Двенадцать. Заповеди конца

Эта книга пришла

ко мне из моего сна.

Аннотация

2025 год. Мир сходит с ума — но не так, как предсказывали футурологи. Луна превращается в кровавый шар, океаны восстают против городов, а голоса давно умерших людей звучат в умах живых. Для большинства это — череда необъяснимых катастроф. Для 24-летней Алисы — это начало конца. Того самого, в который она всегда верила.

Случайно найденный древний манускрипт «Двенадцать Заповедей Конца» оказывается не бредом сумасшедших, а точным сценарием Апокалипсиса. Человечество, вооруженное наукой и технологиями, отчаянно пытается предотвратить каждую заповедь. И каждый раз терпит поражение, лишь отдаляя неизбежное.

Алиса, сначала одинокая пророчица, а потом — невольный консультант мирового правительства, понимает: они борются со следствиями, не понимая причин. Сможет ли она убедить мир, что единственный способ выжить — не сражаться с концом, а принять его и пройти последнее испытание, прежде чем тьма поглотит все?

Пролог

Все смеялись.

Это, наверное, лучшее начало для моей истории. Потому что оно — чистая правда. Все смеялись. Над моими кристаллами, разложенными по фэн-шую на комоде в съемной квартире. Над распечатанной картой Тартарии, обведенной разноцветными фломастерами. Над моими постами в соцсетях о Нибиру, рептилоидах и том, что пирамиды построили явно не рабы с кирками.

«Алиса, ты живешь в мире фантазий», — говорила мама, с укоризной глядя на мою коллекцию камней. «Вырасти уже, мир крутится вокруг денег, а не вокруг зеленых человечков», — ворчал мой бывший, забирая свой последний свитер. Друзья снисходительно улыбались, когда я начинала говорить о синхронизмах или теории расширяющейся Земли.

А я смотрела на звезды за запыленным стеклом моего балкона и чувствовала это. Не веру. Не предположение. Костяной холод правды где-то глубоко внутри, в самой сердцевине моего существа. Это было знание, от которого нельзя отмахнуться, как от назойливой мухи. Оно сидело в тебе, как заноза в сердце, и периодически напоминало о себе острым, болезненным уколом. Особенно по ночам.

Я знала, что наш уютный, предсказуемый мир из бетона, Wi-Fi и кофе с собой — это тонкая, хрупкая пленка, натянутая на бездну чего-то древнего, необъятного и совершенно непостижимого. И эта пленка вот-вот порвется.

2025-й. Год, который в моих личных календарях был отмечен жирным красным крестом. Год, когда мир, каким мы его знали, должен был закончиться. Не с грохотом ядерных взрывов, не с тихим шипением zombie-апокалипсиса, а как-то иначе. Более… фундаментально.

И знаете что?

Он начал.

Не с громких заявлений по телевизору, не с вторжения кораблей-маток на Вашингтон. Он начал с тишины. С того, что однажды вечером я вышла на балкон, чтобы покурить, задрала голову и увидела, что Луна… не та. Она не была просто красной от пыли или затмения. Нет. Она была кровавой. Яркой, насыщенной, словно кто-то гигантский шприц влил в нее темную, густую кровь, и теперь она светилась изнутри этим пугающим, зловещим светом. Свет падал на асфальт, на крыши машин, на мои руки — и все вокруг казалось залитым легкой красной дымкой. Сурьмой для целого мира.

У меня не было чувства страха. Был лишь леденящий душу трепет узнавания. Как будто ты годами учил слова на незнакомом языке, а потом вдруг оказался в стране, где на нем говорят все.

Я откинулась на спинку стула, затянулась, выдохнула струйку дыма в багровую ночь и тихо прошептала в никуда:

«Ну что, привет. Я ждала. Заповедь Первая: «И Луна обернется ликом крови, и свет ее станет предвестником скорби».

Где-то внизу, на улице, послышались крики, завыли сирены. Включались телевизоры, у кого еще была такая роскошь. Начиналась паника.

А у меня на душе было странное, почти предательское спокойствие. Все смеялись. Но теперь смеяться придется мне. Правда оказалась на моей стороне, и цена этой правды — весь наш хрупкий, привычный мирок.

Они думали, что я сошла с ума. А оказалось, я была единственной трезвой в палате, которая медленно, но верно погружалась в безумие.

И это была только первая страница. Первое предупреждение. Впереди нас ждало еще одиннадцать.

Глава 1. Заповедь Первая: Кровь на Луне

«И Луна обернется ликом крови, и свет ее станет предвестником скорби».

Я не спала всю ночь. Сидела на том самом балконном стуле, кутаясь в старый растянутый свитер, и смотрела на нее. На новую, чужую Луну. Она висела в небе, как раздавленный в небесной ступке гранат, и ее свет был густым, почти осязаемым. Он не освещал — он окрашивал. Крыша соседнего дома казалась ржавой, листья на чахлом деревце — искусственными, сделанными из меди, а мои собственные руки — руками мертвеца.

Первой моей мыслью была истерическая, дикая радость. «Я была права! Я была черт возьми права!» Она пылала во мне, как факел, сжигая остатки страха. Но довольно быстро этот огонь погас, оставив после себя лишь холодный пепел осознания. Потому что быть правой в конце света — это все равно что выиграть билет на «Титаник». Победа, от которой как-то не весело.

К утру мир уже сходил с ума. Мой телефон, который я в панике выключила еще ночью, завибрировал и пополз по столу, как раненый жук. Десятки пропущенных звонков, сообщений. В основном от Светы.

«Аль, ты видела это???»

«У тебя все ок??»

«АЛИСА, ОТВЕЧАЙ!!!»

Я включила ноутбук. Новостные порталы были похожи на панели управления тонущего корабля — все мигало, кричало, предупреждало. «Глобальная аномалия!», «Ученые в тупике!», «Лунное затмение или конец света?». Последний заголовок заставил меня горько усмехнуться.

Главная версия — некий беспрецедентный выброс вулканического пепла в стратосферу, который искажает свет. Другая — гигантская пылевая буря на Марсе, каким-то образом отразившаяся на нашем восприятии. Третьи, уже совсем отчаявшиеся, говорили о массовой галлюцинации, вызванной солнечной вспышкой.

Никто не говорил правды. Никто не произносил вслух слова «заповедь».

Дверь в мою квартирку чуть не снесли с петель около одиннадцати утра. На пороге стояла Света, ее обычно аккуратный каре было растрепано, а в глазах стояла паника настоящего, физического ужаса, того, что не придумаешь и не увидишь в кино.

— Ты видела? — выдохнула она, вваливаясь внутрь и не снимая куртку. — Ты вообще все это видела?

— Я не слепая, — я кивнула в сторону балкона.

— Что это, Аль? Ведь не пепел же? Я читала, пепел так не может. И Марс… это же бред!

Она металась по комнате, как пойманная птица. А я стояла у окна, спокойная и пустая внутри. Мое личное землетрясение уже произошло.

— Это не пепел, — сказала я тихо, глядя на бледное, искаженное отражение кровавой Луны в стекле соседнего офисного здания. — Это первая. Первая Заповедь.

Света замерла.

— Что… что ты имеешь в виду?

— Тот манускрипт. «Двенадцать Заповедей Конца». Ты же помнишь, я тебе его переводила.

Она смотрела на меня, и в ее глазах медленно, словно проступая сквозь туман, проступало понимание. Она помнила. Помнила мои восторженные тирады, свои же шутки про «Алису в Стране Чудес с предсказаниями». И теперь эти шутки обернулись против нее, против всего мира.

— Ты хочешь сказать… — она подошла ко мне и схватила за руку, ее пальцы были ледяными. — Это правда? Все это… правда?

— Да, — мой голос прозвучал хрипло. — Это только начало, Свет. Предвестник.

Она опустилась на диван, словно у нее подкосились ноги.

— Боже… Боже мой…

Человечество, конечно, не собиралось сдаваться. Уже к вечеру того же дня все мировые лидеры выступили с успокаивающими речами. Был создан «Комитет по Глобальным Аномалиям» — сборище лучших ученых, физиков, астрономов, климатологов. Их лица, серьезные и озабоченные, не сходили с экранов. Они говорили о «плане действий», о «решении ситуации».

