Дурак. Книга 2

Дурак

Книга 2

Идет смерть по улице, несет блины на блюдце.

Кому вынется — тому и сбудется…

«Про дурачка», Гражданская Оборона

Старик открыл глаза.

Над ним нависало пасмурное тяжелое небо, точно такое же, какое было… сколько прошло времени? День? Неделя?

Он никогда не мог понять, на сколько уходил. Да и где блуждало то, что осталось от его ведогня, в эти долгие часы, тоже не помнил, но знал одно.

Возвращение неминуемо.

Воздух обжигающими толчками ворвался в пересохшее горло, разворошил все внутри сотнями невидимых когтей, заставил закашляться. Хрипло, надсадно, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Старик перхал, лежа на спине, не пытаясь даже приподняться. Знал, что нынче в нем нет никакой мочи пошевелить даже пальцем, не то, что обороть тело и заставить себя привстать.

Бесполезно.

Так и лежал, распластавшись в стылой грязи, и исходил горлом, пока совсем не иссяк. Сквозь обильно проступившие слезы, стекающие теперь кривыми ручьями по морщинистым вискам, он еле различал голые корявые ветви с редкими жухлыми листьями.

Где-то вдалеке зашлась граем ворона.

— В-воды, — собравшись с силами, слабо взмолился старик и надолго затих, прислушиваясь к каждому шороху. Но вокруг был лишь слабый шелест леса, гулкий, монотонный, да поскрипывание покачивающихся стволов. Даже ветер, осенний бродяга, не желал приносить лишних звуков. Старик подождал еще, вновь собрался с духом и выдавил: — Воды!

После чего опять надолго зашелся надсадным кашлем.

Пока он боролся с очередным приступом удушья, внутри него копилась злоба, привычная и давно знакомая. Где носит этого сопляка? Неужто струсил малец и дал стрекача? Небось и гусли забрал! Зря, ох зря тогда решил расщедриться и одарить оборванца дорогим инструментом — теперь поминай, как звали. Недаром говорила та бабка, у которой пару лет назад удалось сторговать сиротку за сущие пустяки — не балуй мальца, держи в строгости, ни одежи, ни монеты не сули, иначе накличешь беду. И ведь исполнял старик все верно, как завещано было, а вот поди ж ты, не удержался раз. Уж больно мальчонка ладно по струнам бренькал. Даже у него сердце порой щемило…

Даже у него.

Лежа на мерзлой земле и втягивая воздух (осторожно, словно горячую похлебку), старик думал.

Да, малец точно сделал ноги. И вроде винить было не за что, чего с мертвецом сидеть рядом, дожидаться, пока поднимется да сгрызет, а все же не уважил, не проводил в последний путь. Хотя, с другой стороны, хорошо, что не закопал…

Порой и такое случалось.

А выбираться из неглубоких могил дело, скажу я вам, муторное и малоприятное. Так что тут может оно и к лучшему. В то, что малец побежал за подмогой в ближайшую деревню, не верилось совсем, уж отличить труп хладный от раненого тот смог бы легко. А уж неживым он пробыл какое-то время точно.

Впервой что ли.

Невольно старик задумался, а сколько уж раз он погибал и возвращался с тех пор, как… Память больно хлестнула обжигающим батогом, зло, без пощады. Где твое величие, дед? Где власть? Все твое наследство лишь смерть без конца и… и память.

Старик давно потерял счет времени, махнул рукой на месть и попытки вернуть былое. Пусть это остается молодым и сильным, а он устал. Так и бродил по белу свету без цели, без мечты, без конца.

Хотя, если так разобраться, концов-то как раз было уйма. Легких и тягостных, случайных и совсем дурных. Уходил он разными путями — голод, стужа, голодные звери, лихие людишки или же излишне ретивые в подозрениях селяне, хмельной корчмарь, гнилая балка, пожар… Всего и не перечесть.

Именно этим он и занимался каждый раз по возвращению.

А что еще делать, коль нет сил пошевелиться, да и рядом никого, кто мог бы пособить.

