Двенадцать ножей (экстры)

Летним утром я вышел на крыльцо сторожки, и привычный холод Погоста встретил меня, пробежавшись мурашками по коже даже в эту теплую пору. Я читал его, как книгу, различая мельчайшие нюансы: прохлада, струящаяся от каменных плит, — лишь утренняя свежесть; а вот леденящая стужа старых могил — уже энергия усопших; а тот ровный, безразличный холод, сжимавший мои легкие и сердце, — плата по Договору, моя личная дань за это новое, обостренное чувствование.

Направился к сараю, чтобы принести дров — хоть и лето, а печь в сторожке все равно нужна и для еды, и для поминальных обрядов. Эта работа, прежде лежавшая на деде Сене, теперь стала моей обязанностью. Никогда не думал, что рубка и укладка поленьев могут так упорядочивать мысли, отсекая ненужный шум. Василиса затемно ушла в лес — проверяла, все ли в порядке в ее владениях. Дед Сеня, по обыкновению, ворчал у колодца. Как мы с Василисой ни настаивали, чтобы он берег силы, старый хранитель не умел сидеть без дела: то завалинку подправит, то воды принесет. А по вечерам взял за правило беседовать с Даней. Того хоть и похоронили как положено, но он так и не упокоился окончательно — видно, привык к сторожке и к живым. Да и дед Сеня к нему привязался: то и дело говаривал, что, мол, умный парень, со временем выйдет хороший страж погостный, не хуже Кости. Но я-то знал, что деду просто нравились рассказы Даньки по всемирной истории, особенно про кладбища, похоронные обряды и раскопки курганов...

Тишину, звенящую, как натянутая струна, пронзил тревожный крик Филимона. Огромный филин сорвался с колокольни, но полетел не на север, к пепелищу дома Тихомира, а на юг, к самой древней части Погоста, где кресты давно срослись с землей, а холмы угадывались под ковром мха и папоротника.

Я бросил дрова, взглядом поймав внезапно напрягшегося деда Сеню. Старик замер, его выцветшие глаза сузились, наполняясь немой тревогой.

— Как думаешь, дед, что с ним? — крикнул я, уже бегом направляясь к нему.

— Не пойму... — просипел он. — Чует что-то. Не вражье... но и не доброе. Иди, глянь. Я пока за Василисой пошлю.

Он свистнул, призывая сороку — дневного связного, с утра до вечера околачивающегося среди надгробий и сводящего нас с ума своей трескотней. Ночные часовые-совы куда спокойнее! А вот поди ж, и сорока пригодилась...

Я рванул в указанном направлении. Ноги, натренированные бесчисленными кругами по стадиону, легко несли меня по тропам, но с каждым шагом тревога сжимала горло комом. Не было знакомого злого шепота, искривления пространства, но в южной части кладбища явно творилось что-то не то. Ощущение было как при встрече с неупокоенным, но те по ночам колобродят, а не с утра. К тому же день стоял ясный, а здесь воздух словно сырым туманом затянуло, пахло болотной гнилой сыростью, совсем не по-летнему.

Филимон сидел на низко склонившейся березе, беспокойно перебирая лапами и ухая в одну точку — туда, где под корнями полузасохшего дерева зияла черная яма. Точно помню, раньше ее тут не было. Земля ушла вглубь, обнажив под пластами дерна нечто серое и слишком правильное, чтобы быть простым валуном.

Я подошел ближе, ступая по мягкой траве. Провал был неглубок, но обширен. В нем, словно кости исполинского зверя, лежали плиты. Не бесформенные обломки, а обработанные, сложенные в четкий, почти математический круг. Их поверхность покрывали странные линии, не похожие на знакомые обережные символы: какие-то абстрактные спирали, зигзаги и точки, от которых слезились глаза и накатывало легкое головокружение.