И они его нашли. Или, по крайней мере, так казалось.

Их план был грандиозен и безумен в своем техногенном высокомерии. Они назвали его «Проект «Луч». В течение недели в стратосферу были запущены сотни самолетов-заправщиков, распыляющих специальные химические реагенты — «очистители», призванные рассеять «аномальный фильтр». А потом, с нескольких секретных космодромов, были запущены спутники с гигантскими лазерами на борту, чтобы «пробить» эту аномалию прямым воздействием.

Миллиарды долларов. Терабайты расчетов. Весь гений человеческой расы был брошен на то, чтобы перекрасить небесное тело.

И знаете что? Через три недели Луна начала бледнеть. Сначала она стала похожа на тухлую вишню, потом на розовый кварц, и, наконец, в одну прекрасную ночь, она вернулась к своему нормальному, серебристо-холодному цвету.

Мир вздохнул с облегчением, который перерос в бурное, истерическое ликование. Новостные заголовки кричали: «ТРИУМФ!», «ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ОДЕРЖАЛО ПОБЕДУ!», «КРИЗИС ОСТАЛСЯ В ПРОШЛОМ!». Ученые Комитета стали новыми героями, их фотографии украшали первые полосы. Люди высыпали на улицы, обнимались, плакали от счастья. Это был самый грандиозный праздник в истории человечества — праздник по поводу собственного спасения.

Света вломилась ко мне с бутылкой дешевого шампанского.

— Алиска! Ты видела? Они смогли! Они все починили! — ее глаза сияли. — Твои заповеди… наверное, это все же было просто стечение обстоятельств. Совпадение!

Она налила два бокала, протянула один мне. Я взяла, но не отпила. Я подошла к окну и смотрела на нормальную, такую привычную и такую обманчивую Луну.

— Это не совпадение, — тихо сказала я. — И они ничего не починили.

— Но как? Смотри! Она же нормальная! — Света тыкала пальцем в стекло.

— Они не боролись с болезнью, Свет. Они сбили температуру. И похлопали себя по плечу, пока рак пожирал тело изнутри. Первую Заповедь нельзя «отменить». Ее можно только пройти. А они ее просто проигнорировали.

Я отставила полный бокал.

— Они празднуют, заглушая музыкой скрежет тормозов перед пропастью. Это только начало. Вторая будет пострашнее.

Я повернулась и посмотрела на подругу. И в ее глазах, в которых только что плясали веселье и облегчение, я снова увидела тот самый, животный страх. На этот раз — смешанный с полным непониманием.

А я уже листала в памяти пожелтевшие, виртуальные страницы манускрипта.

Вторая Заповедь: «И воды восстанут из берегов своих, и поглотят города великие, и соленость их станет ядом».

Я ждала. И впервые за долгое время мне было по-настоящему страшно. Не за себя. За всех этих людей, которые там, внизу, все еще пели и обнимались. Они не знали, что апокалипсис — это не взрыв. Это — диагноз. И первый симптом уже проигнорировали.

Глава 2. Заповедь Вторая: Гнев Вод

«И воды восстанут из берегов своих, и поглотят города великие, и соленость их станет ядом».

Следующие три месяца мир жил в тени собственного триумфа. Тень эта была странной — липкой и не отпускающей, как похмелье после слишком шумной вечеринки. Луна висела в небе эталоном нормальности, а в воздухе витало непроизнесенное «мы справились». Но справились с чем? Официальная наука так и не дала внятного ответа, что это было. Аномалию списали на «уникальное стечение геофизических и атмосферных факторов», слова «больше не повторится» звучали рефреном из каждого утюга.

Я же жила в ожидании. Оно стало моим постоянным состоянием, как дыхание. Я перестала смотреть новости, потому что они были полны лживого оптимизма. Вместо этого я изучала карты океанов, течений, сейсмически активных зон. Света звонила реже, и в ее голосе сквозала обида — я омрачала ее возвращение к нормальной жизни, отказываясь разделить всеобщую эйфорию.

— Расслабься, Алиса! — говорила она. — Посмотри вокруг! Весна наступает, кофе вкусный, мир не рухнул.

— Он не рухнул, — соглашалась я. — Он просто сделал паузу.

И в один безоблачный, ничем не примечательный день пауза закончилась.

Я как раз возвращалась из магазина с пакетом гречки и тушенки — старые привычки «выживальщицы» никуда не делись. На улицах было непривычно тихо. Люди смотрели в экраны своих телефонов, останавливались у витрин с включенными телевизорами. На их лицах было не понимание, а тупое недоумение.

Первый репортаж был с побережья Японии. Океан... отступал. Это был не отлив. Это было похоже на то, как если бы гигантский штекер в ванне Вселенной выдернули. Вода уползала с огромной скоростью, обнажая дно, которого никто никогда не видел: ржавые остовы кораблей, трещины в каменной плите континентального шельфа, извивающихся, как змеи. Камеры, установленные на небоскребах Токио, показывали сюрреалистичную картину: город оставался на месте, а океана перед ним не было. Только пугающая, влажная пустота, уходящая за горизонт.

Потом пришли кадры из Нью-Йорка. Та же картина. Статуя Свободы стояла посреди внезапно возникшей грязной равнины. Из Шанхая, из Рио-де-Жанейро... Тишина длилась около двадцати минут. Мир затаил дыхание, наблюдая за обнажившимся дном мира.

А потом вода вернулась.

Она не пришла — она обрушилась. Стена. Высота ее не поддавалась осмыслению. Это была не волна, это была новая горизонтальная поверхность мира, движущаяся с немыслимой скоростью. Она поглотила отступившую воду, поглотила дно, поглотила портовые краны, поглотила небоскребы, которые казались такими несокрушимыми. Телекамеры, передававшие изображение, одна за другой гасли, посылая в эфир последние кадры несущейся на них лавины из воды и обломков.

Но самое страшное было не это. Самые первые репортажи, уже с возвышенностей, куда успели эвакуироваться люди, показывали выживших. Люди, чудом спасшиеся из водного ада, были покрыты страшными ожогами и язвами. Вода не просто давила и топила — она жгла. Она разъедала кожу, металл, бетон. «Соленость их станет ядом». Это была не метафора. Химический состав океана изменился. Он стал кислотным.

Паника на этот раз была иной. Не шокированной, как с Луной, а глубокой, животной, отчаянной. Это было уже не шоу, не аномалия. Это было нападение. Планета атаковала.

Комитет по Глобальным Аномалиям, уже успевший стать героем, был поднят на дыбу общественного мнения. «Что вы делаете? Почему не предупредили?». Они не могли ответить. Их модели ничего не предсказали. Это было невозможно с точки зрения физики.

Их ответ был столь же грандиозен, сколь и отчаян. «Проект «Дамба». Строительство гигантских заградительных стен вокруг уцелевших прибрежных городов. Срочная разработка и распыление «нейтрализаторов» в океане — химических коктейлей, призванных нейтрализовать кислотность. Использование секретных технологий «глубинного воздействия» — серии направленных подводных ядерных взрывов, чтобы «стабилизировать» тектонические плиты и предотвратить новые цунами.

Я наблюдала за этим, сидя в своей квартире, как зритель на плохой пьесе. Они снова пытались бороться с симптомами. Стена? Против океана? Это была детская попытка построить замок из песка против прилива.

Света прибежала ко мне через три дня. Она не звонила, просто появилась на пороге, с запавшими глазами и дрожащими руками.

— Ты знала, — это было не обвинение, а констатация факта. Голос у нее был плоским, безжизненным. — Вторая Заповедь.

— Да, — кивнула я.

— Почему ты не сказала? Не предупредила их?

— Кто бы меня послушал? — спросила я ее. — Меня, девчонку с кристаллами и теориями заговора? Меня бы под белы ручки отвели в психушку. Или посадили бы за разжигание паники.

Она молча села на пол, прислонившись к стене, и закрыла лицо руками.

— Что же делать?.. — простонала она.

Я подошла к окну. Город был полон беженцев с побережья. Воздух был пропитан страхом и запахом гари.

