Два метра вниз

И даже если мир разрушен,

Он держится на трех столпах:

На клятвах, верности, слезах.

(из Книги благородных стихий)

1979

Август выдался знойным. Каштановые кудри, спрятанные под потрепанной широкополой шляпой, взмокли и прилипли к голове. На лбу блестела испарина, кончики ушей горели. Пот струился по затылку и скатывался по спине вниз, впитываясь в грязное полотно льняной рубахи, которая, казалось, намертво приросла к телу. Мозоли на ладонях, натертые ремнями поводьев, зудели. Во рту пересохло. Но всё это никоим образом не волновало Грайра Фодэ. Мужчина стоял возле входа во «Внезапную удачу» — старый кабак, бывший когда-то, он помнил, маленьким заброшенным амбаром, — и, игнорируя надрывные рыдания, доносившиеся изнутри, с интересом разглядывал рваные клочки бумаги, прикрепленные к покосившейся,наскоро и небрежно вкопанной доске объявлений. На одних листовках почерк был размашистым и неровным, что неизменно говорило об отчаянии просивших. На других красовались крупные, легко различимые печатные буквы, складывающиеся в содержательный текст. Такие объявления оставляли те, кто понимал: худшее уже произошло, и единственный выход — решать проблему на холодную голову. Фодэ усмехнулся, сплюнул себе под ноги и бросил быстрый взгляд на своего привязанного к резному столбику коновязи жеребца — тот жадно пил воду из бочки.

Мужчина мгновение поколебался и вошел во «Внезапную удачу».

Рыдания стали громче и резанули по ушам. Никто не обратил на новоприбывшего посетителя внимания: люди толпились возле заплаканного мужчины и тщетно пытались успокоить бедолагу, но избитые фразы лишь усугубляли его состояние. Грайр поморщился. Тяжело ступая, прошел к барной стойке, уселся на высокий стул, ожидая, когда подойдет хозяин. Он даже успел погрузиться в свои мысли, утонув в звуках плохо работающего радио: корил себя за то, что не приехал раньше, не почувствовал, спорил с кем-то о высоте насыпи на отцовской могиле, но сдавался, злясь и огорчаясь: захоронение было идеальным. Ехал к живому человеку, а приехал к мертвому — вот ведь как бывает…

Фодэ не умел плакать, хотя, наверное, стоило научиться.

— Навер-рное, он уже окоченел, — вытирая сопли, прокартавил нытик, возвращая Грайра в реальность. И вновь захлебнулся слезами: — Я боюсь возвр-ращаться домой! — Бедняга схватился за волосы и с грохотом поставил локти на деревянный стол — из нескольких наполненных до краев кружек, пенясь, выплеснулся эль. Грайр, к своему удивлению, сразу же узнал голос. Эту визгливую интонацию и неправильное произношение сложно было стереть из памяти. Фодэ развернулся вполоборота к сборищу и прислушался.

— Что, если отец превр-ратился в асфикта или того хуже — стал утопленником? Он же убьёт меня! Убьёт нас всех! — продолжил страдалец, поднимая на людей опухшие глаза. И, вглядываясь в лица, полные сочувствия и страха, неуверенно, почти шёпотом спросил: — Может, кто из вас знает, где найти гр-робовщика?

Увидев отрешение в глазах горожан, он не выдержал и выдал подобие угрозы:

— Это же в ваших интересах!

По толпе пробежал нервный шепоток. Бедолага и сам понимал, насколько ничтожен шанс на удачу. Старый гробовщик, живший в городе, умер пять лет назад и с того времени Нижняя Керчь осталась без защиты. Никто понятия не имел, как обращаться с мертвыми.

Нытик уронил голову в ладони и зарыдал громче прежнего.

— Объявление повесь на доску! — пытаясь перекричать плач, посоветовал мужчина, в одиночестве сидевший за дальним столом, — Как знать, вдруг его увидит один из странствующих гробовщиков?

Народ одобрительно закивал.

— Хорошая идея! — неуверенно пискнул кто-то.

— Да! Как в тот раз, когда внезапно умерла Магда! — привстав из-за стола, выкрикнул старик. — Помните?

Толпа, соглашаясь, зажужжала.

Ему в ответ рассмеялся другой седобородый, совсем пьяный, с потухшей самокруткой в зубах:

— Кури в сторонке со своими советами! Ты хоть знаешь, сколько ее муженек отвалил тому гробовщику?! Дом твой снести и новый на его месте построить хватило бы!

Фодэ покачал головой и, опустив шляпу ниже на лоб, повернулся к подошедшему хозяину «Внезапной удачи».

— Кружку холодного эля, — негромко попросил он, стараясь отогнать назойливые воспоминания о детстве и днях, проведенных в школе Святого Матфея, которая сейчас стояла разрушенной.

Грайр проезжал мимо и видел жалкие остатки фундамента этого некогда величественного здания. Но, казалось, давно забытое прошлое резко распахнуло дверь в сознание и Грайр поджал губы. Он вновь ощутил боль от ударов и солоноватый привкус крови, заполняющей рот. Где-то далеко, на самом краю памяти, зазвенел знакомый картавый голос, призывавший одноклассников: «Р-ребята, лупите по почкам! Не тр-рогайте лицо! Бейте хороняку!»

Фодэ ухватил хозяина кабака за рукав и произнес:

— Две кружки, пожалуйста.

Тот на мгновение застыл, и в его быстром взгляде, брошенном на Грайра, вспыхнул опасный огонек. Фодэ ослабил хватку и, не поднимая головы, пробурчал под нос слова извинений.

— Эль вчерашний, — слегка прищурившись, предупредил хозяин, изучая широкие облезлые поля шляпы Фодэ. Грайру показалось, что он пытается разглядеть черты его лица, спрятанные в тени головного убора. — Может, господин лучше отведает шнапс? — он не спеша положил руку себе на пояс, и из-под ткани грязного фартука проступили контуры пистолетной рукояти.