— В-воды! — просипел вновь старик, закатывая глаза и слегка запрокидывая голову. Обветренные губы жадно хватали несуществующую чарку, кадык на горле судорожно дергался, но это все был лишь морок.

Он знал, что сейчас не уйдет. Так и будет страдать, пока кто-то не протянет ему живительной влаги. Какова вероятность, что в пустом осеннем лесу вскорости объявится какой путник с бурдюком? То-то же. Опять, значит, куковать подснежником до весны, а там люд по ягоды потянется в леса, авось сыщут. Ну или за хворостом кто соберется из забывчивых, если уж совсем повезет.

Ничего больше и не остается, кроме как лежать, стенать да перебирать в памяти былое. Вот ведь незадача какая случилась. И надо было заподозрить неладное — ну откуда в глухомани раскисшей, да еще и прямехонько к ним, бродягам, выйдет гостьей-подругой боярыня богатая? Надо было, да не успел…

«А ладно она меня заколола, — с легким уважением подумал старик. — Моим же ножичком, да с одного разу. Очень справно!»

Он медленно моргнул, ощущая под веками резь, и вновь посмотрел на серое небо. Но там, в грозовых высях, не было никакого дела до лежавшего в грязи старика с забавными седыми косичками, заплетенными на северный манер.

Несчастный осторожно набрал воздух и выдавил, что есть сил:

— В-воды!

И тут же опять надолго закашлялся.

***

Ихолка брела по лесу уже который час.

Внутри девочки росла досада. В вязанке хвороста почти не прибавлялось, а осенний короткий день неумолимо клонился к закату. И оттого малышка все чаще с тревогой поглядывала на пасмурное небо и прислушивалась к тишине леса. Не хватало еще на волков набрести. Тятя хоть и дал лапку-оберег от серых хищников, а все же боязно было так, что спасу нет. То и дело подмывало девчушку бросить все, развернуться и мчать, что есть мочи, обратно к урочищу. Пусть уж лучше заругают, хворостиной отходят, а все жива. Собиралась, да только все одно шла вперед — худо без топляка, а до зимы уж рукой подать.

Ветки как назло выискивались все гнилушки да труха, словно дедушка леший за что-то осерчал на малышку и попрятал всю годную падь. Попадались, конечно, и хорошие, добрые сучья, но были они так велики, что ни утащить, ни уволочь их без топора никак было нельзя. Вот и шла Ихолка все дальше вглубь чащи, с сожалением вздыхая над каждым более не менее сухим бревнышком. Как-то не сложилось в их семье ни одного мальчишки, и матушка, хоть и принесла полон дом приплода, но все больше бабилась[1]. Вот и выходило, богат дом невестами, а за дровами идти некому. Тятя-то после того, как на прошлогоднем посеве в рытвину угодил, хром стал, потому далече в леса никак отправляться не мог, вот и приходилось справляться им, девчушкам.

[1] Обабиться — родить девочку. Считалось очень почетным, так как тем самым в мир являлась тоже будущая мать, продолжательница жизни.

«Эх, доля девичья,» — пробормотала Ихолка подслушанную у старшей сестрицы присказку, подобрала очередную корявую веточку и долго, с тщанием, ее разглядывала, пока вдруг не почудился ей какой-то шорох.

Тихо ойкнув и тут же прикрыв ладошкой рот, девочка заметалась меж кустов. Куда, ой, куда ж деваться. На дерево лезть? Так в зипуне да подвязках и не вскарабкаться никуда. А в овраге точно достанут. Бежать? Авось уйти сладится.

Ослепленная накатившим страхом, Ихолка не сразу сообразила, что шорох не походил на приближающегося зверя, да и вовсе не казался теперь чем-то опасным. Девочка на миг замерла и с испугом стала вслушиваться.

Тихо.

Ничего кроме привычного далекого скрежета да легкого гула ветра в верхах. Может, почудилось? Однако почти тут же звук повторился. Еле различимый, шел он откуда-то из чащи, чуть поодаль тропинки, и теперь кроха была уверена, что не походил он на приближение зверя. Даже на суету зайца или копошение ежика. То ли вздох, то ли стон. Или голос?

