Двадцатая картина

Открывшаяся на днях художественная галерея, посвящённая Илье Резникову, произвела фурор. Многие без стеснения заявляли, что это лучшие работы в мире и они превзошли всех классиков минувших эпох и так же будут в первых рядах на протяжение нескольких веков. Другие же с опаской молвили, что этот самый Илья просто-напросто продал душу дьяволу либо им и является. Происходили споры между этими двумя, так сказать, фронтами, но все единолично сходились в одном картины, выставленные на обозрение, шедевральны. Самое примечательное, что не нашлось хотя бы одного человека, кому не понравились бы произведения кисти мастера. Также некоторых личностей смущало то, что никто никогда не видел творца, не общался с ним по телефону и даже по интернету. Многие придавали этому ореол загадочности, приписывали мистицизм и ещё какие-то оккультные бредни. Кто-то даже заявлял, что такого художника не существует, а здание с выставкой появилось само собой, но над этим все просто посмеялись и не придали значения.

Такое знаковое событие не могло пройти мимо ушей и глаз многими уважаемого и почитаемого критика Алексея Миронова Он работал в авторитетном издательстве, вёл колонку, посвященную художественным произведениям, и мог только по небольшому фрагменту картины определить название и её автора. Его осведомлённость в художественном мире поражала коллег, и среди его знакомых ходила забавная шутка: если в школьной тетрадке ты изобразил рисунок, то Миронов о тебе уже знает всё. Было правда одно исключение: даже такой просвещённый человек не знал, кто такой Илья Резников.

Спустя неделю после открытия выставки Алексей наконец-то расправился со своими делами и выделил время для посещения данного мероприятия. Сладострастные отзывы коллег и простого люда лились со всех сторон, в какой-то мере они даже заведомо настроили критика против художника. Ситуацию омрачал и главный редактор, который мало того, что только и говорил о картинах Ильи, так ещё и заставлял героя рассказа сходить туда и написать рецензию, отзыв, обзор… да что угодно, лишь бы уважаемый журнал смог рассказать об этой эпохальной выставке. И после каждого пропущенного дня давление свыше росло всё сильнее и сильнее. Критик уже с трудом мог сдерживать начальственный натиск и ему едва хватило сил, чтобы удержаться от посещения выставки до дня рождения сына. И вот на следующий день после десятилетия сына, он отправился к картинам.

Дверь открылась за долю секунды до того, как рука Алексея к ней притронулась. И перед ним появились две выходящих женщины преклонных лет, бурно обсуждающих увиденное — судя по сказанному, им там всё понравилось. Нога критика переступила через порог, лакированная туфля звонко цокнула по кафелю. Он был одет по-деловому: брюки, пиджак, рубашка, галстук. Всё как и положено взрослому успешному сорокалетнему мужчине с приглаженными волосами. Признаться, он никогда не любил так одеваться, но привитых родителями правилам этикета он противится не мог. В такую погоду ему хотелось быть в футболке и шортах, но как уже понятно, такая роскошь была не позволима.

Миронов оглядел помещение. Оно было среднего размера. Чистые белые стены, никаких украшений, ламп, цветов — не было ничего, чем любят облагораживать выставки, не было даже картин. Зато потолок заливался светом, от исходяще яркости нельзя было даже посмотреть наверх. Всё это освещало специальные ячейки, с трёх сторон которых были стены. Эти ячейки, можно даже их назвать комнатками, находились друг от друга на небольшом расстоянии, стояли ровно как на построении и были небольшого размера — в них было место только для одного человека. Алексей насчитал двадцать ячеек и предположил, что в каждой комнатке находится по картине. И это было верно.

Алексей достал из грудного кармана пиджака небольшой блокнот и карандаш и начал делать заметки.

Зайдя в помещение, мне показалось, что меня хотят ослепить. Может в этом и есть секрет успеха выставки? – он нацарапал это быстро и почти не смотря в блокнот.