— Ничего, Свет. Ничего нельзя сделать. Надо было не стену строить, а учиться дышать под водой. Но они не поняли. Они никогда не поймут.

Борьба с океаном длилась месяцы. Частично им удалось ослабить последующие, менее мощные волны. Частично «нейтрализаторы» снизили уровень кислотности в некоторых акваториях. Некоторые города были спасены. Но десятки других — стерты с лица земли. Миллионы погибших. Экономика в состоянии клинической смерти.

И снова Комитет доложил об «успехе». «Ситуация взята под контроль». «Угроза миновала».

На этот раз мир не ликовал. Люди смотрели на залитые солнцем улицы с подозрением. Они боялись океана. Боялись луны. Начинали бояться собственной тени.

Я взяла с полки распечатанный манускрипт. Мои пальцы провели по строчкам, которые были теперь не предсказанием, а приговором.

Третья Заповедь: «И земля разверзнет уста свои, и плодородие ее обратится в прах».

Я посмотрела на свой скудный запас гречки. Этого надолго не хватит. Никому не хватит.

Они отгородились от океана стенами. Но что они сделают, когда восстанет сама земля?

Глава 3. Заповедь Третья: Уста Земли

«И земля разверзнет уста свои, и плодородие ее обратится в прах».

После Гнева Вод мир погрузился в новую, странную фазу — параноидального затишья. Люди не верили официальным заявлениям, но и не знали, кому верить. Атмосфера напоминала город после чумы: внешне жизнь налаживалась, но страх сидел глубоко внутри, выедая душу. На побережьях, где это было возможно, вырастали монструозные бетонные стены — шрамы на лице планеты, напоминание о том, что океан теперь враг.

Я почти перестала выходить. Моя квартира превратилась в командный центр по наблюдению за концом света. На стенах висели карты, графики, распечатки «Двенадцати Заповедей». Я жила в ожидании Третьей. И, разумеется, она пришла. Не с грохотом и треском, а с тихим, ползучим увяданием.

Сначала это были единичные сообщения из сельскохозяйственных регионов. Фермеры в панике сообщали, что посевы гибнут. Не от засухи или вредителей. Они просто… останавливались в росте, а потом начинали чернеть и рассыпаться в труху. Агрономы разводили руками. Почва за ночь становилась безжизненной, рассыпчатой, как пепел. Удобрения не помогали. Полив не помогал. Это было похоже на невидимый пожар, который пожирал не растения, а саму жизненную силу земли.

Через неделю «эпидемия бесплодия» охватила весь мир. Поля пшеницы в Канаде, рисовые чеки в Китае, виноградники во Франции, плантации кукурузы в США — все превращалось в серую, потрескавшуюся глину. Земля буквально разверзала уста, и из этих сухих, голодных ртов валил смрад тления.

Начался Голод. Не тот, о котором пишут в учебниках истории, а стремительный, тотальный, как удар серпа. Супермаркеты были разграблены за часы. За пайком тушенки или мешком крупы теперь убивали. Власти вводили военное положение, но солдаты, глядя на пухнущих от голода детей, часто разбегались или сами присоединялись к мародерам.

Комитет по Аномалиям на этот раз не стал ждать. Их ответ был быстр, технологичен и абсолютно бесчеловечен. «Проект «Феникс». Они не пытались спасти поля. Они объявили почву потерянной и сделали ставку на гидропонику и аэропонику — выращивание растений в питательных растворах, без земли. По всему миру, в бывших ангарах, заводских цехах и правительственных бункерах, спешно строились гигантские вертикальные фермы, освещаемые фиолетовым светом LED-ламп.

Их удалось запустить. Через месяц они дали первый урожай — безвкусные, водянистые помидоры, бледные огурцы, зелень, пахнущая пластиком. Этого едва хватало, чтобы выдавать населению скудный паек, достаточный для выживания, но не для жизни. Мир был спасен от немедленной голодной смерти, но превратился в гигантскую, голодную трущобу, где люди стояли в очередях за своей порцией безжизненной синтетики.

Света пришла ко мне в тот день, когда по телевизору объявили о «стабилизации продовольственной ситуации». Она принесла с собой два пайка — баночку с надписью «Пюре картофельное, обогащенное» и брикет серого «хлеба».

— Держи, — сказала она, протягивая мне одну порцию. Ее лицо осунулось, в глазах появилась новая, жесткая черта. — Теперь это наша еда.

Я взяла брикет. Он был тяжелым и холодным, как камень.

— Они победили голод, — сказала я, глядя на этот «хлеб».

— Да, — в голосе Светы прозвучала нотка надежды. — Смогли же. Нашли решение.

— Они нашли костыль, Свет, — я отложила брикет. — Они не вылечили землю. Они просто поставили нас всех на внутривенное питание. Они объявили планету инвалидом и подключили ее к аппарату искусственного жизнеобеспечения.

— Но мы живы! — вспылила она. — Мы не умерли с голоду, как те миллионы! Разве это не главное?

— А что будет, когда отключится электричество? — спокойно спросила я. — Когда сломаются эти фермы? У нас нет больше полей, Свет. Нет семян. Нет плодородной земли. Мы отрезали себя от самого источника жизни. Мы стали зависимы от машин, которые можем сломаться в любой момент. Это не победа. Это — капитуляция на более изощренном уровне.

Она молчала, сжимая в руках свой паек. Она хотела верить в спасение. А я не давала ей этой версии.

— Ты читала дальше? — наконец тихо спросила она. — Что будет после? После… этого? — она обвела рукой комнату, город, весь умирающий мир.

Я кивнула и подошла к стене, где висели мои бумаги. Я ткнула пальцем в четвертую заповедь.

— Дальше — тишина, — сказала я. — «И исчезнет жужжащее племя, и безмолвие ляжет на цветущие луга».

Света смотрела на меня, и я видела, как она силится понять.

— Жужжащее племя? Пчелы?

— И не только они, — сказала я. — Все, кто опыляет. Все, кто заставляет цвести то, что еще может цвести. Они уберут последних посредников между нами и природой.

Я посмотрела в окно. Город был серым и безжизненным. Но кое-где в парках еще торчали голые, мертвые деревья. Скоро и они исчезнут. Исчезнет последний намек на цвет, на запах, на жизнь.

— Они победили голод, отравив нас самой идеей голода, — прошептала я. — И теперь придет тишина. Самая страшная тишина в мире.

Глава 4. Заповедь Четвертая: Молчание Роя

«И исчезнет жужжащее племя, и безмолвие ляжет на цветущие луга».

Голод, даже управляемый и поставленный на поток синтетической еды, меняет людей. Он выжигает в них что-то человеческое, оставляя лишь инстинктивную, экономную оболочку. Мы научились ценить каждый калорийный брикет, каждый глоток воды. Мир стал серым, не только из-за пыли и разрухи, но и из-за нашего восприятия. Цвета будто потускнели, звуки приглушились.

Именно в этой новой, приглушенной реальности наступила Четвертая Заповедь. Она пришла не внезапно, а так тихо, что большинство сначала ее не заметило. Я заметила. Потому что ждала.

В тот день я сидела на балконе, пытаясь заставить себя съесть утреннюю порцию питательной кашицы, и поймала себя на мысли: слишком тихо. Не просто тихо — мертво. Раньше, даже в самом центре города, всегда находились смельчаки из мира насекомых: пчела, ищущая нектар на жалком балконном цветке, оса, ползущая по перилам, бабочка, порхающая в потоках теплого воздуха. Теперь не было ничего.

Я вглядывалась в крону единственного уцелевшего дерева во дворе. Ни единого движения. Ни шелеста крыльев, ни жужжания. Я вспомнила строчку из старой книги: «Если на Земле исчезнут пчелы, человечеству останется четыре года». Мы, похоже, не протянули и четырех месяцев.

Новости пришли позже, как второстепенная заметка. В разделе «наука и природа». «Ученые фиксируют аномальное снижение активности насекомых-опылителей». Через день заметка превратилась в статью. Еще через день — в панический репортаж. Исчезли не только пчелы. Исчезли шмели, бабочки, мошки, чье существование мы обычно даже не замечаем. Они не улетели. Они не умерли, оставив после себя тела. Они испарились. Сотри их с рисунка мира, и останется чистая, безжизненная картинка.