Совсем слабый, еле различимый.

Почти тут же Ихолка вновь ойкнула, но уже не от страха, а от тревоги. Может, кто в беде оказался. Понесло в лес, как и ее, да и случилась какая напасть. Ногу повредил аль под дерево попал. Тятя рассказывал, что часто балует нечисть лесная, на путников или грибников могут легко ствол трухлявый обрушить. Это, конечно, коль гостинцев не оставил на пеньке на опушке, хотя, бывает и просто злом да озорством промышляют.

Пока девочка вспоминала наставления тяти, из глубины зарослей опять раздался слабый зов, и Ихолка, забыв про все, сбросила со спины чахлую перевязь с хворостом и поспешила на помощь.

Человека в беде бросать нельзя! Чуры не простят.

По крайней мере, так матушка сказывала. Хотя кто они, эти самые чуры, девчушка понимала плохо. Что-то баяли старики в деревне, да только не слушала она, в толк не брала.

С полчаса Ихолка металась среди хоровода кустов и деревьев. То и дело она останавливалась и из раза в раз прислушивалась. Слабый стон то приближался, то удалялся и девочка уж было решила, что попалась на уловку Блуда или озорство Попутника, но тут она внезапно выскочила на небольшую полянку.

Прямо посреди, в слякотной коросте, распластался старик. Даже несмотря на то, что был он изрядно перемазан грязью и кровью, Ихолка сразу узнала его — совсем недавно захаживал он к ним в урочище. Сказания баял да пел песни, душевные такие, щемящие. Был с ним еще мальчонка странный, оборванец. Гусляр. Только вот теперь его нигде не было видно.

Ойкнув от вида старика, девочка тем не менее шустро подбежала и склонилась над телом. Прислушалась.

Бедняга совсем был неподвижен. Морщинистая темная кожа на его лице сделалась пепельной, похожей на кору дерева. Черты старца заострились, резче обозначились скулы и нос, а глаза совсем запали. Ихолка уже видела такое, когда пару зим назад уходила бабка Стасья, и потому первой мыслью было — опоздала! Вон, и не дышит уже.

Девочка стала медленно отползать от мертвеца, она не хотела ни мгновения задерживаться на полянке. А то как еще встанет умраном, как накинется. Нет уж, бегом, бегом домой! Порядком уже страха натерпелась. Авось, коль про такое расскажет, не сильно отругают. Порешив твердо, что уж лучше получит хворостин, чем сгинет в чащах, Ихолка собралась наутек, когда вдруг в запястье ее вцепилась сухая, узловатая рука.

Крепко. Намертво!

Ни жива, ни мертва от ужаса, девчушка только и могла, что тихо скулить и раз за разом безнадежно пытаться высвободить руку, пока не глянула мельком на лицо мертвеца. И тут же остолбенела, забыв даже подвывать.

На Ихолку смотрели глаза. Живые.

Сухие губы покойника разлепились, треснули в нескольких местах, выдавив темные капли крови, и из черного провала рта раздалось слабое:

— В-воды!

Не сразу, ох не сразу оцепеневшая от ужаса девочка смогла понять, что мертвец вовсе и не мертвец. И что просит несчастный о помощи. Видать, ранен крепко. Так и сидела, пока рука на ее запястье не сжалась еще сильней.

Ихолка ойкнула.

— Ох, да-да, дяденька сказитель, я мигом, я сейчас!

С этими словами девочка полезла под отворот зипуна и выудила оттуда небольшую долбленку, наполненную холоднющей колодезной водой. Хватка старика разжалась, и малышка принялась откупоривать затычку. От волнения и пережитого страха пальцы плохо слушались и справиться удалось не сразу, но все же, как дело сладилось, Ихолка осторожно приподняла голову несчастного и поднесла сосуд с водой к губам раненого.