Ни одной живой души кроме меня, что контрастирует с хвалебными отзывами.

Скучное оформление.

– Есть тут кто? – в ответ раздалась тишина, видимо в здании кроме него никого и не было. Он подумал о камерах, которые наблюдают за ним, но проверять по понятным причинам не стал.

– Заходи кто хочет, бери что хочешь...

Дописав слова, Миронов направился к первой комнатке. В центре висела картина, свет был приглушен. От входа в ячейку он сделал один шаг, и картина едва не касалась его носа, пришлось отойти немного назад, плечом шаркнув по стене.

– Идея с ячейками – убогая!

Он дописал фразу и принялся внимательно, со знанием дела, с взглядом знатока и следователя, с остервенением, чтобы к чему-нибудь придраться, рассматривать картину, попутно записывая свои мысли о ней, словами, которые поймут немногие.

Перед ним предстало изображение человека в военной форме. Он лежал прислонившись к кирпичной стене, расхристанной выстрелами и взрывами. Автомат Калашникова лежал на вытянутых ногах. В самом же теле зияли дыры от пулевых ранений. Голова была наклонена в бок, струйка крови, вытекавшая изо рта, падала на плечо. Во взгляде бойца читалось удивление, непринятие смерти, страх. Он словно вопрошал: «Да как же так? Ведь не может быть такого, что я умер…»

– Как настоящий… – вырвалось из уст Алексея. – Не может быть.

Картина действительно завораживала, казалось, что это не рисунок, а фотография в высоком качестве. Только вот критик знал, что она нарисована: вот мазки, вот тут проходила кисть. Но то, что он видел, казалось невозможным. Он видел капли пота на теле бойца. Кирпичную крошку, которая не успела осесть после выстрелов и пыталась укрыть собою поры некогда живого человека. Он видел каждую морщинку на лице умершего, каждый его седой волос. Грязь под ногтями. Торчащие нитки из одежды. Он видел это всё, и казалось, будто всё это он видит вживую, будто трагедия произошла перед его носом. А потом он заметил, что грудь бойца всколыхнулась, словно нарисованный попытался вдохнуть. Всё ожило: кровь потекла по ранам, пыль начала оседать, волосы зашевелились от ветра. Алексей закрыл глаза, встряхнул голову. Снова посмотрел на картину. Она была статической: никто не дышал, кровь не стекала по телу. Увиденное только что он счел за игру воображения. Сделал пару пометок в блокнотике и отправился к следующей картине. Последней фразой в блокноте была пометка:

– Не хотел бы я попасть на эту картину.

Вторая картина так же впечатляла своей натуралистичностью. На ней было изображено уже несколько человек. Двое лежали с простреленными головами. Трое стояли на коленях, а над ними нависал человек в черной балаклаве; он направил свой пистолет к затылку одной из жертв. Тот, на кого смотрел чёрный глаз ствола, был одет в деловой костюм, как и остальные — кроме расстреливающего, тот был в спортивном. По лицу бедолаги текли слезы. Кажется, он умолял убийцу о пощаде. Заплаканное лицо кого-то напоминало Алексею. На картине было ещё много мелочей, но внимание критика привлекало лицо, больно оно было знакомо ему.

– Андрей? – произнес он смотря на того, кто никогда не ответит, и голова того подёрнулась, будто услышала говорящего и хотела посмотреть на него, но это движение оказалось никем не замечено.

Андрей был знакомым Алексея и ещё писателем, который рассказывал о художниках и их работах. Но его отличительной чертой у было желание облить их всех грязью. Он критиковал их нещадно, придирался к каждой мелочи, вытаскивал грязное бельё, ворошился в мусоре.

В блокноте появилась заметка.

– Отвратительно, писать живых людей в образе жертв, это выше моего понимания.

Миронов развернулся и пошёл в третью ячейку. Содержимое не отличалось от остальных работ. В четвёртой и в пятой было то же самое, следующие три не были исключением.