Я присел на корточки, рука сама потянулась к плитам, но я не решился коснуться их шершавой поверхности. От круга исходила вибрация — низкая, мощная, безразличная. Она не была злой — просто чужой — и врывалась в мерный гул Погоста, как басовитый монотонный гонг.

— Не тронь!

Резкий оклик заставил меня вздрогнуть. Я обернулся. Ко мне бежала Василиса и ковылял дед Сеня. Лицо Василисы было белым, а в глазах стоял тот самый страх, что я видел лишь в логове Тихомира в ночь падения Дома.

— Что это? — спросил я, отступая от края.

Дед Сеня, тяжело дыша, подошел и уставился на каменный круг. Его лицо словно погрузилось в тень.

— Капище, — выдохнул он, и я сразу понял: случилось что-то очень необычное даже для этих мест, видавших разные чудеса. — Старое. Древнее Погоста. Думал, спит навечно... под надежной защитой.

— Чье капище? — не отступал я.

— Не людей. Тех, кто был до нас. Или... иных. Сила тут другая. Не от света, не от тьмы. От земли-матушки, из глубины. Дикая. Без гнева и без милости.

Василиса дрожащей рукой поправила платок.

— Неужто Смотрители? — прошептала она и обхватила щеки руками.

Почва под ногами дрогнула. Не сильно, словно от глухого удара гигантского колокола где-то в глубоком подземье. Воздух зазвенел, напитался статикой. Из провала, из самого центра круга, медленно, словно из густой смолы, стали подниматься фигуры.

Не полупрозрачные призраки и не полуразложившиеся неупокоенные с кусками плоти на желтых костях. Плотные, тяжелые, высеченные из серого гранита, три исполинских силуэта. Черты лиц стерты временем, но в пустых глазницах тлеет тусклый нездешний свет. Они замерли, взирая на нас свысока. От их мощи и абсолютного безразличия кровь стыла в жилах.

— Каменные Стражи... — прошептал дед Сеня. — Они стояли здесь, когда леса были молоды. Их сила... не для живых. Чего ж это мы натворили-то, коли они пробудились?...

Один из Смотрителей, самый высокий, медленно повернул глыбу-голову. Его взгляд скользнул по мне, Василисе, деду... и остановился на старой березе Матрене. Дерево, пережившее бури, вдруг затрещало, будто невидимый великан сжимал его ствол. Ветви склонились с жутким скрипом.

— Они... наводят порядок, — с ужасом поняла Василиса. — По своим законам. Матрена скрипит о любой беде...Может, для них это нарушение тишины святилища?

— Нет! Тут что-то другое... Надо уходить, — резко сказал дед Сеня, хватая меня за рукав. — Пока не обратили на нас внимание. Это не враг. С ним нельзя сражаться. Только договариваться. Или обходить.

Мы отступили. Смотрители не преследовали. Они стояли, безмолвные и незыблемые, как сама земля, но их пробуждение уже рвануло невидимую ткань Погоста. Тихий гул усопших стал сбивчивым, тревожным. Духи кладбища боялись этих древних хозяев земли.

Вернувшись в сторожку, мы пытались составить план. Дед Сеня выволок с пыльных полок и теперь лихорадочно перебирал ветхие фолианты и берестяные грамоты.

— Говорится... карают за ложь устами камня, за алчность — иссушением земли, за нарушение клятвы — вечным сном, — бормотал он. — Сила их абсолютна в пределах капища. Но слепы ко всему, что вне их долга.

— А в чем их долг? — спросил я, с горечью понимая, что моя привычная тактика «ударить или защитить» здесь бессильна.

— Охранять. Блюсти равновесие, каким они его видят. Они — закон. А закон, Иван, бывает слеп.

На следующее утро проблема стала осязаемой. Из Подловки примчался запыхавшийся мальчишка — внук Клавдии.

— Дед Сеня! Беда! У нас на поле... всё погибло!