В воздухе повисло напряжение. Оно цеплялось за звуки надрывного хныканья, женских причитаний, глухого чоканья кружек и плеска проливаемых напитков. В нос ударил кислый запах пота и вяленой рыбы. Легкое дуновение ветра принесло с улицы смрад лошадиного стойла и затхлой воды.

Грайр вздохнул, аккуратно снял шляпу, положил ее на барную стойку и мягко опустил локти на стол. После чего посмотрел на собеседника в упор и ответил:

— Даже недельный эль лучше немецкого пойла.

Мужчины изучали друг друга. Фодэ рассматривал уродливую борозду шрама, идущую от скулы к виску, и отсутствующее ухо хозяина кабака, а тот, в свою очередь, пристально взирал на выдающийся нос с горбинкой, темные кудри и светло-карие глаза посетителя.

Плечи владельца «Внезапной удачи» опали, и он убрал с пояса свою крупную мозолистую руку. Спустя минуту перед Грайром возникли две алюминиевые кружки, до краев наполненные холодным элем. Они были начищены так хорошо, что Фодэ мог рассмотреть на них свое отражение. Он с наслаждением сделал большой глоток, и на его усах остались пенные следы.

— Не видел вас раньше, — протянул владелец кабака. — Город маленький, — быстро пояснил он, — каждого знаю. Уж извините, незнакомцев не особо жалую. — И, приметив взгляд гостя, зацепившийся за шрам, коротко пояснил: — Бабий Яр.

Хозяин «Внезапной удачи» выключил шумное радио. Лицо его исказила судорога, рука дернулась, вновь потянувшись к оружию.

Плохие воспоминания всегда оставляют след на своих жертвах, подобно серийным убийцам. Войну вполне можно считать таковой.

Грайр опустошил первую кружку. Вытер ладонью испарину со лба и сделал вид, что ничего не заметил. После достал из кармана пару монет и положил их на стойку, расплачиваясь за выпивку.

— Не стоит извиняться, — сказал Фодэ, — Я привык. Война давно стерла приветливые улыбки, обращенные к чужакам. — Он принялся за вторую порцию эля. — И если раньше в звоне иностранных монет слышался сладкий голос выгоды, то теперь в нем чудится лишь шепот угрозы.

Кабатчик промолчал и сунул руки в карманы штанов.

— Но я не чужак, — спокойно сознался Грайр, делая очередной глоток. — Нижняя Керчь — моя малая Родина. Дом моего прадеда, деда и отца. Мой дом. — Он посмотрел прямо в глаза владельцу кабака, который все еще пристально наблюдал за ним, и иронично заключил: — А вот вас я вижу впервые.

— Это же Грайр-р Фодэ! — взвизгнул нытик.

Он подошел так близко, что Грайр отстранился, почувствовав смрад его дыхания.

— Сын Петр-ра Фодэ! — и, перекрестившись, отдал дань уважения почившему гробовщику, а после, с придыханием, по-актерски прибавил: — Упокой Господь его душу и держи земля его тело!

Хозяин «Внезапной удачи» глянул на Грайра с интересом.

— Здравствуй, Гриша, — произнес Грайр. Бросил на бывшего одноклассника изучающий взгляд. Время взяло свое: в рыжих волосах гуляла седина, а россыпь веснушек, когда-то покрывавших лицо, превратилась в расползающиеся по щекам коричневые пятна.

Фодэ сделал большой глоток эля и, опустошив кружку, поставил ее на барную стойку. Надел шляпу, собираясь уходить.

— Спасибо, — поблагодарил он хозяина, стараясь игнорировать Григория, приблизившегося почти вплотную.

Владелец, не мешкая, достал из-под стойки высокий стеклянный бокал, наполнил его до краев и поставил перед гостем.

— За счет заведения, — оповестил он, по привычке почесав отсутствующее ухо. — Останьтесь, — В его голосе не было угрозы или приказа, лишь интерес.

— Могилу отца я уже навестил, — ответил Грайр, щелкая по стеклу пальцами. Настоящее ли? — Больше мне здесь делать нечего.

И покосился на Гришу:

— Но раз вы в курсе… скажите, видели вы человека, который его хоронил?

— Издалека видел, — почему-то шепотом ответил кабатчик. — Лица не разглядел. — И прищурился: — На голове у него шляпа странная была. Вроде котелка. И костюм этот, — он в отвращении изогнул губы, — с рюшами. Сам высокий, тощий.

Грайр сдвинул шляпу на затылок, приподнял брови. Кабатчик пожал плечами и вытер руки о фартук.

— Фодэ, ты чего это, уходить собр-рался? — вклинился в разговор Григорий и уселся на соседний стул. Его тонкий голос резал уши: Грайр привык к размеренному скрипу седла, гулу ветра и тишине. — Ты, небось, только пр-риехал! Сними шляпу, дай на тебя посмотр-реть! Сто лет тебя не видел, пр-риятель!

— Если б знал, что ты до сих пор жив, не приехал бы, — заключил Грайр и отпил из бокала большой глоток. Жажда, мучавшая Фодэ долгие дни, наконец начала отступать, и он улыбнулся, захмелев.

В кабаке повисло напряженное молчание. Люди, приблизившиеся к занимательному гостю, остановились и замерли, приняв улыбку удовлетворения за оскал сумасшедшего. Некоторые попятились.

Хозяин кабака едва слышно ухмыльнулся.

Фодэ, не обращая внимания на десятки глаз, смотрящих в его сторону, достал из нагрудного кармана портсигар и, щелкнув серебряной крышкой, выудил папиросу. Затем достал коробок спичек и закурил. Увидев жадный взгляд владельца «Внезапной удачи», вытащил еще одну и протянул ему — тот взял и закурил следом. Григорий глубоко и шумно вдохнул серый дым — ему хватит и запаха.