Безмолвие легло на мир. Настоящее, физическое безмолвие. В парках, в полях, в лесах — везде, где должна была стоять густая симфония жизни, теперь царила звенящая, неестественная тишина. Это было страшнее, чем рев цунами. Это был звук конца биосферы.

Комитет по Аномалиям, уже успевший провозгласить себя министерством спасения, отреагировал с привычным техногенным высокомерием. «Проект "Цветень"». Их ответ был одновременно гениален и абсолютно безумен. Они создали робопчел.

Тысячи, десятки тысяч крошечных дронов из титана и кремния, запрограммированных на опыление. Их запустили над уцелевшими теплицами и правительственными фермами. Они жужжали. Да, они издавали монотонное, металлическое жужжание, которое должно было имитировать жизнь. Смотреть на них было жутко. Это был танец смерти, пародия на жизнь, исполняемая машинами.

И какое-то время это работало. Роботы переносили пыльцу с цветка на цветок в замкнутых, контролируемых системах. Урожай синтетических овощей был спасен.

Но мир — это не замкнутая система. Леса, луга, последние островки дикой природы — они умирали. Без опыления растения не давали семян. Травы отмирали, деревья стояли бесплодные. Экосистема, и так получившая смертельные раны, начала рушиться с катастрофической скоростью. Робопчелы могли обслуживать наши искусственные ульи, но они не могли воскресить планету.

Света пришла ко мне вечером. Она выглядела опустошенной. В руках она держала маленький, засохший цветок, подобранный у подъезда.

— Смотри, — сказала она, протягивая его мне. — Он настоящий. И он мертвый.

Я взяла хрупкий, рассыпающийся бутон.

— Их скоро не останется, — сказала я. — Вообще.

— Но… роботы же… они опыляют…

— Они выполняют функцию, Свет. Они не несут жизнь. Они имитируют ее, как кукла имитирует человека. Они не спасают природу. Они констатируют ее смерть.

Она села на пол, обхватив колени руками, и заплакала. Тихо, без рыданий. Это были слезы не страха, а глубочайшей, экзистенциальной тоски.

— Я сегодня зашла в старый парк, — сквозь слезы прошептала она. — Там… там ничего нет. Ни птиц, ни насекомых. Ничего. Только ветер и пыль. Как будто все уже умерло, а мы… мы просто еще не легли в гробы.

Я подошла к окну и смотрела на город, погружающийся в сумерки. Фиолетовый свет вертикальных ферм подсвечивал облака, придавая ночи инопланетный, неестественный вид. Жужжание робопчел доносилось откуда-то издалека, похожее на звук неисправного механизма.

«Они думают, что победили, заглушив тишину механическим гулом, — подумала я. — Они не понимают, что эта тишина была криком. Криком умирающего мира. И мы его не услышали».

Я посмотрела на распечатку Заповедей. Пятая была следующей. «И огни познания погаснут, и мудрость искусственная обратится в прах».

Они поставили все на свой искусственный разум, на свои машины. Скоро они узнают, насколько хрупка эта ставка.

Глава 5. Заповедь Пятая: Смерть Разума Машин

«И огни познания погаснут, и мудрость искусственная обратится в прах».

Мир после Молчания Роя стал призрачным. Мы жили в нем, как приведения в заброшенном доме, где скрипят половицы, но нет ни дыхания, ни сердцебиения. Воздух, лишенный запахов цветущих растений, стал стерильным и безвкусным. Единственным напоминанием о жизни были монотонные стаи робопчел, чье металлическое жужжание стало саундтреком нашего выживания. Оно врезалось в мозг, как сверло, символ того, что мы променяли душу мира на его функциональность.

Именно в этой зловещей тишине, нарушаемой только гулом машин, и родилась Пятая Заповедь. Она была той самой Заповедью, которую боялись больше всего, потому что вся наша хлипкая цивилизация держалась на ней. На цифровом разуме.

Это случилось в один момент. Я как раз смотрела на экран своего ноутбука, читая сводки с полумертвых форумов. И вдруг экран погас. Не выключился, а именно погас. Одновременно с ним пропал свет, умолк вездесущий гул систем кондиционирования. В квартире воцарилась тишина, настолько полная, что у меня зазвенело в ушах.

Я подбежала к окну. Весь город погрузился во тьму. Не в ту, что бывает при аварии, когда где-то вдали видны огни. Нет. Это была тотальная, вавилонская тьма. Ни одного огонька. Ни фар машин, ни окон, ни рекламных билбордов. Только багровая дымка светового загрязнения и холодный свет звезд, которые мы не видели десятилетиями.

Я потянулась за телефоном. Черный экран. Не реагировал ни на какие кнопки. Я щелкнула выключателем — ничего. Попробовала запустить старый транзисторный приемник на батарейках — тишина в эфире. Абсолютная.

Это был не блэкаут. Это была смерть. Смерть электричества, смерти цифрового импульса, смерть самого понятия «сеть». «Огни познания погаснут». Слишком точно.

Паника на этот раз была беззвучной. Без интернета, без телевидения, без связи, не было и координации. Не было криков, которые можно было бы услышать дальше пары кварталов. Мир распался на миллиарды изолированных, испуганных клеточек.

Длилось это ровно 24 часа. Я сидела на балконе и курила, глядя на темноту. Было страшно, да. Но больше — потрясающе. Вселенная будто нажала на паузу, чтобы показать нам, кем мы были на самом деле: пылинками на окраине галактики, которые возомнили себя богами.

Ровно через сутки, в тот же миг, все включилось. Свет, компьютеры, телефоны. Мир вздохнул, замигал, загудел. Но это был уже другой мир.

Комитет по Аномалиям не смог дать никакого внятного объяснения. Ни солнечных вспышек, ни электромагнитных импульсов, ни кибератак зафиксировано не было. Просто на 24 часа законы физики, управляющие полупроводниками, перестали работать. «Мудрость искусственная обратилась в прах».

Их ответ был паническим и запоздалым. «Проект «Ноев Ковчег». Бешеная, затратная попытка создать аналоговые дублирующие системы: бумажные картотеки, проводные телефоны, механические вычислители. Это было похоже на попытку построить плот из обломков уже затонувшего «Титаника».

Света появилась через два дня. Она была бледная, с лихорадочным блеском в глазах.

— Ты представляешь? — начала она, не поздоровавшись. — Я три часа просидела в темноте и думала… О чем думать, Алиса? Всю информацию, все знания, все мои воспоминания — все это было в телефоне, в облаке. А без него… я кто?

Ее вопрос висел в воздухе, тяжелый и неудобный. Это был главный вопрос Пятой Заповеди. Она проверяла не наши технологии. Она проверяла нас самих. Нашу внутреннюю наполненность. И мы провалились. Мы оказались пусты.

— Они создают какие-то бумажные архивы, — продолжала Света, и в ее голосе слышалась истерическая нота. — Бумажные! В двадцать первом веке! Это смешно!

— Это единственное, что может пережить конец света, Свет, — тихо сказала я. — Камень. Бумага. Знания, высеченные в камне или написанные кровью. Все остальное — иллюзия.

— Но мы же не можем откатиться назад! Мы не сможем!

— А кто сказал, что нам дадут выбор? — посмотрела я на нее. — Эта Заповедь показала нам нашу уязвимость. Мы построили храм на песке, и первый же прилив смыл его. И мы остались голыми и беспомощными на берегу.

В ту ночь я долго смотрела на звезды, которые снова стали видимы в городе, лишенном электричества. Они были прекрасны и равнодушны. Пятая Заповедь отняла у нас костыль, на котором мы хромали. И мы рухнули, осознав, что разучились ходить самостоятельно.

Я подошла к своим бумагам. К распечаткам, к рукописным заметкам. В них была сила, которую не могла убить никакая тьма. Шестая Заповедь гласила: «И грады призрачные восстанут из забытья, являя лики городов грядущих».

Они отняли у нас настоящее. Теперь придут тени будущего. Или прошлого. Чтобы окончательно свести нас с ума.

Глава 6. Заповедь Шестая: Тени былого

«И грады призрачные восстанут из забытья, являя лики городов грядущих».

