Два цветка

Я открыл окно, и сырой ленинградский ветер ворвался в мою комнату, принеся с собой запахи Невы, папирос «Беламорканал», и легкого бензинового смога с улицы. В этой гостинице я был проездом, по заданию Системы, сославшей меня в Ленинградскую область на поиски полтергейста. Почему он был так важен для Системы? Кто ж ее знает. Пути ее неисповедимы, и за две тысячи лет – я так и не научился предугадывать ее логику.

Но сейчас – время кофе. Вернее, Кофе, с большой буквы «К». Василиса мне намолола вчера нашего, авалонского кофе, и положила в герметичную коробочку, заботливо спрятав ее между парой шерстяных носков в моем рюкзаке.

- Будешь лазить весь день по болотам – надень их, - показывая на носки, улыбнулась она мне. – Если простудишься – лечить не буду, - и она обняла меня на прощание, - лечись кофе.

Я заварил кофе, и сделал первый глоток. Первый глоток – это всегда ритуал. Аромат густой, невероятно плотный, и эта горечь… Горечь, прожигающая небо до самого корня языка, что может быть лучше ленинградским хмурым утром ранней осени тысяча девятьсот семьдесят девятого года? Только второй глоток кофе, бодрящий, будто настойка из белой кашкары. И сразу – глоток холодной воды, чтобы продлить послевкусие… Жаль, что я не могу поделиться этим кофе с местными: они не привыкли к такому, и пьют бурду под названием «растворимый кофе», хотя от кофе там – только название.

За стеной кто-то включил радио – лилась утренняя гимнастика, бодрый голос диктора вещал об успехах в машиностроении. Я закрыл глаза, позволив аромату кофе смешаться с волнами моей памяти. Этот вкус был моей константой. Он был таким же в римских тавернах, в парижских кафе, в лондонских пабах. Менялись империи, языки, правители, а вкус кофе – оставался прежним, и этот напиток был тем звеном, что связывал все мои жизни в одно целое. Он был вкусом самого времени…

* * *

Расплатившись с молчаливым таксистом через окошко «Волги» новыми, хрустящими пятерками, я развернулся и пошел по пыльной дороге к ближайшей деревеньке. Вскоре путеводная нить Системы привела меня к цели. За низким заборчиком была деревянная усадьба. Около нее гулял целый выводок кошек. Ими заправлял большой, пушистый, важный черный кот с белыми лапами. Когда я проходил мимо него, он как бы невзначай задел меня когтями, выразительно вытаращив на меня огромные зеленые глаза: мол, что смотришь? Проходи давай!

Я зашел в усадьбу и поздоровался с хозяйкой. Ее звали Аня, и она жила здесь одна, с тем самым выводком кошек и томиком Тютчева на столе. Я сказал, что пришел по объявлению в газете, о полтергейсте, она обрадовалась и показала мне, где он проявляется чаще всего: то книгу с полки уронит, то стул в гостиной подвинет…

Полтергейст оказался несчастным, потерявшимся мальчишкой – конюхом из прошлого столетия, я освободил его, и указал путь дальше, и он улетел, довольный.

Я отказался от денег, и мы сидели с Аней на кухне и пили чай. Мы пили чай, я молчал, а Анна не расспрашивала о том, кто я и откуда. Она говорила о простом: о том, что книга в саду мокнет под дождем, о том, что черный важный кот только притворяется злым, чтобы его больше кормили, о том, как пахнет воздух перед снегом.

А я смотрел на нее, и чувствовал, как в груди медленно и неумолимо, как лед на реке, трескается что-то древнее, замерзшее много веков назад.

Потом она посмотрела на мою руку. На старый, самый первый шрам, что я ношу с начала пути.

- Он будто от ожога? – тихо сказала она, и ее пальцы будто сами потянулись коснуться его, но остановились в сантиметре от кожи. – От раскаленного металла. Вы пытались спасти кого-то?

Я оторопел. Это было невозможно. Шрам был памятью о Корнелии, моей первой жене, еще из Рима. Она уронила раскаленную кочергу, а я поймал ее, чтобы железяка не упала ей на ногу.Почему Анна выделила этот шрам из сотен шрамов, украшавших мои руки и лицо?