Улыбка владельца стала шире, и он раскатисто засмеялся. Казалось, стены заходили от звука его надрывного хохота. Женщины, сидевшие за столами, расслабились и выдохнули. Мужчины, переглянувшись, кивнули друг другу: кто-то тихо выругался и закурил самокрутку, передавая ее по кругу, кто-то продолжил прерванную беседу. Заведение вновь наполнилось тихим гулом голосов, смешками и звонким чоканьем алюминиевых кружек.

Фодэ, заметив, как Григорий сглатывает, подтолкнул ему бокал с остатками выпивки, и тот накинулся на нее, словно пес, давно не видевший пресной воды. Грайр надвинул шляпу на лоб и покачал головой. От бывшего рыжего прохиндея, любимца девчонок и хулигана осталась лишь оболочка, а за ней — руины покалеченной войной личности. Казалось, Григорий и сам не помнил, кем был прежде.

— Мой отец умер, — буднично констатировал он, вытирая пенные усы. — Целых три дня назад!

И театральным движением отшвырнул бокал в сторону. Кабатчик поймал его у самого края стойки и тут же вышел из себя:

— Разобьешь — убью! Неужели не понимаешь: стекла больше не делают! Свинья!

Но Григорий не обратил внимания на оскорбление.

— Я боюсь идти домой! Ночую, где придется, — он вцепился тонкими пальцами в рубашку Фодэ, но тот лишь выпустил клубок сизого дыма в лицо неприятелю. — Отец же может превратиться в кого угодно, Грайр, понимаешь?! — И, приблизившись вплотную к бывшему однокласснику, прошептал: — Ты же гробовщик и знаешь, что делать! Помоги похоронить его!

Фодэ посмотрел отчаявшемуся в глаза и увидел в них глубину настоящего животного страха. Она напомнила ему безмолвную темноту узкого каньона. Гриша никогда не отличался умом, но трусом не был: в школьные годы природная дурь порой кидала его на парней вдвое больше него. Но сейчас Григорий Воронцов по-настоящему боялся.

— С чего ты взял, что я стану помогать тебе? — спросил Грайр. — У тебя нет денег на выпивку, откуда возьмутся на гробовщика?

Гриша прищурился:

— Да, денег у меня и правда нет, — ответил он. И выдержал паузу. — В обмен на помощь я покажу тебе, где закопал Лену.

1939

Старая Лена жила в семье Фодэ двадцать лет. Она видела рождение Грайра и застала живой его мать, Пайцар. Лена любила приходить к ней ночью, когда маленький сын уже крепко спал, а муж отправлялся на работу — охранять большое кладбище Нижней Керчи. Кошка дожидалась, пока за Петром закроется дверь, спрыгивала с подоконника и, потягиваясь, забиралась на кровать к Пайцар. Лену любили и никогда не ругали, поэтому кошка часто засыпала в супружеской постели, растянувшись в ногах у хозяев.

— Ну, что стоишь, Лена? — шепотом спросила Пайцар, откидывая краешек одеяла и приглашая любимицу к себе. — Иди же.

Кошка блеснула глазами, забралась под пуховое одеяло и громко замурлыкала, подставляя голову под ласковую ладонь хозяйки.

Петр, возвращавшийся с дежурства и раньше куривший прямо в доме, с появлением младенца стал выходить на крыльцо и дымил там, устроившись в старом кресле. Пайцар и Грайр давно спали, но Лена, казалось, совершенно не нуждалась в отдыхе. Она выскальзывала из дома, запрыгивала к хозяину на колени и сворачивалась клубком. Наверное, ей нравился запах сырой земли, плесени и табачного дыма, иного объяснения не было — старший Фодэ не мог представить, за что животное дарит ему внимание. Он не был ласков, не баловал ее и часто отсутствовал дома, но Лена все равно нежно любила гробовщика. А он, хоть и не показывал этого, тоже любил ее.

Грайр рос. Лена старела. Прежде яркая рыжая шерсть поблекла и кое-где свалялась, но огонь любви в оранжевых глазах кошки не угасал. Угасала жизнь. Теперь Лена подолгу лежала на кровати и ее маленький отощавший силуэт тонул в пуховом одеяле.

«Жизнь всегда заканчивается — такова ее роль», — повторял отец, возвращаясь после очередных похорон. Опускался в кресло на крыльце, закидывал ногу на ногу, снимал шляпу, устраивал ее на одном колене. И закуривал, глядя вдаль и что-то бурча себе под нос. Но Грайр был еще слишком юн, чтобы понимать смысл сказанных слов.

Подросток воспринимал Лену, отца и мать как неизменную часть своей жизни. Он никогда не задумывался о том, что они смертны. Сейчас его голову занимала лишь одна мысль: почему Ольгу Романову, такую красивую и воспитанную девушку, интересовал лишь Григорий Воронцов? «У него понятная фамилия. Звучная. Наверное, поэтому», — решил Грайр.

— Откуда синяк? — поинтересовался отец, глядя на сына сквозь клубы сизого дыма.

— Подрался, — ответил он и выпрямил спину, чтобы казаться выше. — Снова, — Грайру хотелось закрыть ладонью багровеющий под глазом синяк, но он не стал.

Петр кашлянул, сделал последнюю затяжку, потушил сигарету о подлокотник и выкинул окурок, метя в полукруг заходящего солнца. Вернул шляпу на голову и без обиняков спросил:

— Избили?

Грайр не ответил. Отвел взгляд.

Старший Фодэ встал, отворил входную дверь. Скрип старых петель разрезал тишину осеннего вечера. Обеспокоенная стая ворон покинула желтеющие кроны деревьев и с криком взметнулась в воздух, рассыпая по округе хриплое карканье.

— Не бойся расстроить мать, Грайр, — обернувшись на пороге, проговорил отец. — В следующий раз дерись в полную силу. Я разберусь с последствиями. — И тихо затворил за собой дверь.