После Смерти Разума Машин мир так и не оправился до конца. Электричество вернулось, но доверие к нему — нет. Люди в страхе хранили воду в ваннах и заряжали пауэрбанки от велогенераторов. Цифровой рай оказался мыльным пузырем, и его хлопок оглушил всех. Мы снова научились слушать тишину, читать бумажные книги и смотреть по сторонам, а не в экраны. В этом была какая-то горькая ирония — апокалипсис вернул нам часть утраченной человечности.

Именно тогда, когда мы начали привыкать к новому, примитивному ритму жизни, явились они. Тени.

Первый случай произошел над высохшим дном Аральского моря. Пастухи, кочевавшие по солончакам, увидели в небе город. Не мираж-пляску горячего воздуха, а четкий, детализированный, невероятно сложный мегаполис из стекла и света, парящий в облаках. Башни его пронзали небо, между ними сновали летательные аппараты, похожие на стрекоз. Это был город из далекого будущего или из иной реальности.

Новости облетели мир мгновенно. На этот раз — через ожившие, но уже не всесильные, СМИ. К месту явления стянулись ученые, военные, толпы любопытных. И все они видели одно и то же. Приборы ничего не фиксировали. Радары были слепы. Самолеты, посланные на разведку, пролетали сквозь призрак, не встречая ничего, кроме воздуха.

За первым городом последовали другие. Над руинами Вавилона в Ираке повисли висячие сады — но не те, что были, а какие-то фантастические, с растениями неземных расцветок. Над песками Египта, рядом с великими пирамидами, возникла их зеркальная копия из черного, отполированного до блеска камня. Над Тихим океаном появился город на воде, огромный, как континент, с волнорезами в форме лепестков.

Это были не просто картинки. В них была жизнь. Можно было разглядеть тени существ в окнах небоскребов, движение транспорта по прозрачным эстакадам, игру света в чуждых архитектурных формах. Они молчаливо парили в небе, являя собой идеал, укор или насмешку — было непонятно.

Комитет по Аномалиям, уже изрядно потрепанный, объявил это «массовым психозом, вызванным посттравматическим стрессом». Но как можно было списать на психоз то, что видели миллионы одновременно? Их следующая версия — «проекция из параллельного измерения» — звучала уже не лучше моих теорий.

Военные, наученные горьким опытом, попробовали применить силу. По призрачным городам выпустили ракеты. Снаряды пролетали насквозь, не причиняя вреда ни миражу, ни местности под ним. Это было абсолютно бессмысленно, как стрельба в киноэкран.

Общественная реакция была куда более показательной. Мир раскололся. Одни, самые отчаявшиеся, падали на колени и молились этим теням, видя в них обещание спасения, новый ковчег. Другие, самые напуганные, видели в них предвестников вторжения, разведку чужих цивилизаций. Возникали новые культы, старые религии теряли последних адептов. Научная картина мира, и так трещавшая по швам, рассыпалась окончательно. «Тени былого» добили то, что не смогли сделать отключение электричества — они убили общую реальность. Теперь у каждого была своя.

Света пришла ко мне, когда над нашим городом появился его двойник. Он висел в небе к востоку, такой же по очертаниям, но состоящий из золотистого, словно жидкого, металла. В его окнах горел теплый, приветливый свет.

— Ты думаешь, это они? — тихо спросила она, глядя в окно на парящий призрак. — Инопланетяне?

— Не знаю, — честно ответила я. — Манускрипт говорит «грады призрачные». Может, это города, которые могли бы быть? Или которые когда-то были? Или которые будут, если мы… выживем?

— Он выглядит таким… совершенным, — прошептала Света. В ее голосе была тоска. Тоска по миру, который не искалечен, не умирает. По нормальности.

— И недостижимым, — добавила я. — Они показывают нам идеал, чтобы мы острее чувствовали свое падение. Это самая жестокая Заповедь. Она бьет по надежде.

Я наблюдала, как люди на улицах останавливались и смотрели в небо. Одни — с мольбой, другие — со страхом, третьи — с ненавистью. Эти призраки не делали ничего. Они просто висели, как зеркала, отражая наши самые сокровенные страхи и желания. Они свели нас с ума, даже не пошевелившись.

Комитет в своем заключении по «Феномену 6» развел руками. «Явление не поддается объяснению и воздействию. Рекомендуется игнорировать». Игнорировать город в небе? Это было все равно что рекомендовать игнорировать собственную ампутированную конечность.

Шестая Заповедь не пыталась уничтожить нас физически. Она добивала нашу психику, нашу веру в себя. Она показала, что реальность — понятие растяжимое, и кто-то или что-то может играть с ней, как с пластилином.

Я смотрела на золотой город-призрак и на серый, полуразрушенный город под ним. Контраст был невыносимым. Мы были тенями в сравнении с этим сияющим видением.

Следующая, Седьмая Заповедь, звучала как обещание катарсиса: «И звезды падут с небес, сея огонь и разрушение».

После изощренной пытки иллюзиями приходило нечто простое, прямое и смертоносное. Почти облегчение.

Глава 7. Заповедь Седьмая: Падение Небес

«И звезды падут с небес, сея огонь и разрушение».

Призрачные города так и не исчезли. Они застыли в небесах, словно вечные укоры или несбыточные обещания, становясь частью пейзажа, как облака или звезды. Мы научились жить под взглядом этих безмолвных, идеальных двойников. Их молчаливое присутствие сводило с ума медленнее, но вернее — как капающая вода. Люди перестали смотреть вверх. Слишком больно было видеть то, чего они лишились, или то, чего никогда не получат.

Именно тогда, когда мы опустили головы, небо вспыхнуло по-настоящему.

Это началось не с одного большого взрыва, а с тихого, нарастающего гула, который вскоре перешел в оглушительный рев. Я выбежала на балкон и увидела, как ночь превратилась в день. Десятки, сотни огненных полос прочерчивали небо. Это были не просто метеоры для загадывания желаний. Это был ливень. Каменный и железный ливень, обрушившийся на планету с яростью, невиданной за всю ее историю.

Звезды падали с небес. Буквально.

Первые удары были похожи на ядерные взрывы где-то за горизонтом. Ослепительные вспышки, столбы огня, поднимающиеся к небу. Потом грохот докатился и до нас, заставив содрогнуться стены домов. Осколки сыпались повсюду. Небольшие, размером с кулак, сгорали в атмосфере, оставляя яркие следы. Крупные, с дом, не успевали сгореть полностью и врезались в землю, выжигая кратеры и вызывая локальные землетрясения.

Это была не атака. Это была казнь. Планетарная бомбардировка.

Комитет по Аномалиям на этот раз не строил иллюзий. Их вердикт был мрачен и прост: «Пояс астероидов подвергся гравитационному воздействию неизвестной природы. Мы находимся в эпицентре метеоритного шторма». Никаких «Проектов» с громкими названиями. Только один-единственный, отчаянный приказ: «УКРЫТЬСЯ».

Все, что оставалось от человеческой цивилизации, бросилось вниз. В метро, в бункеры, в подвалы. Те, у кого их не было, рыли ямы или молились. На поверхность поднялись только автоматические системы ПРО и ракетные шахты, те самые, что десятилетиями копили ядерную смерть для самих себя. Теперь им предстояло выпустить ее навстречу смерти, пришедшей извне.

Зрелище было одновременно ужасающим и прекрасным. С земли к несущимся огненным шарам взмывали тонкие иглы ракет. В верхних слоях атмосферы одно за другим вспыхивали маленькие солнца — ядерные взрывы, дробившие крупные астероиды на менее опасные осколки. Небо превратилось в гигантский тир, где планетарная цивилизация отстреливалась от самой Вселенной.

И они добились своего. Частично. Большинство крупных тел было уничтожено. Но последствия были ужасны. Радиационные осадки. Ударные волны, крушившие и без того поврежденные здания. Пыль, поднятая взрывами, затмила солнце, погрузив планету в «ядерную зиму» всего на несколько дней, но и этого хватило, чтобы добить остатки сельского хозяйства и вызвать новые жертвы.

Света перебралась ко мне после первого же дня бомбардировки. Мы сидели в моей ванной комнате, самой дальней от окон, и при каждом новом ударе, от которого дребезжала посуда на кухне, она вздрагивала и вжималась в стену.

