Двадцать процентов

Утро началось как всегда. Гул трамваев, запах кофе из киосков, ворчание соседей на лестничных клетках. Только взгляд цеплялся за новые плакаты, которые заполнили город за одну ночь. Они висели на остановках, обтягивали фасады домов, тянулись по бортам автобусов.

«20% — твой выбор, твой вклад».

Белые буквы на красном фоне. Ни изображений, ни слоганов помягче, только эта формула. Люди старались не смотреть, но глаз всё равно натыкался на неё, как на шрам на лице знакомого.

В трамваях голос диктора объявлял остановки, а затем неизменно добавлял:

«Срок подачи заявлений — тридцать дней. Помните: решение вашей семьи сохранит будущее».

Пассажиры переглядывались, кто-то нервно усмехался, кто-то делал вид, что не услышал. Обычные разговоры про цены и погоду прерывались паузами — слишком длинными, чтобы быть случайными.

В магазинах очереди шептались. Но как только в очередь подходил кто-то новый, разговор резко обрывался, и начиналось привычное: «картошка подорожала», «помидоры привезли из теплицы».

Газеты продавались лучше, чем в прошлые годы. На первой полосе висели графики. Красная кривая населения уходила вверх, синяя кривая ресурсов обрывалась вниз. Пересечение называли «точкой обрушения». Подпись гласила:

«Мы подошли к ней на двадцать лет раньше, чем прогнозировалось».

На соседней странице — список фамилий тех, кто уже стал «добровольцами». Столбик имён выглядел как список победителей, только без радости.

Вечером все каналы транслировали обращение премьера. Слова были обтекаемы.

«Мы должны проявить зрелость».

«Мы — сильная нация, мы не прячемся от трудностей».

«Каждая семья внесёт свой вклад в будущее».

На фоне шли репортажи о первых семьях, выполнивших квоту. Добровольцев показывали крупным планом. Они улыбались, жали руки чиновникам, говорили о гордости и долге. За кадром оставались их родственники.

На улицах тем временем менялся язык. Новое слово вошло в обиход — «доброволец». Оно звучало почти героически, но каждый понимал, что за ним скрывается страх и отчаяние. Люди использовали его осторожно, будто проверяя, не осудят ли собеседника.

Дети тоже знали. Во дворах появилась новая игра. Они писали имена на бумажках, складывали их в коробку и вытаскивали одного — «проигравшего». Тот должен был лечь на землю и притвориться мёртвым, пока остальные делали вид, что оплакивают его. Смеялись они звонко, почти искренне. Родители, проходя мимо, старались не смотреть.

Ночами в городе было шумно. Ссорились на кухнях, ругались на лестницах, дрались возле баров. В темноте звучали крики: «Почему я? Почему не ты?» Наутро они исчезали, будто растворялись в дневной суете. Но в новостях появлялись новые цифры. Ещё несколько сотен семей подали заявления.

Социологи говорили, что большинство тянет до последнего дня. Никто не хотел становиться первым. Люди надеялись на чудо. Надеялись, что система даст сбой. Что учёные найдут решение. Что появится новая энергия или новая планета. Но чудо не приходило.

Плакаты с лозунгом облезали от дождя, но на их место вешали новые. В школах проводили уроки гражданской ответственности, объясняя подросткам, что Квота — это «акт зрелости общества». В университетах обсуждали варианты «справедливого распределения». По возрасту. По профессии. По состоянию здоровья. В барах спорили, кто ценнее — рабочий или инженер, солдат или учитель.

Тем временем по городу начали ходить слухи. Кто-то говорил, что богатые уже нашли способ «выкупить» себя у государства. Другие шептали о тайных лагерях, куда отправляют несогласных. Газеты эти слухи не подтверждали, но и не опровергали.

И всё же жизнь продолжалась. Утром люди спешили на работу, вечером включали телевизор, кормили детей, уставали. Только в каждом взгляде, задержавшемся дольше секунды, читался один и тот же вопрос. Кого вы выберете?

Однажды вечером в многоэтажке на окраине выключили свет. Семья ужинала при свечах. Экран на кухне не работал, и тишина казалась почти спасительной. Но свеча только подчёркивала лица — уставшие, настороженные, чужие. Они ещё не произнесли этот вопрос вслух, но знали, что он витает в воздухе, давит на плечи, мешает дышать.

Город заснул, но каждый дом хранил одно и то же молчание — молчание перед выбором.

Сопротивляться было бессмысленно. Каждый видел. Реки уходили в трещины земли, города выключали свет целыми кварталами, аптеки прятали пустые витрины за яркими плакатами. Люди страдали, не спали ночами, ругались и плакали. Но чем дольше смотрели на планету, которая худела и осыпалась, тем яснее понимали, что отказа не будет. Выбор был не законом и не приказом — его диктовала сама земля, у которой кончились силы кормить всех.