- Почему вы так решили? – спросил я, и мой голос показался мне чужим.

- Я… не знаю. Просто… мне кажется, что я это помню.

Позже она села за старенькое пианино, и начала наигрывать что-то из популярной музыки. Кажется, это был «Арлекино» Аллы Пугачевой. Она играла неуверенно, с ошибками, и вдруг мелодия поменялась. Зазвучали другие ноты – старые, знакомые до боли. Та самая песня, что пела мне Элоиза, моя вторая жена, в далеком девятом веке, в маленькой деревушке у предгорья Альп.

Я тихо спросил:

- Откуда вы знаете эту мелодию?

- Она только что пришла мне в голову. Наверное, это что-то известное?

Я не ответил. Я смотрел на нее, и сквозь ее черты, обычные, милые, русские – мне мерещились то смуглые веснушки Корнелии, то светлые пряди Элоизы. То самое сочетание наивности и стойкости. Тот самый, невыносимо знакомый жест – поправить волосы тыльной стороной ладони.

Я смотрел на Аню, и почувствовал, что реальность заколебалась, как мираж над раскаленным асфальтом. В ямочке на ее щеке, куда падала тень от занавески, на миг проступили веснушки Корнелии. Те самые, что я пересчитывал поцелуями в знойные римские ночи, когда воздух был густ от запаха цветущей мальвы и зарева далеких летних пожаров. Я видел, как они мерцали на ее коже, когда она смеялась, запрокинув голову, и как стирались горькой пылью дорог, когда я нес ее безжизненное тело к семейному склепу.

А потом ветер переменился, и в потоке света прядь ее русых волос – стала вдруг невесомой и светлой, как альпийский эдельвейс. Это была Элоиза. Моя вторая тишина, моё прощание с надеждой. Я видел ее не глазами – памятью кожи, помнившей, как эти шелковистые пряди пахли горными травами и молоком, когда она склонялась над колыбелью нашего сына. Как они спутывались на ветру у подножия Альп, где она учила меня не боятся высоты – той высоты, с которой она сорвется в пропасть, не дождавшись моего возвращения из похода за лекарством, которое все равно не смогло бы ее спасти.

Я встал. Анна посмотрела на меня и вскрикнула. Все мои шрамы пылали зеленым: так всегда происходит, когда я прихожу в боевую готовность. Но сейчас я ни к чему не готовился. Я просто не мог собой управлять. Через секунду я взял себя в руки, и погасил свечение.

- Я… мне пора. – я засобирался, надевая рюкзак. – На прощание я хочу оставить вам это, Анна, - я провел рукой один раз, и в вазе, стоящей на столе, возник пучок подснежников. Я провел еще раз, и в той же вазе появился букет лаванды. Подснежники были любимым цветком Элоизы, ведь они пробивались сквозь снег, как надежда. А лаванда была цветком Корнелии.

Анна нагнулась над цветами и понюхала их, а я с трудом подавил попытку свечения вырваться на волю еще раз.

Я ушел, не прощаясь. И всю дорогу до ближайшего леса, - я чувствовал на себе ее взгляд.

И, когда я вошел в лес, я перестал скрываться и полетел. Ветер и начавшийся дождь бил мне в лицо, и капли дождя стекали по щекам. Это все память. Иногда она приходит вот так, неожиданно, чтобы напомнить: любовь не умирает. Она уходит, становится светом в окне, знакомой мелодией, шрамом на коже… И ждет. Чтобы сказать тебе одной ночью: «Я – здесь. Я была. Я – реальна».

Я летел к Василисе. С чувством вины, с болью, но – летел. Потому что единственное, что мы можем сделать с нашей памятью – это нести ее дальше. И любить тех, кто рядом, помня о тех, кого мы однажды любили.

«Задание выполнено. Аномалия “Полтергейст” нейтрализована. Аномалия “Ностальгия” идентифицирована и оставлена без изменений. Рекомендации: Агасфер, вытри нос и лети в Авалон.»