— Они… они стреляют ядерными ракетами в небо… — бормотала она, уставившись в одну точку. — Они стреляют в небо, Алиса. Это же конец. Мы все умрем от радиации.

— Мы умрем, если они не будут стрелять, — грубо заметила я. Над нами с воем пролетел очередной осколок, и где-то неподалеку раздался глухой удар. — Выбирай из двух зол.

Это продолжалось несколько дней. А потом стихло. Так же внезапно, как и началось. Когда мы осмелились выбраться на поверхность, мир снова изменился. Воздух был густой от пыли и пах гарью. Небо, затянутое пеленой, было грязно-желтого цвета. Повсюду виднелись новые руины, новые кратеры. И тишина. Та самая, мертвая тишина, к которой мы уже начали привыкать.

Комитет объявил о «победе». Им удалось предотвратить полное уничтожение планеты. Ценой тысяч ядерных взрывов в собственной атмосфере. Ценой новых миллионов жизней. Ценой последнего удара по экосистеме.

Я смотрела на серое, задымленное небо. Призрачные города все еще висели там, нетронутые катаклизмом, словно наблюдатели из иного, чистого измерения.

— Они отстреливались, — сказала я Свете, которая молча стояла рядом, кутаясь в плед. — Как осажденная крепость. Они выпустили все свои запасы, чтобы отбить одну атаку. А что будет, когда придет следующая?

Я не ждала ответа. Я уже знала его. Восьмая Заповедь ждала своего часа: «И твари земные восстанут на чад человеческих, и кротость их обратится в ярость».

Мы отбились от космоса. Теперь против нас восстанет наш собственный дом. Сама жизнь, которую мы так долго игнорировали и уничтожали, повернется против нас. И против этого у ядерных ракет не было аргументов.

Глава 8. Заповедь Восьмая: Ярость Плоти

«И твари земные восстанут на чад человеческих, и кротость их обратится в ярость».

Мир после Падения Небес был похож на тело после тяжелой болезни — изможденное, покрытое шрамами, едва дышащее. Мы дышали пеплом, пили воду, пропущенную через десятки фильтров, и ели безвкусную синтетику под желтоватым, неприятным светом, пробивавшимся сквозь пылевую завесу. Выжившие люди сбивались в стаи, как испуганные звери, и в этом была горькая правда. Цивилизация осталась в прошлом. Теперь мы просто боролись за существование.

Именно тогда, когда мы сами стали походить на животных, против нас восстали те, кого мы всегда считали ниже себя.

Это началось с мелочей. Света, которая теперь почти не отходила от меня, заметила первой.

— Смотри, — она указала на стаю ворон, сидевших на оборванных проводах. — Они не летают. Они... смотрят.

Я посмотрела. Десятки черных, блестящих глаз были устремлены на нас. В них не было привычной птичьей пугливости или глупого любопытства. В них была холодная, сосредоточенная ненависть. Это был взгляд хищника, оценивающего добычу.

На следующий день пришли новости. В одном из уцелевших районов стая бродячих собак загнала в угол и растерзала группу людей, деливших паек. Не из-за еды. Они просто напали. В другом месте, в бывшем парке, белки прыгали на людей с деревьев, выклевывая глаза. Кошки, некогда символ уюта, ночью нападали на спящих детей.

Это не была случайность. Это был план. Согласованный, беспощадный.

Восьмая Заповедь пришла не с грохотом, а с тихим шепотом когтей по асфальту, с угрожающим рыком из темноты. Все животные, от самых мелких до самых крупных, словно по единой команде, объявили нам войну. И не инстинктивную, не ради пропитания. Целенаправленную, осознанную. «Кротость их обратилась в ярость».

Комитет по Аномалиям, чьи ресурсы были истощены до предела, отреагировал с примитивной жестокостью. Был отдан приказ «очистить территории». Начался массовый отстрел. Солдаты и ополченцы сновали по улицам, стреляя во все, что двигалось и не было человеком. Трупы собак, кошек, птиц устилали улицы. Использовали яды, газ.

Им удалось отбить эту волну. Удалось создать вокруг анклавов выживания нечто вроде безопасных зон, пропитанных запахом смерти и пороха. Они назвали это «стабилизацией биологической угрозы».

Но это была пиррова победа. Убивая последних животных, мы добивали и без того умирающую биосферу. Мы окончательно разорвали последние связи с природой, став в ней чужаками, изгоями, за которыми охотится все живое. Теперь выйти за пределы укрепленного периметра значило подписать себе смертный приговор. Мы были в осаде не только у стихий, но и у самой жизни.

Света, пережившая нападение стаи одичавших кошек, когда она вышла в соседний двор за водой, теперь боялась даже голубей. Она сидела у окна и вздрагивала при каждом шорохе.

— Они ненавидят нас, — шептала она, обхватив себя руками. — Все они. Даже Мурзик... помнишь моего кота? Мама говорила, он убежал в начале всего этого. Я думала, он погиб. А теперь я представляю, как он там, на улице... с такими же глазами. Ненавидящими.

Я вспомнила свою кошку, которую пришлось оставить в самой первой квартире. Добрую, ленивую, мурчащую комочку. И представила ее с горящими зелеными глазами, с оскаленными зубами. Нет, не ее. Нечто, что вселилось в ее плоть. Волю самой планеты.

— Они не ненавидят, — поправила я ее. — Они исполняют долг. Как белые кровяные тельца атакуют вирус. Мы стали вирусом для этой планеты, Свет. И теперь иммунная система включилась на полную мощность.

Мы сидели в тишине, прислушиваясь к далеким выстрелам. Это был звук нашего окончательного одиночества. Мы отгородились от космоса, от океанов, от земли. И теперь от всего живого. Мы остались в своем бетонном мирке, одни, с нашими консервами и страхами.

Я подошла к своей стене с Заповедями. Девятая была следующей. «И уста человеческие заговорят на разных наречиях, и не услышит брат брата».

Они отняли у нас природу. Теперь они отнимут друг у друга. Последнее, что у нас оставалось — возможность держаться вместе. И это тоже будет уничтожено.

Глава 9. Заповедь Девятая: Раздел Языков

«И уста человеческие заговорят на разных наречиях, и не услышит брат брата».

После Ярости Плоти наши «безопасные зоны» стали похожи на тюрьмы строгого режима. Мы жили за бетонными стенами, под присмотром военных, в мире, где последним напоминанием о живой природе были тараканы, с которыми мы вели перманентную войну на уничтожение. Воздух был густ от страха и отчаяния. Люди сбивались в кучки, делились скудными запасами, шептались. Этот шепот был последней нитью, связывающей нас в некое подобие общества.

Девятая Заповедь перерезала и эту нить.

Это случилось утром. Я проснулась от криков на улице. Не криков ужаса, а криков ярости и полного непонимания. Света влетела в мою комнату, ее лицо было искажено паникой.

— Я не понимаю! — выдохнула она, тыча пальцем в стену, за которой слышалась ругань. — Что они говорят? Это же не по-русски! Это какой-то бред!

Я прислушалась. Двое мужчин, соседи, которые еще вчера вместе чинили генератор, сейчас орали друг на друга. Но их слова… это был не язык. Это был поток гортанных, шипящих, ни на что не похожих звуков. Ни единого знакомого слова. Они не понимали друг друга. Абсолютно.

Я попыталась заговорить со Светой.

— Успокойся, — сказала я.

Она посмотрела на меня с ужасом.

— Что? Что ты сказала? — ее голос был полон искреннего, неподдельного страха. — Алиса, я не понимаю тебя!

Мое собственное сердце на мгновение замерло. Я повторила, медленно и четко:

— Я сказала, успокойся.

На ее лице не было ни капли понимания. Только паника. Она видела, что я шевелю губами, слышала звуки, но для ее мозга это был бессмысленный шум, как мяуканье кошки или щебет незнакомой птицы.

Я схватила блокнот и ручку. Быстро написала: «МЫ НЕ ПОНИМАЕМ ДРУГ ДРУГА. ЭТО ДЕВЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ».