Он пил долго и жадно, шумно глотал и дергал кадыком. В какой-то миг девочке показалось, что долбленка давно пуста, однако старик все лакал и лакал. Но наконец-то он отстранился от подставленного сосуда, утер рот тыльной стороной ладони и неожиданно легко сел.

С удивлением обнаружив, что воды в ее долбленке убавилось едва ли на четверть, девочка ошарашенно глядела на старика. Тот же, весьма приободренный теперь, улыбнулся и сказал хрипло:

— Спасла ты меня, девочка. Ох спасла! Уж, думал, пропадать тут буду до весны.

Она не придала значения странным словам сказителя, мало ли какую глупость начнешь нести, оказавшись на краю гибели, и лишь тихо спросила:

— Ты ранен, дядечка? — И кивнула на окровавленную грудь старика. — Давай-ка я тебя в урочище наше провожу. У нас знахарь ого-го какой, вмиг подлечит! Или ты тут погоди, я сбегаю за подмогой, ладно?

Сказитель только молча покачал головой, не сводя глаз с девочки. В какой-то момент ей показалось, что было в его взгляде что-то недоброе, страшное.

— Не надо лекаря, кроха! — улыбнулся он, обнажив желтоватые зубы. — Мне уже гораздо лучше.

Старик вдруг стал озираться по сторонам и вскоре потянулся куда-то вбок, выудив из грязи небольшой нож, лезвие которого было черно от запекшейся крови.

— Вот и мой ножик нашелся, — еще шире улыбнулся он и вновь зыркнул на съежившуюся девочку.

— Я, наверное, пойду, дядечка, — тихо пролепетала Ихолка. — Уже темнеет. Тятя заругает. Вы… вы коль надумаете, то заходите к нам, мы…

— А, да-да! — перебил ее сказитель, крутя в руках ножик и безуспешно пытаясь обтереть его о рукав. — Беги, кроха! Благодарю, выручила старика! Беги! И отцу передай низкий поклон от меня, какую добрую девку вырастил, не бросила в беде. А уж я отплачу…

От последних слов у Ихолки пробежали мурашки по спине. Не веря своей удаче, она мигом вскочила и попятилась прочь. Лишь когда спины ее коснулись первые кусты на краю полянки, девочка развернулась и пустилась прочь сквозь заросли.

Отчего-то ей хотелось поскорее покинуть это место, этот лес, быть как можно дальше от странного сказителя, оказаться под защитой родных стен. И не волновала ее ни оставленная вязанка, ни предстоящая расправа от тяти.

Прочь, прочь!

Под ногами хлюпала грязь, тропинка послушно ложилась под старенькие поршни, ведя все ближе к спасительному урочищу, а перепуганную девочку все не покидало ощущение, будто смотрят ей в спину глаза старика. И звучало в голове:

— Уж я отплачу…

Ихолка спешила изо всех сил, словно соревнуясь наперегонки с быстро наступающими сумерками. Вот уже, совсем близко! Еще несколько сотен шагов, среди стволов деревьев покажется частокол родной деревни и…

Справа и слева раздался протяжный вой.

Совсем близко.

1. Сказ про древнее чудище Вия да смекалку молодецкую

Горе, горе и печаль на головы ваши, те, кто предал память предков, кто повернулся супротив уклада, кто поднял меч на оберегающих вас!

Коль попадет сия рукопись к мудрому человеку, то знай, что сами, своими деяниями навлекли мы все то зло, что теперь бродит по свету. Прошлый мир пал, не вернуть былой Руси и не стать всему по-прежнему. Не уйти более душам людским в Лес, не встать в один ряд с пращурами за дела свои славные да жизнь добрую, потому как изломалось бытие, исковеркалось… (неразборчиво)

Трудно жить стало, когда черные люди вновь подняли голову, когда брат идет на брата, а мертвые не находят покоя. И, как бывает в тяжкую годину, привычно выбрал народ себе виноватых. Нас выбрал, ведунов. Пошли гонения на очельников, стал люд выпроваживать отовсюду странников, а там уж как злоба накопилась, то и капища жечь начали да резать почем зря. Немногие, ох немногие ушли, скрылись в Северном Оплоте за воротами дубовыми да запорами крепкими, иные же…