В блокноте всё чаще стали появляться такие слова: отвратительно, ужасно, мерзостно, кошмарно.

Чем больше он смотрел на эти картины тем больше отвращения они у него вызывали. Илья Резников казался ему омерзительным, извращенцем с садистскими замашками, отморозком и больным человеком. Проходя от картины к картине, он больше и больше убеждался в своём мнении, всё пакостнее и язвительнее становились эпитеты в блокнотике. В какой-то момент он понял, что уже ненавидит этого человека. И картина, к которой он шёл, станет последней из увиденных. Он предвкушал, как его пальцы падут на клавиши и он будет словом за строку разрушать миф о шедевральности работ, о том, что это великий художник. Он уничтожит его в своем тексте, в своей колонке. Он растерёт его в порошок силой слов. И если у Ильи есть могущество кисти, то у Алексея есть магия слов! Он прекрасно знал, что после того, как Илья прочтет написанное, то сделает его героем следующей работы. И тогда Алексей увидит её, возмутится и подаст в суд. И дело сделано. Художник будет разбит по всем фронтам. Нет, Алексей, не был плохим человеком, а даже наоборот добрым. Порядочным семьянином, верным другом, всегда помогал просящему. Соблюдал заповеди. Старался быть честным и не предвзятым в своих текстах и умозаключениях. Просто сегодня был такой день. Когда коварство победило личность. Хотя смогли бы вы сохранить хладнокровие, увидев такие картины?

Последняя картина предстала перед глазами критика. На ней была изображена древняя русь, скопище народа, собравшееся на представление, эшафот, на котором ждали фатальной участи с продетыми на шею веревками приговорённые. В голове у Алексея промелькнуло, что это казнь зачинщиков; ему показалось это странным, ведь в отличие от остальных работ здесь все были живы. Он обратил внимание, что веревок приготовлено было пять, а тех, кого судят, всего четверо. Не ждут ли они кого-то ещё? Тут что-то в картине блеснуло, критик сделал шаг, дабы рассмотреть привлекшую внимание вещь и чуть было не задел носом работу. Алексей попытался найти то, что блестело, но всё тщетно. И когда он уже хотел отойти, вдруг кто-то со стороны картины схватил его за волосы и потащил на изображение. Он старался отбиться, колотил по руке, рыпался и пытался рассмотреть того, кто держит. Когда ему удалось увидеть, кому принадлежит конечность, он онемел и растерялся. Нарисованная рука крепко держала его за волосы и, воспользовавшись замешательством, вдёрнула его голову в картину. Миронов пытался, и даже возможно отбился бы от одной руки, но со всех сторон его крепко сжимали пальцы подоспевших на помощь людей. Они тащили его в созданный мир. Потом волокли на эшафот. Он кричал и сопротивлялся, а всё вокруг него было нарисованным. Каким-то чудом ему удалось посмотреть на свои руки: на них были мазки кисти. В голове промелькнула ужасная мысль: я персонаж! Он вспомнил Андрея. Вспомнил грудь солдата. Он узнал секрет картин… Это было уже неважно, мало чего становится важным, когда на твою шею кидают веревку. Критик заорал что есть сил, но басистый голос перебил его криком: «Дергай!». Земля ушла из-под ног и последнее, что услышал Алексей, – хруст чьих-то шейных позвонков.

Алексею не хватило времени понять, почему никто не критиковал работы Резникова.

Он так же не знал, что первый пришедший на выставку не увидел ни одной картины, из-за чего был жутко зол. Неведомо ему было, что выходящие женщины видели всего девятнадцать работ. А следующий посетитель, который увидит двадцатую, найдёт на ней древнюю Русь, скопище народа, пришедшее посмотреть на представление, и эшафот, на котором висят пять тел. Он не обратит внимания на то, что пятый повешенный одет в деловой костюм, и тем более не заметит, как у того дёрнется нога.