Пайцар теперь часто не спалось: ее преследовал запах тухлого мяса. Казалось, он поселился в каждом углу дома, в каждом ящике с одеждой, в шкафчиках с едой. Она передвигала мебель, пытаясь найти источник, мыла пол, перестирывала одеяла, занавески, подушки, но зловоние не уходило. Казалось, оно забралось в голову и смердело изнутри. Петр и Грайр делали вид, что не замечают странности в ее поведении, но смотрели встревоженно: Петр прищуривался и наблюдал за женой, когда та после очередной уборки остервенело пыталась втиснуть фарфоровую статуэтку «Наставление Иисуса» между рейками кухонного стула так, что ребенок, сидевший на коленях мессии, откололся от своего спасителя и разбился, упав на пол. Грайр же часто находил мать спящей в своей постели. Не желая тревожить ее сон, дожидался, когда отец уйдет на ночное дежурство, и ложился в родительскую кровать вместе с отощавшей Леной. Кошка, играя, вяло перебирала лапами, но быстро уставала и крепко засыпала.

Затем пришло тревожное письмо из Гляйвице[1] от старшего брата Пайцар. Она хмурилась, когда получила его, когда вскрывала и когда читала. Размашистый почерк брата выдавал волнение: он рассказывал о захвате поляками радиостанции и последовавших расстрелах виновных. Но больше всего Пайцар напугала новость о том, что Польша атаковала немецкую территорию. Она спрятала письмо в ящик стола и никому не рассказала о нём. С этого момента Пайцар больше не чувствовала отвратительный запах тухлятины — он сменился дурным предчувствием, которое смердело гораздо хуже. От этого руки начали дрожать, а мысли путаться. Теперь она пугалась, когда муж заходил в комнату, и кричала так, словно видела незнакомца. А Грайру улыбалась странной блаженной улыбкой, какая бывает у священников, слушающих исповедь. Разум, словно птица, которую долго неволили, покидал свою клетку: сначала осторожно, вылетая лишь на краткие мгновения, а потом, не попрощавшись, навсегда оставил Пайцар.

Она умерла первой. Петр сам сколотил гроб, выкопал могилу и похоронил жену. Церемония прошла тихо: на ней присутствовало лишь несколько человек. Затем не стало и кошки — она ушла следом за хозяйкой.

— Людей следует хоронить на два метра вниз. Лена не человек, но… — Пётр осекся и немного помолчал, подбирая слова. — Но мне хочется похоронить ее правильно.

— Почему именно два? — бесцветным голосом поинтересовался Грайр, глядя на картонную коробку. Сейчас она казалась до бешенства безупречной: углы ровные, на плотной бумаге ни одной вмятины — идеальное вместилище смерти. Ей же не будет там тесно?

— Из-за эпидемии чумы, когда-то погубившей множество людей. Никому не выбраться из глубины.

Они постояли над земляным холмиком, погрузившись каждый в свои мысли. Две скалы, навсегда покинутые ласковыми волнами моря: ни Пайцар, ни Лены.

— Началась война, — закуривая, оповестил Пётр, глядя вдаль на подступающие сумерки.

Грайр долго молчал, взвешивая уместность вопроса, но все-таки спросил:

— Что будем делать?

Отец выпустил в воздух густой сигаретный дым, снял шляпу и посадил ее на голову сына:

— Драться.

Грайр проснулся ранним утром и первым делом выглянул в окно: не приснилось ли ему все это — смерть матери, Лены, внезапное начало войны… Как скоро она доберется в глушь Нижней Керчи? Туман стелился насколько хватало глаз, но Грайр все равно высмотрел выпуклую черноту земляного холмика — кошачьей могилки. «Не приснилось, — с сожалением осознал он. — Лена здесь, значит, и мать все еще покоится на большом кладбище. Одна родная — среди сотни чужих».

Вдруг сквозь сизый полумрак проступили очертания человеческой фигуры. Дежурство отца заканчивалось позже, и на долю секунды Грайр испугался, подумав, что видит призрак матери, явившийся к родному дому. Но к его удивлению из тумана вышла Ольга Романова. Она оглядывалась по сторонам, как будто опасаясь слежки, и постоянно дергала лацканы своего пальто, прикрывая разрумянившееся лицо.

Грайр быстро натянул брюки, рубашку и сунул ноги в ботинки, которые были уже малы. Сдернул с крючка твидовую клетчатую куртку и, задержавшись у порога, аккуратно снял с гвоздя шляпу, намеренно забытую отцом. Водрузил ее на голову, вышел навстречу утренней прохладе и первой любви, забыв взять учебники и тетради.

— Привет, — Грайр моргнул и, вспомнив о синяке под глазом, потянулся, чтобы прикрыть его, но Ольга неожиданно и резко перехватила его руку. Фодэ отметил, что для девушки она довольно сильна.

— Перестань заступаться за меня, Грайрик. Ты делаешь только хуже, — Ольга посмотрела на одноклассника и ослабила хватку: — Я уже говорила, что сама способна постоять за себя.

Последний раз Ольга называла его Грайриком в детстве. Тогда они проводили много времени вместе: каждое лето строили домик в корнях большого дуба неподалеку от кладбища и понарошку мнили себя настоящей семьей. Ольга часто ругала Грайра за беспорядок дома, подбирая с только что подметенного пола опавшие дубовые листья, а он успокаивал ее, как это всегда делал его отец с матерью. «Оля, ну разве всё это важно?!» — кричал маленький Грайр. «Конечно, важно! На «консерве»[2] хотя бы платят, Грайрик, а за это, — она обводила рукой убранный дом, — ни рубля!» Притворно хмурила светлые брови, копируя свою мать, и сразу же закрывала лицо руками, как будто Грайр собирался ее ударить.

Теперь все стало понятнее.

— Воронцов убьет тебя, как твой отец убил твою мать, — слова вырвались, прежде чем Грайр сообразил, что произносит их вслух. — Прости.