Не держали мы зла на людей, все понимали. Да только на растолковать одурманенному местью разуму, что и сами мы были обмануты, сами в заблуждения введены, и те из нас, кто задумал Обряд… (неразборчиво)

(вымарано два листа)

…будет. Но еще до излома начались знаки, что грядет недоброе. Все чаще видели на просторах Руси чудищ невиданных, таких, про которых лишь в древних сказаниях и было упомянуто. И те, кого все мы считали не более, чем сказками, пугалками для детишек неразумных, коих перед сном застращать надобно, явью оказались. Что-то содрогнулось до самых основ мироздания, и то порушило старые оковы. Треснули цепи наговоренные, распахнулись темницы глубокие, и вновь в бедный наш мир являться стали те…

(неразборчиво)

… так думаю, что та, кто нашего брата на Обряд подбила, она же за всем этим и стоит. Ее, ее рук дело, твари одноглазой!

Я, тот, кто не побоялся остаться в миру, кто не отвернулся от рода людского, не ушел за прочные стены крепости Ведающих, бродил по дорогам немало. Я искал, и я нашел. И теперь, собрав все свои невеликие силы, спускаюсь я под мрачные своды, дабы вызнать ответы, и коль держишь ты в руках сии заметки, то не сдюжил я, сгинул.

Спой за меня братину пред алтарями предков, чтобы ведогонь мой…

(неразборчиво)

Третий год Излома. Ведун Вячко, что из капищу под… (заляпано грязью)

— Дурнина какая! Баляба, далась тебе эта береста. Вот жеж сыскарь экий! — Коротышка в один прыжок подскочил к своему братку и попытался выдрать из его лап заветную кору, однако Баляба оказался не из робких и встретил задиру коротким тычком копыта прямо в пузо. Коротышка визгливо взвыл, покатился назад, обдирая спину и бока о шершавые камни, после чего долго отфыркивался, потирая ушибленные места. Особенно досталось седалищу, на которое он приземлился со всего маху. Хорошо хоть плотная шерсть, покрывавшая все тело небыльника ниже пояса, немного смягчила удар. Придя в себя и гневно затрепетав длинными ушами, обиженный скорчил на синюшном лице страшную гримасу и собрался было рвануть в атаку, дабы отомстить обидчику, но был остановлен властным писклявым голосом:

— Цыть, зубоскалы. Потом подеремси! Ты, Еропка, пыл-то поумерь. Не видишь что ли, Баляба читает. Может что умного вызнает! — Говоривший небыльник, щуплый, как и остальные его братья, был небольшого роста. Неказистый, кривой и низенький. Вообще, больше всего вся троица напоминала крыс переростков, которые прихотью судьбы вдруг встали на задние лапы и научились болтать. Дополнительное сходство придавали кривые передние зубы, длинные, как у грызунов, которые торчали у каждого коротышки из пасти. Хотя стоило лишь бросить один взгляд на копыта небыльников, чтобы убедиться, что к серым подпольщикам они не имели никакого отношения.

— А ты чего раскомандовался, Разлямзя? Кто это тебя в воеводы записал? — огрызнулся все еще обиженный Еропка, однако в драку лезть передумал.

Обладатель властного писка чуть повернулся к братцу, прицокнул копытцами и, важно воздев к влажному своду пещеры грязный палец, проголосил:

— Потому что, дурья твоя башка, я самый старший в нашем роде Злыдней, что из-под гнилой коряги! И самый вумный! Уяснил?

Эхо подхватило последний визгливый вопль и унесло его куда-то в непроглядный мрак глубин. Еропка что-то проворчал не совсем разборчивое, но, тем не менее, вполне различимое, что, дескать, некоторые всего лишь на сотню лет старше, а уже корчат из себя невесть что и вообще, старый Хлюс, отправляя их на бесчинства, не указал старшинство…, но быстро скис и лишь буркнул:

— Читай уж дальше, что там?

И Баляба, который все это время продолжал вертеть кусок бересты в лапах, облизнулся и продолжил:

— А коль сгинул я, то сыщи, путник, девку Астасью, передай последнее слово от хромого Вячко… — он перевернул белесый кусок коры, потом еще раз и растерянно пробормотал. — Все!

— Как все? — взвился Еропка. — А про сапоги где?

Старший злыдень многозначительно громко выдохнул, закатил выпученные глаза и простонал:

— Ну что ж ты за дурень, братец! Ну кто ж будет в рукописях ентих про такую драгоценность писать-то, а? Чтобы каждый встречный их утащил?

И все трое надолго задумались, пытаясь осознать всю глубину мысли Разлямзи.

— А ты голова! — наконец протянул задира Еропка. — Я бы вот тоже про сапоги нипочем не написал!

— А то! — важно подбоченился старшой, уперев руки в боки. — Ладно, братцы, чего курицу за гузно щупать, айда дальше. Ох, чую, чую я, что добрая ждет нас добыча впереди! Не просто так наткнулись мы на эту трещину в скале, явно схрон чей-то!

Злыдни гнусно захихикали и от чувств стали хлопать друг друга по плечам, по бокам. Делали они это с каждым разом все сильнее, настойчивее, а потому очень скоро дело все же дошло до драки. И лишь через полчаса троица двинулась дальше по громадным скошенным от времени ступеням вглубь пещеры, в гулкую безвестность тьмы.

Бересту с записями, что они нашли прямо тут, недалеко от входа, бросили тут же. Не с собой же ее таскать, вещь явно бесполезная. Ни слова про сапоги!

Только кору да уголь перевели зря.

Подземные залы оказались прямо-таки целым лабиринтом, а потому злыдни даже потеряли счет времени, сколько довелось им проплутать среди промозглой сырости. Впрочем, мелким пакостникам такое было вовсе не в новинку, да и сами они, частые обитатели мрачных ям и подкоряжья, чувствовали себя почти как дома. Непроглядная мгла и вовсе не была помехой — небыльники прекрасно могли обходиться даже без крохи света. Дело злыдней темное, коварное, а потому и места такие сродни. Это только всякий людь любит палить свои огни жгучие, миру чуждые.

После долгих мытарств в бесконечном, казалось, хороводе проходов, ответвлений и закоулков, заканчивающихся тупиками (будто те, кто сооружал эти рукотворные пещеры, совсем не хотел, чтобы кто-то сюда дошел… или вышел), вся троица все же выбралась в некую просторную залу. И теперь они, потеряв дар речи от окружавшего их величия и давящей мощи, лишь взирали вокруг, разинув рты.

А посмотреть тут было на что.

Под огромными каменными сводами, уходящими словно ребра неведомой чудо-рыбы на много саженей куда-то вверх, в непроглядную темень, простирались хоромы. Круглая площадка была таких размеров, что троица мелких злыдней казалась посреди нее будто три муравья, забравшиеся на пень. Пол и стены странной пещеры были исписаны неведомыми письменами, такими древними и забытыми, что даже башковитый Баляба (единственный, кто из всех небыльников мог читать не по слогам) не смог разобрать ни черточки. Да и все колонны, сводчатые ребра и плиты не были похожи ни на какие из встреченных когда-либо построек. А надо сказать, что век злыдня долог, и на нем повидать он успевает очень много — от примитивных каменных урочищ волотов до плетеных юрт-нор кочевников псоглавцев. Злыдни они ж кружением к месту не привязаны, по белу свету немало бродят, пакости творят. Вот и трудно их поразить чем, а тут…

— Да-а-а! — протянул Разлямзя, невольно присев от оторопи. — Экые палаты!

Впрочем, Еропка уже пришел в себя и теперь недовольно ворчал, скребя копытом каменную плиту:

— Что палаты, что палаты? Тут сапогами и не пахнет!

— Тут я согласный! — вздохнул Баляба. — Из поживы тут только каменюки эти да закорючки на стенах. Выходит, что…

Но договорить он не успел, так как Разлямзя шикнул, схватил лапой за морду братца и развернул куда-то в сторону дальней стены. Все трое разом примолкли и уставились на застывшую вдали тушу. Там, во мраке, замерло, паря прямо в воздухе, громадное тело. Было оно жирным, неказистым, перекошенным. Под выпирающим пузом болтались, не касаясь пола, короткие щуплые ножки, по обоим же бокам месива складок туловища безвольно свисали две руки — одна худая, куцая, не толще ноги злыдня, вторая же походила на бесформенный навал мышц, жира, каких-то опухолей и нарывов и была она почти до пола. Венчала же все это безобразие мелкая голова с брылями щек и невероятно длинными веками, больше похожими на лишнее мясо, наросшее прямо поверх глаз. Под грязными сосульками черных редких волос можно было разобрать железный кованый ошейник, а на руках и ногах чудища виднелись кандалы такого же металла. Даже отсюда было видно, что все путы испещрены мелкими узорами. Точно такими же, как на стенах. Однако все цепи, что крепились к железным узам, просто висели вниз, ниспадали на пол, где и валялись. Видать, раньше-то все это было надежно закреплено за неимоверное множество колец, вмурованных в стену позади неведомой твари, но все это теперь отчего-то полопалось, обвалилось и пришло в полную негодность. И на фоне всего этого особо жутко смотрелись вырезанные прямо на отвратительном животе непонятные черточки, потому как светились они и переливались огнем. Будто были лишь прорехами, и сквозь них можно было подглядеть, как там, внутри чудища, полыхали раскаленные угли.

Не в силах пошевелиться, злыдни так и пялились на неподвижную махину, когда вдруг палец на руке, той, что была уродливой, дернулся, и по зале гулко прокатился тяжкий стон.

Не описать словами, с каким визгом и суетой заметались мелкие небыльники. Они голосили, врезались и отталкивали друг друга, искали куда бы спрятаться в пустой пещере. В жуткой панике они напрочь позабыли, в какой стороне был вход, который их сюда привел, а потому троица продолжала скакать по плитам, вереща и мешая самим себе.

Так продолжалось с четверть часа, пока до небыльников все же не дошло, что ничего, собственно, не происходит.

Все так же уходят каменные ребра-своды вверх, все так же пестрят вырезанные по стенам узоры, все так же недвижной молчаливой громадиной замерло чудище у стены с кольцами. Не шелохнется.

Поняв, что зря подняли вой, злыдни сели в кружок и стали совещаться. Порой то один, то другой из них поднимал голову, будто потревоженный суслик, и с опаской поглядывал на тварь у стены. Не накинулся ли, не пробудился.

Троица держала совет.

— А я говорю, он спит! — ворчал Еропка, от волнения обгрызая кривой желтый ноготь. — Вот и уносим ноги, пока целы! Это вообще что за живность такая? Что-то не припомню я этакой невидали на своем веку.

Разлямзя нахмурил редкие бровки и согласно закивал:

— Тут я с задирой согласный! Не слыхивал я про чудище такое. Это ж какого он племени. Да и, походу, давно он здесь. Видали, эк его сковали! Явно опасный! — Но тут, судя по его просиявшей морде, старшому пришла в башку светлая мысль, и он радостно затараторил визгливым шепотком: — Братцы! А что, если мы этому чудищу удружим? Оковы-то, может, и полопались, да, кажись, не все. Иначе бы он давно уж сбежал. Я так смекаю, мы ему подсобим, а за это он нам чем поможет! Такого бугая в ватаге иметь — это нам не пакостями промышлять аль у чернокнижников на подмоге валандаться, это ж мы сами себе будем гроза всей округи! Ух!

И явно распалив сам себя, Разлямзя стал потирать лапы и мерзко хихикать. Еропка тоже быстро прикинул выгоду и неистово закивал так, что его вислые уши начали болтаться как крылья хмельной бабочки. Лишь Баляба задумчиво хмыкнул, поскреб ногтем щетинистый подбородок и протянул:

— Одно я скажу, братцы. Сапогов нам тут не видать!

От автора