Дуплет

Профессия у меня самая мирная – архитектор. Причём, не Растрелли какой-нибудь. Не Монферран. Даже не Берия, который, говорят, спроектировал знаменитые «сталинские высотки». И вот, в этого самого Берию, страшный сон всех либералов, и, опять же по слухам, любителя старшеклассниц, мне и предложили воплотиться.

Слово-то какое. Воплотиться. То есть мне, Юрию Алексеевичу Игнатову, предлагают примерить на свою личность плоть незабвенного Лаврентия Павловича. Это мне, который за долгую активную карьеру всего-то и построил, что шесть типовых военных городков. Два, правда, с аэродромами, а один даже в составе танковой дивизии. Но всё равно, это никак не сравнится с той же высоткой на Котельнической набережной. Не говоря уже о громаде МГУ.

И предложил не абы кто. Старый приятель, скорее даже друг. И не важно, что сейчас он иностранец. Когда-то мы по всему великому Союзу не одну тысячу кило откатали. Я строил, он курировал, принимал. А потом и передавал в состав, так сказать. В общем, Цепович Василий Дмитриевич. Или сейчас правильно «Василь»? Не важно. Важно то, что работает, или скорее всё-таки служит наш Василь в «Инфармацийна-аналитичнам агенцтве узброеных сил Республики Беларусь». Я даже пытаться не буду узнать, что прячется за этим вычурным названием. Мне вполне довольно, что ни с того ни с сего он меня нашёл, и первым делом сунул под нос подписку о неразглашении. Как сорок лет назад, когда даже служебная инструкция оператора совковой лопаты имела гриф «ДСП», и ознакомиться с ней можно было через точно такую же подписку.

Ну, не совсем такую. На цеповичевой одних шапок наляпано аж четыре штуки, да и организации – не чета тем, советским.

- В общем, Гагарин, ты не смотри, что у нас республика маленькая. Проект действительно масштабный.

Гагариным он меня всю жизнь обзывает. А куда деваться, раз я шестьдесят первого года рождения, и папа мой, Алексей Иванович, именно в честь первого космонавта меня Юрой и нарёк.

- У нас и от ваших, в смысле российских, участники есть, - продолжал тем временем Василь, - правда, не государственные структуры. Энтузиасты из Читы. Сильная, кстати, команда.

Так что засели мы на чьей-то даче, да под коньячок. И поведал мне друг Василь про дела немыслимые. Оказывается, ещё с сорок мохнатых годов ведутся в НИИ при этом самом «агенцтве» работы с некоей субстанцией. Эфиром её называть запрещено. Нет у нас эфира. Сам Эйнштейн это лично доказал. Так что, субстанция, и никак иначе. И субстанция эта влияет как на материю, так и на темпоральную составляющую континуума. То бишь, на время. А именно, служит своего рода проводником. Но это вовсе не значит, что садись на неё верхом и путешествуй в прошлое и будущее. Для материальных предметов подобное в принципе невозможно. А перемещать получается только личностную составляющую человека. Нет, на собаках и обезьянах тоже, конечно же, опыты проводили. Вполне себе успешно. Да и добровольцев в прошлое закинули уже столько, хоть футбольную команду собирай. Но в процессе опытов открылись некоторые сложности.

- Видишь ли, Юра, - Василь неторопливо покачивал перед собой наполненной стопкой, и от этих движений слова его казались тяжёлыми и весомыми. – Невозможно взять личность абстрактного Яся, и вселить его, скажем, в князя Домбровского. Или там, в Петра первого.

- А в Сталина?

- О! – он стукнул краешком налитой стопки о мою и сделал крошечный глоток. – Я рад, что ты мыслишь в верном направлении. Бацька тоже спросил, нельзя ли сделать так, чтобы фашисты не уничтожили три четверти населения. Но увы…

- Не получилось?

- Ну почему же? Нашли мы подходящего кандидата для вселения в Сталина. Только субстанция – это не пластилин. У неё свои законы. Она позволяет вселить донора либо в пятое марта пятьдесят третьего, либо в детство. До восемьсот девяносто седьмого года.

- Пятое марта – это же дата смерти, - ошарашенно заметил я.

- А в девяносто седьмом его как раз в семинарии на второй год оставили. За год из примерного ученика Сосо превратился в двоечника и хулигана. И не факт, что смена личности позволила бы реципиенту из безалаберного сына полунищего алкаша-сапожника вырасти в вождя народов.

- И лучшего друга физкультурников, - добавил я. Язык уже работал не совсем штатно, но слова собеседника я воспринимал вполне адекватно. Более того, обратил внимание на их глубину, и важность темы.

- Да, - поддержал меня Цепович.

- А я?

- А тебе, дружище, мы предлагаем, так сказать, попробоваться на роль Лаврентия Павловича Берии.

- Боюсь, Вась.

- Чего, Юра? – в тон спросил Василь.

- Сам не знаю. А вдруг получится? Я же не этот… Не энкавэдэшник. Да и пугало из меня так себе.

- На, почитай. – Друг извлёк из портфеля толстую тетрадку, явно сшитую из нескольких «общих» советского образца, и с характерным шлепком уронил её на стол передо мной.

- Что это? – Я не спешил хватать и разглядывать предложенное.

- Можно сказать, отчёт хронопутешественника. Один из твоих возможных коллег передал.

- Врёшь! – вырвалось у меня. – Сам ведь говорил, что материальные объекты не переносятся.

- А он и не перенёсся. Долежал себе спокойно в тайнике. Добрался, так сказать, своим ходом. Именно так мы отчёты и получаем. Тебе завтрашнего дня на ознакомление достаточно?

Я открыл первую в сшивке тетрадь. Страницы были написаны чернилами, почерк крупный, читабельный. Я попробовал охватить текст глазами. На это понадобилось примерно полминуты. Потом прикинул толщину.

- Ну, если не есть, не спать…

- Ладно. Даю два дня. Выспись. А послезавтра вечером я приеду, договорим.

Тетрадка захватывала не хуже романа Агаты Кристи. Как оказалось, при переносе меняется только личность. А, так сказать, вегетативно-рефлекторная составляющая человека достаётся донору в наследство от реципиента. Так что учиться ходить и говорить мне не придётся.

Не придётся. Я, кажется, подсознательно уже согласился. Да и пуркуа бы, в общем-то, не па? Ведь не абы кто, сам всё-таки Берия. Василь объяснил выбор своих учёных тем, что кому-то другому сложно будет подобраться к Сталину, а тем более внушить вождю нужную мысль. Меня же выбрал, потому что я тоже по образованию архитектор.

- А это надолго? – спросил я, едва Василь успел разлить по первой.

- Да, - непонятно ответил он и резко махнул стопку в рот.

Я, признаться, после его ответа запутался ещё больше. Что да? Надолго? А что в его понимании «долго»? День, месяц, год?

- На всю оставшуюся жизнь.

- Ох… - вырвалось у меня.

- Зря охаешь. Ну сколько нам с тобой осталось? Лет десять в лучшем случае. А Берии в сорок шестом ещё и полтинника не будет. Сорок семь. Расцвет, можно сказать.

- Так его же всё равно в пятьдесят третьем того…

- Расстреляют? Ох-ти ж боже ж ты ж мой! Но ты-то в курсе этого печального инцидента. И уж, поди, сможешь приложить усилия, чтобы… с тобой… - он выделил эти слова голосом, - ничего подобного не случилось. Ты знаешь, кто. Знаешь, когда. Знаешь все обстоятельства. И имеешь под рукой такой мощный аппарат, как НКВД. То есть, конечно, будешь иметь, если согласишься.

Он пристально посмотрел на меня.

- А ты, Юра, согласишься. По глазам вижу.

- Я, Василь, думаю. Думаю, думаю, и никак, понимаешь, не могу сообразить. Вот ты говоришь, что действия ваших там… как их назвать? Доноров?

- Зови хрононавтами.

- Ну пусть хрононавты. Главное не в этом. Главное, и оно мне не понятно, это почему действия этих самых хрононавтов никак не отображаются на нашем с тобой настоящем. Ведь изменения по идее должны лавиной идти. Почему же я, к примеру, их не чувствую. Это-то меня и смущает. Какой толк, если для окружающего никаких изменений нет?

- Ну почему сразу нет? Ты, Юра, знаком с таким термином, как «эффект Манделы»?

- Что?! – я в точности, как Семён Семёнович Горбунков, шлёпнул себя обеими ладонями по обширной лысине. – Как же я сразу не подумал! Ведь всё же сходится!

- Я рад, что ты всё понимаешь, Гагарин. Ну как? Теперь согласен?

- Да согласен я, согласен! Только объясни мне что ли, как это называется, сверхзадачу.

- Сверхзадачами, Юра, пусть детишки в офисах развлекаются. А тебе будет поставлена программа максимум, и программа минимум.

- Ну хоть в двух словах…

- Всё просто. – Василь налил себе и на этот раз поднял стопку. Мы чокнулись, выпили, и он продолжил. – Минимум – это вернуть наибольшее количество репрессированных и осуждённых в Белорусскую ССР. Чтобы заводы начали строиться не в шестидесятых-семидесятых, а сразу после войны. Чтобы восполнить нехватку людей в республике.

- А максимум?

- Ох, как с тобой сложно, Гагарин. Всё-то тебе расскажи…

- …покажи и дай попробовать. Не томи, Цепович. Колись.

- Программа максимум, Юра, пожалуй, имеет все шансы назваться, как ты и сказал, сверхзадачей. Ты скажи, ты ещё помнишь, в чём Ленин видел основную цель партии?

- Руководящая? – неуверенно проговорил я.

- Это побочка, если можно так выразиться. А основная цель – учить, воспитывать, и направлять. Вот твоя сверхзадача – воткнуть, так сказать, ВКПБ в её основную цель. Чтобы коммунисты не выродились в этакое советское дворянство, а так и остались передовым отрядом рабочего класса. Для успокоения могу сказать, что именно эту цель преследовал и Сталин. И, скорее всего, именно из-за неё его и отравили.

Два месяца прошли в бешеном темпе. Я заучивал портреты и биографии десятков людей, разбирался в структурах советских организаций, а в особенности в той, которой мне придётся руководить. Привыкал к специфическим словесным оборотам и прививал своей речи лёгкий грузинский акцент. И вот наконец…

Я примерно минуту сидел, не открывая глаз, и дожидался, пока в голове улягутся лавиной свалившиеся сведения реципиента. В принципе, о подобном я читал в отчёте. Это происходит слияние оперативной памяти двух личностей. Да и, если говорить откровенно, было страшно. Наконец, я решился. Открыл.

И чуть снова не запаниковал. Мир вокруг меня расплывался, предметы двоились, углы скруглялись. Неужели так я теперь и буду видеть? В отчёте ничего подобного не описывали. С минуту я, тяжело дыша, осматривал кабинет. Сердце билось всё чаще. На лбу выступил пот. Я машинально поднял руку, его вытереть, и больно ткнул чем-то острым в собственную бровь. Пенсне! Вот дурак! Как же я мог забыть? Ведь характерная, узнаваемая деталь.

Я быстро нацепил пенсне на полагающееся место и глубоко выдохнул. Мир обрёл чёткость.

Я вспомнил этот кабинет. Вдоль стен – шкафы… простите, теперь уже только «шкапы» с книгами. В углу – кульман. Классический, крытый сукном, стол буквой «Т». На нём тяжёлый малахитовый письменный прибор и четыре телефона. Я машинально снял трубку с первого попавшегося. Раздался непривычно высокий непрерывный гудок, потом щелчок, и голос, который я за последний месяц слышал раз пятьдесят, спросил:

- Ты по делу, Лаврентий?

- Ох… - я секунду помолчал, собираясь с духом, наконец, решился. – Мне нужно вам кое-что сказать, товарищ Сталин.

А уже через час я сидел в кабинете хозяина, как его здесь называли, и нервно болтал ложечкой в стакане с чаем.

- Зачем… потомки затеяли эту… клоунаду? – спросил Сталин.

Я сидел и тихо ненавидел себя. За безотчётный страх, заставляющий все части тела дрожать в своих ритмах. Не попадая в резонанс. За пересохшее горло. Ведь начни я сейчас говорить, такого петуха дам… Я нервно уронил ложку на стол и громко отхлебнул из стакана. И начал рассказывать. Длинно, путано, стараясь не забыть ни о смерти Сталина, ни о расстреле меня, любимого. Рассказал и про «догоним-перегоним», и про двадцать лет застоя с неизбежным распадом… полчаса говорил, если не больше. За это время не заметил сам, как выпил весь чай. А собеседник дважды пытался раскурить трубку. Но так и не смог. Спички в пальцах ломались. Когда я замолчал, мы долго ещё сидели в тишине. Наконец, вождь поднял глаза, и я с удивлением увидел светящуюся в них улыбку.

- Значит, Лаврентий, говоришь, до девяносто первого года Союз продержался?

- Ох, товарищ Сталин. Я так боялся, что вы мне не поверите…

- Отчего же не поверить? Ведь в моей родной реальности Советский Союз распался в сорок втором, когда германец Москву захватил.

- Что?! – вскричал я шёпотом. – Как?

- Примерно, как и вас, товарищ Юрий Алексеевич Игнатов. Я ведь тоже не совсем товарищ Сталин.

Он улыбнулся характерной, известной миллионам, улыбкой, и я с трудом поверил, что всё, что говорит мне Хозяин – правда. Непроизвольно я поднёс к губам стакан, и только тогда обнаружил, что он пуст. А Сталин продолжал.

- Когда-то меня звали генерал-полковник Смирнов Пётр Аркадьевич. Там, - он ткнул трубкой куда-то в потолок, - я был одним из самых успешных командующих фронтом. Но во главе Комитета Обороны тогда стоял трусливый и неинициативный Лейба Бронштейн. Вполне возможно, товарищ Игнатов, что он известен вам под именем Льва Троцкого.

Я неожиданно для себя кивнул. Речь Петра Аркадьевича… Нет! Кем бы он ни был раньше, до переноса, но сейчас… Так что… речь Иосифа Виссарионовича, именно Иосифа Виссарионовича, вождя народов, лучшего друга детей и физкультурников, и никак иначе, ввела меня в некое подобие ступора. Она лилась в сознание неторопливым потоком, а характерный, еле заметный, акцент, лишь добавлял значения каждому слову. Я не мог не верить вождю, но и принять эту невероятную историю сходу, без обдумывания, мой мозг отказывался. А Сталин тем временем продолжал:

- Но в сорок девятом, в почти окружённой Чите у сотрудников темпоральной лаборатории появилась возможность изменить прошлое. Переиграть эту проклятую войну. Оставшееся командование РККА постановило выполнить рискованный эксперимент несмотря ни на что. Именно тогда генерала Смирнова решено было забросить в тело молодого, горячего, но непроходимо глупого хулигана и двоечника Сосо Джугашвили. В далёкий тысяча восемьсот девяносто восьмой год. Потому что в той, моей, реальности СССР к войне оказался совершенно не готов, и войну с Германией с треском проиграл.