Губы Ольги Романовой изогнулись, изображая улыбку. В классе почти все были в курсе, каким образом Григорий наказывает подругу за провинности.

— Я влепила бы тебе пощечину, Фодэ, — сказала Ольга и снова оглянулась по сторонам. — Но пришла не для этого. Я…

Однако распалившегося Грайра было уже не остановить.

— Зачем ты с ним встречаешься? — спросил он прямо, перебив ее. — Ты не найдешь с ним счастья, Оля, лишь горе.

Ольга целое мгновение казалась спокойной, но вдруг ее напускная вежливость схлынула и на смену ей пришла ярость, которая часто накрывала ее отца. Она схватила Грайра за грудки и прошипела ему в губы:

— А с кем я, по-твоему, найду счастье, Грайр?! — В ее голубых глазах плескались ненависть, страх и безумие. Она разжала пальцы, отпустила воротник куртки одноклассника и выдохнула, успокаиваясь. — Сожалею насчет твоей матери. — Ольга кивнула в сторону маленькой могилки: — И Лену тоже жаль. Я любила их обеих.

Она развернулась, собираясь уходить. Грайр почувствовал, как внутри поднимаются все чувства, которые он испытывал за последнее время: горе смешалось с радостью, негодование волной разбилось об осознание. Любовь оказалась сильнее, раздавила трусость. Фодэ поймал холодную ладонь Ольги и выпалил:

— Будь со мной!

Романова пару раз удивленно моргнула, а после нахмурилась, изучая Грайра, словно видела его впервые: в ее взгляде было больше внимания и оценки. Медовые глаза, темные кудри, спрятанные под широкополой шляпой, нос с горбинкой, твидовая куртка, пропахшая одеколоном и землей… Почему она не подумала о Фодэ, когда выбирала того, кто сможет защитить ее от нападок отца? У Грайрика были характер и ум, но… бесшабашности Воронцова не было. Фодэ слишком рассудителен и молчалив. Такое ей не подходило. Правда не подходило же? Никогда не подходило!

Она задержалась на мгновение. Попыталась высвободить руку из захвата и ретироваться, но Грайр рывком привлёк ее к себе.

— Любишь его? — спросил он, внимательно всматриваясь в девичьи глаза и пытаясь найти в них честный ответ. Но Ольга и не думала скрывать правду.

— Нет, — призналась она, сдаваясь перед его настойчивостью, — не люблю. — И с горечью прибавила: — Что же ты молчал, Грайр? — Ее глаза забегали, дыхание участилось, — Я ведь… Ты… Может…

Он и сам не знал, почему столько времени хранил в тайне свои чувства. И сейчас не нашел, что сказать. Отпустил тонкие пальцы Ольги, которые уже успели нагреться.

— Катись к чёрту, Фодэ! — выплюнула девушка, не услышав желанного ответа. Ее нижняя губа дрогнула — так бывало всегда, когда она сдерживала подступающие слезы.

Грайр стоял среди рассеивающегося тумана в первых лучах восходящего солнца и смотрел вслед удаляющейся Ольге Романовой — она шла уверенно, быстро и не оборачивалась. Вокруг царило умиротворение: занявшуюся желтизной листву срывал докучливый ветерок, где-то вдалеке каркали вороны и лаяли собаки. Хрустели ветки под осторожными шагами…

— И как я не догадался! — раздался хриплый голос из-за спины.

Грайр обернулся и увидел Григория Воронцова. В руках у него была большая палка, неумело и грубо обтесанная под биту. Он положил ее на плечо и засмеялся:

— Все это время ты заступался за нее, потому что влюблен!

Воронцов склонил голову набок, издевательски ухмыльнулся. Секунда — и он оказался так близко, что Грайр почувствовал его запах: сигарет, выпивки и ярости.

— Но она никогда тебя не выберет.

Григорий молниеносно замахнулся и ударил Фодэ тупым набалдашником, метя в голову.

Мир, существовавший вокруг, мгновенно потух, словно все это время был пламенем, которое решили залить ведром ледяной воды…

Очнулся Грайр от встревоженного голоса отца:

— Сын, сын! — Пётр тряс Грайра как тряпичную куклу. — Ты меня слышишь? Ты цел? Что случилось?

Голова раскалывалась. Грайр не сразу смог подняться на ноги: земля раскачивалась и только крепкие руки отца помогли ему устоять. Опираясь на отцовское плечо, он застыл: могила Лены была осквернена. На месте холма чернела глубина, а возле нее — неаккуратные земляные насыпи. Следы подошв и борозды от пальцев. Воронцов был в такой ярости, что копал голыми руками!

Грайр подошел ближе и глянул вниз: коробка, лежавшая в могиле, больше не была идеальной: грязная и мятая, она неряшливо валялась на самом дне могилы. И была пуста.

1979

— А р-разве мы вдвоем не поместимся на этой кобыле? — спросил Григорий, едва поспевая за Грайром, который ехал верхом.

— Нет, — оглянувшись на Воронцова, ответил Фодэ и улыбнулся: бывший одноклассник старался не бежать, чтобы не растерять остатки гордости, поэтому передвигался широкими шагами, иногда сменявшимися подскоками.

— И это не кобыла, а жеребец, — добавил Грайр. Слегка затормозил, потянув на себя поводья, чтобы не пропустить нужный поворот. — На жеребце двое ехать не смогут, это точно.

Воронцов сощурился и заключил:

— Столько лет прошло, а ты все такой же стр-ранный, Фодэ!

Грайр пожал плечами:

— Чёрт тебя просто скинет, Гриша. Он не любит чужаков, поэтому тебе лучше пешком.

— Ты назвал лошадь — Чёр-рт? — спросил Воронцов и, не дожидаясь ответа, покачал головой: — Точно сумасшедший!

Он немного помолчал, затем ускорил шаг. Поравнялся с Грайром и, задыхаясь, спросил:

— Как думаешь, из-за чего всё это началось, а?

Грайр не ответил. Он никогда не отвечал, если история не умещалась в пару предложений. Или слушатели подвергали сомнению каждое его слово.

— Я не выезжал из Нижней Кер-рчи, но, по слухам, там, за гор-ризонтом больше нет цивилизации: Москва, Нью-Йорк, Пар-риж — все крупные города мира разрушены. — Гриша взглянул на Грайра снизу вверх и поинтересовался: — Ты навер-рняка бывал в дальних путешествиях. Скажи, это правда? Там то же самое, что здесь?

Фодэ увидел вдали маленький старый дом и потянул уздцы, останавливая жеребца. Тот недовольно фыркнул, но встал. Пару раз ударил копытом, выражая недовольство. Или страх.

— То же, что здесь? — переспросил Грайр, похлопывая Чёрта по массивной шее, чтобы успокоить животное. Затем резко спешился. Так, что Воронцов от испуга споткнулся, делая большой шаг в сторону.

— Мер-ртвецы восстают из своих могил, превр-ращаясь в… — Григорий понемногу вскипал от спокойствия попутчика и, подыскав правильное слово, выплюнул его Грайру в лицо: — …чудовищ! — В его интонации вернулись визгливые ноты: — Мой отец навер-рняка уже обр-ратился в асфикта!

Фодэ утерся рукавом, сдвинул шляпу на затылок и предупредил:

— Веди себя тише, Воронцов. Иначе худо будет.

Щелкнула крышка портсигара, обнажая ровный ряд сигарет. Грайр вынул одну, закурил и всмотрелся вдаль. Изучил покатую крышу дома и деревья вокруг, выискивая гнездо. Но его нигде не было.

— Асфиктами становятся только в том случае, если могильная насыпь больше, чем следует, — выпустив дым, поведал Грайр и нахмурился: — А твоего отца вообще не хоронили, Гриша. Он aeris-compositione[3] или, как говорят гробовщики, — композит.

Чёрт повел ухом, услышав знакомые слова заученной команды. Дождавшись одобряющего кивка хозяина, кивнул в ответ, оповестив о понимании. Затем подогнул передние ноги, опустил грудь и живот. Перенес вес вперед, поджал под себя задние ноги и опустил голову, почти коснувшись земли.

— Что он делает?! — игнорируя совет Грайра, вскрикнул Григорий.

То, что лошади бывают умнее некоторых людей, Грайр понял давно, поэтому предпочитал путешествовать в одиночестве. Точнее, в компании животного, не способного на предательство и подлость.

— Композиты гнездятся на высоте: так им легче обнаружить добычу. Чёрт группируется — так его будет сложнее поднять в воздух.

— Чего? — отмахиваясь от клубов сигаретного дыма, спросил Воронцов. — Никогда о таком не слышал. На ходу, что ли, пр-ридумываешь?! — Он прищурился, осматривая жеребца и пытаясь понять. — Если дур-ришь меня, о договор-ренности можешь забыть!

Грайр сделал две последние затяжки и, наступив на окурок носком сапога, втоптал его в пыль.

— Тело должно быть предано земле. Или огню, — тихо пояснил Фодэ, надеясь, что Воронцов замолчит, удовлетворившись ответом. Вынул из седельной сумки револьвер, проверил барабан, щелкнул предохранителем. — Таковы правила благородных стихий. — Но если оставить тело на съедение воздуху, он распорядится им по-своему.

— Что с моим отцом?! — взвизгнул Григорий, увидев узкую и темную окружность оружейного дула.

По зашейку Грайра скользнуло легкое дуновение. Он успел качнуть головой, сожалея, а после быстро взвел курок, метя в еще не появившуюся цель.

Удаляющийся гортанный крик Воронцова разнесся по пустынной равнине: острые когти композита проткнули его плечо. Существо взмыло в воздух, унося добычу. Фодэ прицелился, выдохнул: новообращенный композит был слишком слаб и пьяно вилял. Грайр выстрелил, пробив насквозь кожистое, еще не успевшее опериться крыло.

Чудовище взвыло и снизило высоту. Разжало когти, выпуская Воронцова из цепких лап. Григорий на долю секунды завис в воздухе, перебирая руками, и рухнул на землю, лишившись сознания. Композит неаккуратно спикировал следом, расправил крылья и, издав ужасающий клекот, мотнул патлатой головой, походившей на петушиную. Кинулся к упущенной добыче, тяжело, но быстро передвигая четырехпалыми конечностями.

Грайр бросился к Воронцову. Чудовище взревело, и его круглый зрачок вмиг стал узкой вертикальной полосой. Отца Григория, Евгения Воронцова, Грайр знал плохо, но сейчас от него осталась лишь разлагающаяся оболочка, движимая одной целью — убивать, множить число себе подобных.

Композит зацепил когтем часть одежды Гриши и рывком придвинул его к себе, заявляя права на добычу. Фодэ прыгнул вперед, упал на живот и схватил Воронцова за запястье.

— Это же твой сын! — подняв глаза на чудовище, выкрикнул Грайр. Но композит раскрыл клюв и протестующе заверещал, обнажив ряд зубов и заострившийся, но все еще человеческий язык.

— Значит, по-плохому хочешь, — скрипнул зубами Фодэ, блефуя. Он ожидал, что композит испугается и отступит. Надеялся освободить место для маневра. Сделать так, чтобы Гриша остался цел.

Но знал, что и по-плохому не получится: сколько драгоценных пуль ни выпусти, чудовище не умрет и не поймет сказанного. Мертвецы жаждали почестей и уважения, а не угроз.

Выждать подходящий момент не получилось. «Глупый Воронцов!» — выругался про себя Грайр. После зажмурился и отпустил недруга, уповая на удачу. Рывком поднялся, не открывая глаз, глубоко вдохнул. Услышал, как раненный композит волочет свою добычу, пытаясь поднять её в воздух. Медленно встал на колени и выдохнул — представил глухую глубину озера, которая успокаивала его. И прошептал:

— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Евгения…

Чудовище остановилось. Развернуло петушиную голову, выпучило глаза.

— Где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, — продолжил Фодэ. Он запустил пальцы в землю, как делал всегда, и сильнее зажмурился, ожидая справедливой кары: — Но жизнь бесконечная…

Композит оставил добычу и ринулся к Грайру, раскрыв кожистые крылья. Фодэ слышал быстрый топот тяжёлых шагов, но не открыл глаза. Даже когда почувствовал теплый смрад звериного дыхания на своем лице.

Он никогда не был уверен наверняка и в то же время твердо знал: его вера крепка, она упокоит заблудшую душу и защитит его, как делала сотни раз до этого.

Защитит же?

— Аминь, — прошептал Грайр и чуть пригнулся, ожидая удара. Но его не последовало. Он открыл глаза.

Голова композита изогнулась под неправильным углом, он гаркнул, не понимая, что происходит, и, словно большая неуклюжая птица, попятился назад. Споткнулся, наступив на раненное плечо Воронцова.

— Аминь, — тихо сказал гробовщик, обретая уверенность.

Композит заверещал и в агонии бросился вперед, предвещая свою скорую гибель.

— Аминь.

Чудовище застыло, раскрыло клюв, издало предсмертный вопль и рухнуло на землю, взметнув клубы пыли. Когда песчаная дымка рассеялась, взору открылось нагое тело усопшего, почти вернувшее себе человеческий облик. На шее Евгения Воронцова кое-где торчали красновато-серые перья, грудь безжизненно впала. Грайр не стал разглядывать остальное. Его всегда воротило от вида покойников.

Медлить было нельзя: если тело не похоронить, оно опять превратится в чудовище. Он подозвал Чёрта, вынул из вьючного мешка две штыковые лопаты.

— Просыпайся, Воронцов, — сказал Грайр сплюнув на землю. — Пора хоронить твоего отца.

***

— Ты спрашивал, везде ли так, как в Нижней Керчи, — Грайр щелкнул портсигаром, затем спичкой. Закурил. Темнота ночи ласково обняла пламя. — Весь мир горит в огне, Гриша.

Воронцов грустно усмехнулся:

— Значит, у тебя всегда будет р-работенка, Фодэ. — Он надавил сапогом, и штыковая лопата ушла глубже в землю.

— Каждый может стать гробовщиком, — ответил Грайр. — Но никто больше не верит в существование Бога, Гриша.

Григорий кивнул, но не ответил. Учитывая обстоятельства, трудно не согласиться.

Полная луна алела над головами, и ее тусклый свет выхватывал из мрака два силуэта. Первый — тощий и длинный — отбрасывал на землю короткую тень, похожую на фигуру старой собаки. Второй сидел на земле почти неподвижно: ходила лишь рука, то и дело поднося сигарету к губам. А между ними темнел аккуратный могильный холм.

— Я пр-режде никого не терял, — хрипло выдавил Воронцов. — Не знал, каково это. И повязки эти… — Он коснулся ноющего плеча и ненадолго умолк, подбирая слова. — Спасибо, Фодэ.

Сразу же спохватившись от внезапной искренности, рявкнул:

— Тр-ратить на меня антибиотики глупо! Но ты, чего уж там, всегда был недалёким!

Грайр, заметив протянутую руку, поднялся. Пожал её и с лёгким движением плеч бросил:

— Говнюком ты был, Гриша. — Бывшие враги на прощание пожали друг другу руки. — Говнюком и остался.

Воронцов раскатисто засмеялся, и Грайр, сдвинув шляпу на затылок, рассмеялся в ответ.

Некоторое время они стояли молча, разглядывая алый круг луны над головами, и размышляли. Каждый о своем.

— Я всегда тебе завидовал, — вдруг признался Григорий. И отвернулся. — Злился.

Фодэ удивился, но виду не подал. И молчал, ожидая, когда собеседник продолжит.

— Злился, что тебе всё давалось легко: учеба, отношения с р-родителями. Ты не боялся тяжелой работы: копал эти чер-ртовы могилы после школьных занятий и слова не говор-рил своему отцу — всё, мать твою, молча. Мой же всегда был мной недоволен. Слишком тощий, слишком вспыльчивый, — Григорий мотал головой из стороны в сторону, перечисляя свои недостатки, — слишком глупый! — Он выдохнул и заключил: — Я доставлял ему много хлопот.

— Ты следил за мной? — пытаясь скрыть удивление, спросил Грайр.

— Я наблюдал, — ответил Воронцов. Помедлил, но продолжил: — По дурости желал перенять черты твоего хар-рактера… А потом ты стал гробовщиком: профессию, значит, обр-рел. — Он махнул рукой. — И тогда-то я понял: мне за тобой никогда не угнаться.

Он развернулся, чтобы видеть лицо недруга, и поинтересовался:

— Мне всегда было любопытно, почему ты не сделал Р-романову своей? Она вилась возле тебя, как чертова плетистая р-роза вокруг столба! Одно слово стоило сказать — и она пр-рыгнула бы в твою койку.

Грайр раздавил поднимающийся гнев и усмехнулся:

— Да ты поэт, Гриша.

Любопытство на лице Воронцова сменилось усталостью.

— Храни свои секреты дальше, гробовщик, — он положил руку на деревянный крест, который сколотил сам. Незамысловатая конструкция получилась неровной, но это было не важно. — Мне они уже не интересны.

Угождать больше было некому. Евгений Воронцов мертв. В один миг все потеряло смысл: любовь, зависть и ненависть без следа растворились в безразличии.

— Где Лена? — спросил Грайр, снова закуривая. В горле першило от табака. Он нервничал, не зная, сдержит ли Воронцов обещание. Скажет ли правду?

— Там же, где и была всегда, — безрадостно сообщил бывший одноклассник.

Фодэ поджал губы. Сделал пару шагов, обогнув могилу. Выпустил дым в лицо неприятелю. Резко схватил Воронцова за грудки и встряхнул. Дым от папиросы, которую Грайр зажал зубами, окутал лицо Григория, почти скрыв его.

— Может, я и злодей, — улыбнувшись краешком губ, оповестил Гриша, радуясь тому, что ему наконец удалось вывести Фодэ из себя. — Но не мерзавец.

Грайр ослабил хватку и оттолкнул осклабившегося Воронцова.

— Выкопал я твою кошку. Р-разозлился, спорить не стану, — сплюнув, сказал Воронцов. И на миг Грайр вновь увидел прежнего Гришу: наглого, бесшабашного, бестолкового. — Обер-рнул в свою рубашку и обратно закопал. А пустую коробку в яме оставил, сверху, чтобы ты обыскался!

Фодэ сделал резкий выпад и ударил неприятеля в челюсть. Тот упал на землю, закрыл голову руками и взвыл.

— Ты не мерзавец, Гриша, — заключил Грайр, выбрасывая папиросу Воронцову под ноги. — Ты — гнида.

***

Грайр взял штыковую лопату и сделал небольшую насыпь, чтобы обозначить кошачью могилку. Закурил, закончив работу, и оглянулся: окна дома, где он жил прежде, давно были заколочены, но ему казалось, что отец с матерью наблюдают за ним сквозь щели. Он помахал им рукой, прощаясь. Чёрт, неподалеку жевавший траву, поднял голову, фыркнул и подошел к хозяину. Грайр еще немного постоял, а потом сунул ногу в стремя, легко сел в седло и дал шенкеля, оставляя Нижнюю Керчь позади.

***

В такие штаб-гостиницы, как «Кровная месть» или «Пике», захаживали только высокопоставленные члены послевоенной гвардии: высшие офицеры, контр-адмиралы и отличившиеся, те, кто рискнули своей жизнью ради Родины.

Официанты, управляющие и бухгалтеры были тоже непростыми: бывшие шпионы, выжившие «языки»[4], которых не удалось разговорить, и иногда дешифровщики. Спившиеся, сломленные, но умеющие подмечать мелочи, они все равно годились для работы.

— Вы просили доложить, — бесцеремонно перекрикивая инструментальный ансамбль гармонистов, сообщил официант, облаченный в алый костюм и белоснежную рубаху — фирменный наряд «Кровавой мести». Он склонился над шляпой-котелком так низко, что человек, которому было адресовано послание, услышал запах одеколона, табака и крепкой настойки: — Грайр Фодэ возвращался в Нижнюю Керчь. — Официант поставил на стол три рюмки водки, наполненные до краёв, и пиалу с крохотной серебряной ложкой, которая тонула в черной икре. — Хотите отправить ему ответ, frau[5]?

Человек в котелке на миг замер от произнесенного вслух имени, которое так часто шепотом срывалось с губ — в минуты кошмаров и отчаяния, в мгновения давних воспоминаний… Но виду не подал: поочередно осушил каждую из рюмок и, элегантно зачерпнув черной икры, отправил ее себе в рот, наслаждаясь и смакуя. Расправил помявшиеся рюши на воротнике и спокойно ответил:

—Das ist nicht nötig, er findet mich schon[6].

Официант поклонился и, видимо, решив попытать удачи, отвесил комплимент:

— Ваш немецкий прекрасен, фрау!

— А ты, старый Блонди, значит, фанат Гитлера? — Фрау раскатисто засмеялась, подметив испуг на немолодом лице официанта. И прищурилась: — Смотри, расскажу твоей мамочке!

Тот поспешно удалился, испугавшись собственной глупости. О фрау Вогель ходили разные слухи, один хуже другого. Жители городка перешептывались так тихо, что едва можно было разобрать: «Немецкая подстилка!», «Сумасшедшая!», «Убийца!»

Зачем он вообще завел с ней беседу? Его дело — передавать сообщения. Но так она красива… как устоять?

Фрау Вогель ещё долго сидела, улыбаясь, и, забывшись, думала о том, о ком запрещала себе вспоминать. Иногда тянулась рукой к широкому карману пальто, где лежал старый фолиант — её драгоценность, утешение и защита.

Может, она начала эту игру от скуки? Или из любопытства? А может, от усталости и тихого кошмара, снедающего её? Или — из любви, признаться в которой не хватило смелости?

А может, она и правда сошла с ума — и теперь, жадно ожидая ответа, убеждала себя, что только Грайр Фодэ, честный и справедливый, способен дать его.

— Как считаешь, — прошептала она, обращаясь к Фодэ, который теперь сидел напротив, — не зря я так поступила?

Грайр не ответил, потому что был лишь плодом ее фантазии: его лицо выражало последнюю эмоцию, которую она запомнила. Он хмурил брови. И фрау вдруг перестала улыбаться: эта подделка никогда не разговаривала и не могла дать ответа! Ответа, который был ей так необходим! Ей позарез нужен был чертов оригинал!

— Я сделала это ради тебя! — Вогель резко смела со стола посуду, и та со звоном разбилась.

Фрау даже не оглянулась по сторонам: она знала, что здешние прячут глаза, притворяясь, что ничего не видели. Знала, что ей никогда не предъявят за разбитую посуду или нос. Или за выпущенную пулю.

Потому что фрау Вогель была великолепным гробовщиком. И, к ее большому разочарованию, похоже, горячо любила Грайра Фодэ.

Конец первой истории.

[1] Город В Германии

[2] Консервный завод, работавший в Нижней Керчи до начала войны.

[3] Воздух, разложение (лат)

[4] Взятые в плен, с целью получения сведений

[5] Госпожа

[6] В этом нет нужды, он найдёт меня и так.