Мы бросились к деревенскому полю. Картина была пугающей. Вчера еще зеленевшая пшеница лежала почерневшей и сморщенной, словно ее выжгло кислотой. Земля была сухой, растрескавшейся. И это — посреди влажного лета.

— Как так? — растерянно говорили мужики. — Ни засухи, ни мороза!

Василиса, опустившись на колени, прикоснулась к мертвой земле. Ее лицо исказилось от боли.

— Это они. Чуют... жадность. Фермер, что арендует поле... травит землю химикатами. Для них это — грех. Нарушение равновесия.

Вечером случилась вторая беда. К нам на Погост, рыдая, приполз местный мужик по прозвищу Лис. Он был бледен как полотно и тыкал пальцем в свой рот, из которого не доносилось ни звука.

— Воровал лес с заповедной делянки, — без эмоций констатировал дед Сеня. — И лгал. Смотрители наказали. Отняли дар речи.

Я сжал кулаки. Бессильная ярость закипала во мне. Эти каменные истуканы вершили суд, не ведая о долгах, болезнях детей и просто человеческой слабости. Их правосудие было ужасающе примитивным, хотя, я признавал это, настигало только действительно виновных.

— Мы не можем позволить им вот так вершить суд! — взорвался я. — Они уничтожат и деревню, и Погост!

— Сражаться бесполезно, — сказала Василиса. — Кулаком гору не разобьешь. Их сила — в самой земле. Обижают ее люди, а Смотрители слушают эти жалобы, молчат-молчат, а потом как ответят...

— Значит, договариваться, — заключил дед Сеня. — Как предки наши когда-то. Доказать, что мы — не угроза. Что наш закон... тоже имеет право быть.

— Как? — в один голос спросили мы с Василисой.

— Пройдя их испытания, — старик посмотрел на нас своими острыми глазами. — Пробудились — значит, хотят убедиться, что новые хозяева земли достойны. Или... что мы просто временные гости.

Вот это поворот! Кто-то должен был спуститься в каменный круг.

— Я пойду, — сказал я. — Я — Хранитель.

— Нет, — тихо, но неоспоримо возразила Василиса. — Твоя сила — в действии. Моя — в чувствовании. Дед Сеня слишком стар. Это должна быть я. Я смогу... понять их.

Спорить было бессмысленно.

На рассвете мы стояли на краю провала. Смотрители были на месте. Василиса, бледная, но собранная, повернулась ко мне.

— Что бы ни случилось, не вмешивайся. Их испытания — в одиночку. Любая помощь — обман.

Она сделала глубокий вдох и шагнула в круг.

Воздух задрожал. Каменные фигуры ожили. Не сдвинувшись, они уставились на девушку вспыхнувшим светом глазниц. Василиса замерла, закрыв глаза, погружаясь в «слушание».

Я, сжимая до боли рукоять ножа, смотрел, как ее лицо искажается от немого напряжения. Шел диалог, полный образов, невыносимых для живого сознания.

Она стояла так долго, что я начал терять счет времени. Вдруг ее тело содрогнулось, и она рухнула на колени, схватившись за голову. Из носа и ушей снова потекла алая кровь.

— Она не выдерживает! — рванулся я, но дед Сеня вцепился в мою руку.

— Стой! Часть испытания пройдена! Должна пройти до конца!

Василиса, дрожа, подняла голову. Ее губы шептали что-то, обращенное к древней силе. Она говорила на их языке.

Вдруг самый высокий Смотритель медленно поднял руку. Он указывал на меня.

— Они... зовут тебя, — с трудом выдохнула Василиса, падая на руки деду. — Хотят видеть... его. Воина. Чуют силу... и хотят испытать.

Ледяной ужас сковал меня. Я понимал магию Погоста, чувствовал зло. Но это... было за гранью. Испытание камня? Как?

Я посмотрел на изможденное лицо Василисы, на суровое лицо деда и шагнул вперед. Пересек границу круга.