Она прочитала. Ее глаза наполнились слезами, но в них также мелькнуло облегчение. Хоть что-то было понятно. Бумага. Знаки.

Мы выбежали на улицу. Картина была сюрреалистичной и ужасающей. Люди метались, пытаясь объясниться друг с другом. Одни тыкали пальцами в небо, другие — в рот, третьи в отчаянии размахивали руками. Кто-то плакал, кто-то смеялся истерическим, сумасшедшим смехом. Солдаты пытались отдавать приказы, но их никто не понимал. Возникали потасовки на ровном месте — один человек что-то «говорил», а другой воспринимал это как оскорбление или угрозу.

Вавилон. Мы оказались в Вавилоне. Не в мифическом, а в самом настоящем. «Раздел языков» был не метафорой. Это был щелчок выключателя в том отделе мозга, что отвечает за распознавание речи. Каждый человек стал носителем своего собственного, уникального языка, понятного только ему.

Комитет по Аномалиям рухнул в тот же день. Как можно управлять тем, с кем нельзя поговорить? Попытки использовать графики, жесты, рисунки помогали лишь отчасти и только в самых примитивных ситуациях — «есть», «пить», «опасность». Любая сложная мысль, любая эмоция, любое воспоминание оставались запертыми внутри.

Цивилизация, и так отброшенная в каменный век, была отброшена еще дальше — в доязыковую эру. Мы снова стали животными, умеющими лишь издавать звуки и показывать жестами на свои базовые потребности.

Света и я нашли способ. Мы не говорили. Мы писали. Бумага и чернила стали нашим мостом через пропасть непонимания. Мы оставляли друг другу записки, составляли списки дел, даже пытались шутить с помощью карандашных карикатур. Это было мучительно медленно и невероятно утомительно, но это работало.

Я смотрела из окна на площадь, где еще недавно был распределительный пункт. Теперь это было скопище потерянных, одиноких существ, мычащих и жестикулирующих друг перед другом. Они были вместе, но при этом невыразимо одиноки. «Не услышит брат брата». Это была самая жестокая заповедь. Она не убивала тела. Она убивала души. Она запирала каждого из нас в собственной башне из слоновой кости, из которой не было выхода.

Света протянула мне записку. «КАК ДОЛГО ЭТО ПРОДЛИТСЯ?»

Я взяла карандаш и написала под ее вопросом: «ПОКА НЕ СДЕЛАЕМ ВЫВОД. МЫ СЛИШКОМ МНОГО ГОВОРИЛИ И СЛИШКОМ МАЛО СЛУШАЛИ. СЛУШАЛИ СЕБЯ. ТЕПЕРЬ ПРИШЛА ПОРА СЛУШАТЬ ТИШИНУ».

Она прочитала, кивнула и обняла меня. Нам не нужны были слова, чтобы понять этот жест. Мы сидели в нашей тихой квартире, две немые девочки в мире, оглохшем от собственного голоса, и слушали тишину. Она была полна боли и одиночества.

Я посмотрела на свою заветную папку. Десятая Заповедь: «И светило дневное утроит жар свой, опаляя кожу и иссушая души».

Они отняли у нас друг друга. Теперь у нас отнимут небо. Последнее, что оставалось общим для всех — солнце, станет нашим врагом.

Глава 10. Заповедь Десятая: Солнце-убийца

«И светило дневное утроит жар свой, опаляя кожу и иссушая души».

Вавилонское столпотворение длилось неделю. Семь дней абсолютного, всепроникающего одиночества в толпе. Мы с Светой жили в мире тишины, прерываемой лишь скрипом карандаша по бумаге. Наши записки стали длиннее, сложнее. Мы научились вести целые диалоги на бумаге, описывать сны, делиться страхами. В каком-то извращенном смысле Раздел Языков сблизил нас, заставив искать другие пути к сердцу другого человека. Мы научились слушать глазами.

И тогда, когда мы начал приспосабливаться к новой немой реальности, пришла Десятая Заповедь. Та, что отняла у нас последнее общее достояние — дневной свет.

Утро было как обычно серым, сквозь пелену пыли пробивались тусклые лучи. Я писала Свете записку с планом на день, как вдруг бумага под моей рукой стала… ярче. Я подняла голову. Пылевая завеса на небе таяла на глазах, как будто кто-то гигантским пылесосом втягивал ее в себя. За считанные минуты небо стало пронзительно-синим, каким я не видела его с детства. И в эту синеву ворвалось Ослепительное Безумие.

Солнце.

Оно не просто светило. Оно жгло. Его свет был не золотистым, а белым, металлическим, физически больным для глаз. Я вскрикнула и отшатнулась от окна, почувствовав, как кожа на лице начинает печь и краснеть, будто я подставила ее под открытое пламя.

На улице поднялась немая паника. Люди, еще минуту назад метавшиеся в поисках еды, с визгом бросились прочь от солнечных лучей. Я видел, как дымка поднималась от темной куртки человека, который не успел укрыться. Запах горелой кожи и волос ворвался в квартиру через открытую форточку.

Это был не просто ультрафиолет. Это была казнь светом. Солнце, источник всей жизни на планете, объявило нас вне закона. «Опаляя кожу и иссушая души». Слишком точно. Под этим светом испарялась не просто влага — испарялась последняя надежда.

Комитета по Аномалиям больше не существовало. Не было никого, кто мог бы отдать приказ. Но чудом уцелевшие ученые и военные в бункерах, должно быть, успели что-то сделать. «Проект «Зонтик». С названием я познакомилась позже, найдя одну из последних официальных сводок, распечатанных на бумаге.

Им удалось — ценой последних ресурсов — распылить в стратосфере реагенты, создавшие гигантский щит, рассеивающий и отражающий убийственные лучи. Небо снова приобрело грязно-желтый оттенок, но теперь это был цвет спасения. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь него, стал терпимым. Смертельным при длительном воздействии, но не мгновенно убивающим.

Человечество окончательно ушло под землю. Мы стали кротами, троглодитами. День стал временем заточения, ночь — единственным временем для коротких вылазок. Наши души, и без того иссушенные, окончательно покрылись коркой вечного страха перед небом.

Света написала мне записку, ее почерк был неровным, торопливым: «МНЕ СНИЛОСЬ, ЧТО МЫ КУПАЛИСЬ В МОРЕ. СОЛНЦЕ ГРЕЛО, А НЕ ЖГЛО. ЭТО БЫЛО ТАК РЕАЛИСТИЧНО».

Я посмотрела на ее осунувшееся лицо. Мы почти не видели солнечного света, и наши кожа приобрела болезненную, полупрозрачную бледность. Мы были похожи на призраков.

«ЭТО БЫЛ НЕ СОН, — написала я в ответ. — ЭТО БЫЛО ПРОШЛОЕ».

Она прочитала и разрыдалась. Тихо, беззвучно, просто слезы текли по ее щекам и падали на бумагу, размывая чернила. Я обняла ее. Нам не нужны были слова, чтобы понять горечь этой потери. Мы боялись выйти на улицу не из-за зверей или голода, а из-за собственного светила. Оно стало нашим палачом.

Я подошла к своему тайнику и вынула папку. Одиннадцатая Заповедь ждала своего часа. «И голоса усопших зазвучат в ушах живых, сбивая с пути истинного».

Они отняли у нас небо. Теперь они отнимут покой в наших собственных головах. Придут самые страшные искушения — голоса тех, кого мы любили. И против этого не было ни щита, ни бункера. Это была битва, которую каждый должен был выдержать в одиночку.

Глава 11. Заповедь Одиннадцатая: Голоса Прахов

«И голоса усопших зазвучат в ушах живых, сбивая с пути истинного».

Мы стали ночными созданиями. Наш мир сузился до тесных, пропахших сыростью и страхом подвалов, и тех нескольких ночных часов, когда можно было, задрав голову, не бояться ослепнуть. Солнце-убийца висело за плотной пеленой «Зонтика», но мы все равно боялись. Боялись, что щит рухнет. Боялись, что тьма когда-нибудь не наступит. Этот страх стал нашим вторым дыханием.

Именно в этой вечной ночи, под землей, и зазвучали Голоса.

Первый раз это случилось со Светой. Мы сидели в полной темноте, экономя заряд батареи, и вдруг она резко вскрикнула.

— Мама? — прошептала она в темноту. Ее голос был полон детского изумления и надежды.

Я замерла. Ничего не было слышно.

— Свет? — тихо позвала я.

— Ты не слышишь? — ее шепот был испуганным и взволнованным. — Мама… она зовет меня. Говорит, что там светло и тепло. Что не надо бояться.

Ледяная рука сжала мое сердце. Одиннадцатая Заповедь. Она пришла не как катастрофа извне, а как яд, капля за каплей вливающийся в разум.

На следующий день Голоса услышали все. Они были тихими, настойчивыми, абсолютно реальными. Они не угрожали. Они не пугали. Они звали. Соблазняли.

Мой Голос принадлежал дедушке, который умер, когда я была маленькой. Он учил меня различать созвездия. И теперь его спокойный, мудрый голос звучал у меня в голове.

«Алис… зачем ты мучаешься? Посмотри на эти звезды. Они такие же, как тогда. Здесь нет боли. Нет страха. Просто отпусти. Усни. Вернись домой».

И ведь он был прав. Там не было боли. Там был покой. Вечный, безмятежный покой. И после лет ада это было самой желанной вещью на свете.

По всему нашему подвальному обществу пополз шепот. Люди разговаривали с призраками. Кто-то улыбался в пустоту, кто-то плакал, кто-то спорил. А потом начались самоубийства. Тихие, безмолвные. Люди просто ложились и переставали дышать. Или выходили в «дневное» время под смертоносные лучи, подставляя лицо солнцу с блаженной улыбкой. Они шли «домой».

Власти не существовало. Не было никого, кто мог бы что-то приказать. Не было лекарства от голосов в собственной голове. Это была последняя, самая изощренная проверка. Она била по нашей самой большой слабости — по тоске по покою, по любви, по тем, кого мы потеряли.

Света с каждым днем становилась все тише. Она подолгу сидела, уставившись в стену, и шепталась с мамой. Я видела, как искушение пожирает ее изнутри.

«Она ждет тебя, Алис, — нашептывал голос деда. — Твоя мать. Она скучает. Ты можешь положить конец ее страданиям. И своим».

Это было невыносимо. Бороться с внешней угрозой можно. Как бороться с частью самого себя? С единственным утешением в этом аду?

В одну из ночей Света подошла ко входу в бункер. Она стояла и смотрела на полоску света, пробивавшуюся из-за щели — того самого, смертельного света.

— Там так красиво, — прошептала она. — И мама там.

Я встала рядом с ней. Мое собственное искушение было огромным. Просто шагнуть. Шагнуть к покою.

«Вернись домой», — нашептывал дед.

И тут я поняла. Поняла все.

Я схватила Свету за руку и грубо оттащила ее от двери. Она посмотрела на меня с укором.

— Я написала ей записку, — сказала я, глядя ей прямо в глаза и пытаясь передать всю силу своей мысли без слов. — СЛУШАЙ МЕНЯ. ЭТО НЕ ОНА. ЭТО ПРОВЕРКА.

Она вырвала руку. В ее глазах бушевала война.

Я схватила блокнот и стала писать, ломая карандаш:

«ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ! ЭТО ИСКУШЕНИЕ! ОНИ ПРОВЕРЯЮТ, МОЖЕМ ЛИ МЫ ОТПУСТИТЬ ПРОШЛОЕ! МОЖЕМ ЛИ МЫ ЖИТЬ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО АД! ЕСЛИ МЫ ПОДДАДИМСЯ, МЫ ПРОИГРАЕМ!»

Света читала, и ее лицо искажалось от боли. Она снова посмотрела на дверь, на свет, потом на меня. Слезы текли по ее лицу.

— Но она зовет… — простонала она.

Я обняла ее и прижала к себе, как ребенка. Мы сидели так, может быть, час. Ее тело сотрясали рыдания. Голос в моей голове умолк. Искушение отступило, почувствовав сопротивление.

Оно не исчезло. Оно возвращалось снова и снова, в самые слабые моменты. Но теперь мы знали, что это такое. Мы научились отказывать своим самым сокровенным желаниям. Мы научились отпускать.

В ту ночь я не спала. Я смотрела на спящую Свету и думала о последней, Двенадцатой Заповеди. «И тьма поглотит свет, и время остановит свой бег».

Мы прошли через искушение смертью. Мы отказались от покоя. Что могло быть страшнее? Только одно — абсолютное Ничто. Не смерть, а небытие. И чтобы выжить, нужно было принять и его.

Глава 12. Заповедь Двенадцатая: Объятья Тьмы

«И тьма поглотит свет, и время остановит свой бег».

Мы победили Голоса. Не заглушили их, не изгнали — мы просто перестали подчиняться. Это было похоже на преодоление зависимости. С каждым днем их шепот становился тише, пока не превратился в едва различимый фоновый шум, а затем и вовсе умолк. В нашем подвальном убежище воцарилась хрупкая, выстраданная тишина. Мы с Светой научились общаться почти без записок — взглядом, прикосновением, дыханием. Мы выдержали самый изощренный соблазн и теперь ждали финала. Последней Заповеди.

И она пришла. Без предупреждения. Без звука.

Однажды вечером, когда мы готовились к ночной вылазке за водой, свет от нашего фонарика вдруг… потух. Не перегорел, не исчез. Он просто перестал быть светом. Луч уперся в стену и растворился, не осветив ее. Я щелкнула выключателем снова и снова — ничего. Я поднесла ладонь к самому стеклу — никакого свечения, лишь теплый пластик.

Я обернулась к Свете. Ее лицо было обращено ко мне, губы приоткрыты в беззвучном вопросе, но я не видела его. Нет, я видела. Но свет не падал на ее черты, не создавал теней. Она была двухмерной, плоской, как выцветшая фотография. Я посмотрела на свои руки. Та же история. Я существовала, но не была освещена.

Я подбежала к щели под дверью. Снаружи не было ни солнечного света, ни звезд, ни отблесков от далеких пожаров. Была Тьма. Не отсутствие света. Не черный цвет. Это была абсолютная, метафизическая пустота, поглотившая самую концепцию зрения. Свет не горел и не тух — он перестал существовать как явление.

«И тьма поглотит свет».

Я потянулась к Свете, нашла ее руку. Ее пальцы сжали мои с силой, граничащей с болью. Мы стояли так, два слепых существа в абсолютной пустоте. И тогда я почувствовала вторую часть.

«И время остановит свой бег».

Не в метафорическом смысле. В прямом. Мое сердце не билось. Я не дышала. Я не чувствовала голода, жажды, усталости. Мы замерли. Не как статуи, а как кадр на паузе. Мы осознавали себя, мысли текли, но ничто не менялось. Не было ни вчера, ни завтра. Был только один, бесконечно длящийся миг. Ад — это не огонь. Ад — это вечное настоящее.

Паники не было. Ее съела сама тьма. Не было ни криков, ни стонов. Была лишь тишина, густая, как смола, и всепоглощающее Ничто.

И в этом Ничто ко мне вернулась память. Не голос, а знание. Все одиннадцать Заповедей. Кровавая Луна. Гневные воды. Мертвая земля. Безмолвие. Смерть машин. Призрачные города. Падающие звезды. Восставшие твари. Вавилон. Солнце-убийца. Голоса прахов. Каждая из них проверяла нас. Нашу гордыню, наш страх, нашу привязанность к прошлому, нашу веру в технологии, наше единство.

И все это время мы боролись. Мы пытались отремонтировать сломанное, построить стену против гнева, заменить живое искусственным. Мы сражались с симптомами, не видя болезни. Болезнь была в нас. В нашем нежелании принять, измениться, отпустить.

Двенадцатая Заповедь была последним вопросом на этом экзамене. «Примешь ли ты конец? Примешь ли ты небытие? Или будешь цепляться за иллюзию контроля до последнего вздоха?»

И я поняла ответ. Единственно возможный ответ.

Я не стала бороться. Не стала пытаться зажечь огонь, который не мог гореть. Не стала кричать в пустоту. Я отпустила. Я приняла тьму. Я доверилась ей. Я перестала быть Алисой, борющейся с концом света. