Дурак и молния

В сарае за избой пахло озоном, медной пылью и бунтом. Лука не слышал, как за стеной ругается соседская скотина. Его мир сузился до спирали из лужёной проволоки, зажатой в тисках. На полках, где у обывателей стояли банки с соленьями, у него лежали банки с кислотой, куски серы и стопки исписанных цифрами листов — его настоящий паёк. В центре стола, подобно знамени, возвышался Громоуловитель.

Это не была сумка. Это был вызов. Медный каркас, оплетённый кожей, со стеклянными колбами по бокам и стальной спицей наверху, устремлённой в небо. Для села из Трёх Тополей Лука был деревенским дурачком. Для себя — единственным свободным человеком в округе. Власть? Это староста Кузьмич. Закон? Это «так принято». А он, Лука, признавал только законы физики — они были честнее.

Дверь в сарай с треском распахнулась, впустив луч серого света и самого Кузьмича. Тот стоял, покручивая ус, и смотрел на прибор с брезгливой злобой, будто видел подкоп под свой мир.

— Опять своё колдовство разводишь? — голос старосты был густым, как дёготь. — Дымовую трубу вон всем миром чинили, а у этого медяшки по заборам ползает! Порядок смущаешь. Батюшка говорит, молния — гнев Господень. Ловить его — смертный грех.

Лука обернулся. В его глазах светились не безумие, а спокойное презрение.

—Гнев? Нет, Кузьмич. Это просто сила. Такая же, как в твоём кулаке, только честнее. Ты бьёшь, чтобы подчинить. А она — просто есть. Свободная.

—Свободная! — фыркнул староста. — Всё у тебя свободное, а живёшь в моей деревне по моим правилам. Кончай, слышишь? А то дознаются, где надо, приедут да в кандалы забьют такого вольного мыслителя.

Дверь захлопнулась. Вдалеке прокатился первый удар грома. Лука ухмыльнулся. Он взял Громоуловитель — тяжёлый, как его убеждения, — и двинулся навстречу буре.

---

На Шапкином холме ветер выл по-особенному — рвал куртку и свистел в проводах, как насмешливый дух. Лука воткнул стальную спицу в сырую землю, закрепил растяжки. Он не молился — он настраивал инструмент. Небо почернело, превратившись в гигантскую кузницу. Первые капли, тяжёлые и холодные, забарабанили по стеклянным колбам.

Он крутил верньеры, ловил частоту. Воздух гудел, наполняясь силой. Волосы на его руках встали дыбом. Вокруг стальной спицы заплясали синие огоньки-стримеры, с треском разрывая воздух. Лука дышал этим запахом — запахом озона, горящего металла и свободы. Его прибор жужжал, колбы начинали светиться изнутри тусклым зелёным свечением. Это был не ритуал — это был диалог. Он кричал в грохот: «Я здесь! Я вижу тебя! Дай мне хоть кроху!» А гроза отвечала раскатами, будто смеялась над дерзостью этого человечишки.

Внизу, у подножия, копилось мутное пятно — село. Их вёл Кузьмич, размахивая руками.

—Видите?! Бунтовщик! На весь мир плюёт! Сожжёт нас дотла!

Толпа, подгоняемая страхом и злобой, поползла вверх по склону. Лука видел их краем глаза — тёмную, бесформенную массу. Они несли вилы и колья. Несли свой закон.

— Держи его! — прохрипел Кузьмич, вырываясь вперёд. Его лицо, искажённое ненавистью, было уже близко. — Я тебе покажу свободу!

Староста занёс здоровенную кулачищу над хрупким механизмом, чтобы раздавить, сломать, запретить.

И в этот миг вселенная ответила.

Ослепительно-белый кинжал ударил точно в спицу. Мир взорвался. Не звуком — самой материей. Луку отбросило. Он глохнул и прозревал одновременно, видя скелеты деревьев в голубом свете. По его жилам текло не кровь, а шипящая, жгучая статика. Он лежал в грязи, чувствуя, как каждый мускул живёт отдельной жизнью. И он не мог не ухмыльнуться, обнажив стиснутые зубы. Он поймал её. Пусть на миг. Пусть ценой всего.

Кузьмич лежал неподалёку, без сознания, его кафтан тлел. Толпа в ужасе отхлынула, превратившись в паническое стадо, и бросилась прочь, унося своего вожака.

---

Утро было тихим и предательски ясным. Лука сидел в сарае. Его волосы поседели за одну ночь. На коже красовались древовидные узоры — автограф молнии. А перед ним на столе стоял Громоуловитель. В одной из колб, трепеща, словно пойманная птица, билась крошечная, яркая искра. Чудо. Доказательство. Его личная победа над всем серым миром.

Дверь открылась. На пороге стояли мальчишка-пастушок Ванька с разинутым ртом и батюшка, отец Иоанн, лицо которого было холоднее камня. За его спиной жались перепуганные селяне.

— Лука… — начал священник, но его голос оборвался, когда он увидел искру.

—Я не грешил, — хрипло сказал Лука. Он говорил с ними, глядя на своё творение. — Я только доказал. Сила — она ничья. Её нельзя запретить, как ваши правила.

—Нельзя? — отец Иоанн сделал шаг вперёд, и в его тоне зазвучала сталь власти. — Кузьмич при смерти. Люди в ужасе. Ты принёс не свет, а смуту. И эту смуту необходимо искоренить.

Лука посмотрел на Ваньку. Мальчик смотрел на искру не со страхом, а с жадным, живым восторгом. Так смотрел когда-то он сам.

И Лука всё понял. Его анархия была одинокой. Эта искра в руках одного безумца станет лишь причиной для новой расправы. Они сожгут сарай, запугают мальчишку, а его открытие погребут под спудом страха и глупых притч. Нельзя освободить силой. Свободу не дают — её берут. И брать её пока некому.

Медленно, не спуская глаз с искры, он поднялся. Прошёл к наковальне. Взял тяжёкий кузнечный молот.

— Остановись! Что ты делаешь? — крикнул священник.

Но Лука не слушал. Он смотрел на своё единственное, честно завоёванное сокровище. На последнее доказательство своей правоты. И обрушил молот вниз.

Стекло взорвалось с чистым, печальным звоном. Медный каркас смялся. Яркая искра вспыхнула в последний раз — ослепительно, пронзительно — и исчезла. Остался только едкий запах и пустота.

Лука бросил молот. Звон железа о камень был похож на погребальный звон. Он снова стал просто седым дураком из Трёх Тополей. Но теперь он знал. Он знал, что мир боится не молний. Он боится света, который эти молнии могут нести. Боится свободы, которую нельзя контролировать.

Ванька тихо всхлипнул. Батюшка перекрестился — жест был одновременно облегчённым и усталым. Лука повернулся и вышел из сарая, навстречу ясному, обычному, такому скучному дню. На его лице не было улыбки. Было спокойное, усталое понимание. Он проиграл этот бой. Но не войну. Где-то там, в чистом поле, ещё гремело. И он был уже не один.