Мир перевернулся. Звуки Погоста исчезли, сменившись оглушительной, давящей тишиной. Воздух изменился, будто я попал на высокогорье, дышать стало— трудно. Три исполина стояли передо мной, и я чувствовал всю тяжесть их внимания.

Первый Смотритель сделал шаг. Земля вздрогнула. Передо мной выросла стена из света и тени. А за ней — плачущая Света, зовущая на помощь. Голос в голове прошептал: «Обойди. Она не твоя. Твой долг — здесь».

Искушение было мучительным. Спасти друга, нарушив долг. Я сжал кулаки. Иллюзия. Проверка на верность. Я шагнул вперед, сквозь стену. Образ рассыпался.

Второй Смотритель поднял руку. Передо мной возник отец, с мангалом в руках, улыбающийся. «Сын, хватит игр. Возвращайся домой». Сердце сжалось от тоски. Вот оно, моё прошлое, почти забытое счастье. Простое, человеческое, которое я похоронил. Сделать шаг назад... Я закрыл глаза и снова шагнул вперед. Что-то теплое и живое навсегда ушло из души.

Третий, главный Смотритель, двинулся навстречу. Без иллюзий. Просто стоял на пути. Испытание силой. Доказать, что моя воля, мое право защищать — сильнее бездушной мощи камня.

Драться было бессмысленно. Я вспомнил слова Василисы: «Твоя сила в собранности». Я собрал все — свою боль, верность, жертву, любовь — в один сконцентрированный комок воли и... выпустил. Не ударом, а лучом. Утверждающим.

Я мысленно крикнул исполину: «Я — Хранитель! Эта земля — мой дом! Я не уйду!»

Наши воли столкнулись. Я чувствовал, как разум трещит под давлением этой невиданной силы. Я падал на колени, но не отступал.

Давление исчезло.

Главный Смотритель медленно склонил голову. Не поклон. Признание. Мне показалось, что в его каменных глазницах свет на мгновение потеплел, это было некое подобие уважения.

Безмолвный голос прорвался в сознание, тяжелый, как обвал: «Сила твоя... не для захвата. Для защиты. Закон твой... иной. Но тверд. Капище будет спать. Храни свой порядок, страж».

Фигуры начали медленно опускаться, растворяться в земле. Вибрация стихла.

Я, весь дрожа, выбрался из круга и рухнул на траву. Ко мне подбежали Василиса и дед Сеня.

— Ты... сделал это, — прошептала Василиса, обнимая меня.

— Нет, — хрипло выдохнул я. — Мы. Ты показала, что мы не враги. А я... что мы не жертва.

Через несколько дней поле в Подловке, политое прошедшим дождем, стало потихоньку оживать. Фермер, который его арендовал, приходил к Погосту, и они о чем-то долго разговаривали с дедом Сеней. Вернее, говорил дед, сердито и нарочито громко, а мужик внимательно слушал и почтительно кивал. Стало понятно, что порядок обработки почвы на будущий сезон будет серьезно пересмотрен. К Лису вернулся дар речи, и первое, что он сделал — пошел каяться, от греха подальше, в лесничество.

Погост вернулся к своему привычному ритму. Но что-то изменилось. Проходя по южной границе, я чувствовал под ногами слабый ровный гул — не тревожный, а напоминающий. Это напоминание о том, что под святостью этого кладбища дремлет сила куда более древняя. И мой долг — хранить не только покой усопших, но и сон этих каменных исполинов.

Я посмотрел на Василису, взял ее за руку. Наша духовная связь, прошедшая через огонь, лед, а теперь и камень, стала нерушимой. И я решил действовать.

— А знаешь, — сказал я ей как-то на закате. — Мы могли бы стать хорошей парой, как говорится, "ни в сказке сказать — ни пером описать": лесная царевна и спортсмен. Пойдешь за меня?

Василиса минуту смотрела на меня строго, а потом закрылась шелковым рукавом да как захохочет. Не знаю, что и думать теперь...