который оставил мне отец.

«Схема "Хроносферы"», — а рядом пометка, от которой по коже бегут мурашки: — «Шрамы — двери в Промежутке».

Перелистываю страницу. Вот оно, определение:
«Хроносфера — артефакт для изучения Промежутка. Форма: сфера диаметром 30 см, собранная из чёрного металла с вкраплениями золотых жил... Внутри — кристалл, светящийся фиолетовым светом. "Осколок" энергии Промежутка».

— Допустим, — шепчу я сам себе, отодвигая тарелку, — а что такое "Промежуток"?
Палец скользит по строчкам, пока не находит нужное:
«Промежуток — межпространственное измерение между жизнью и смертью. Где правит Она. Существо в облике девушки в фиолетово-черной мантии».

Я откидываюсь на спинку стула, и по спине пробегает холодок. Господи, отец, что ты изучал? Что это за демоническая девушка и ее владения? Мысленный взор цепляется за слово "Шрамы". Шрамы рождения... Сосуды не жертвы... Ключ...

Голова идет кругом. На сегодня хватит. Да и в класс уже пора.

В классе царила знакомая давящая тишина, нарушаемая лишь шепотками за моей спиной. Я снова погрузился в свой «островок одиночества», но сегодня мысли не желали оставаться в привычных рамках. Образ девушки в мантии, Промежуток, шрамы-двери — все это крутилось в голове, накладываясь на скучные голоса учителей. Уроки тянулись мучительно долго, и когда прозвенел звонок, я почувствовал не столько облегчение, сколько усталость от собственных мыслей.

Собрав вещи, я потянулся домой. За годы учебы в Академии я понял одну простую, но жутковатую истину: здесь нас учат не столько наукам, сколько чему-то иному. Здесь одиночество — не наказание, а дверь. Вот только куда она ведет — не говорит никто.

Дома я рухнул на кровать, ожидая, что привычная пустота снова накроет с головой. Но сегодня что-то было иначе. За закрытыми веками плясали багровые спирали, а в ушах звенели слова отца: «Сосуды не жертвы... они ключ». И сквозь сон мне почудилось, что дверь моего одиночества, наконец, дрогнула. Не чтобы выпустить меня, а чтобы впустить что-то внутрь.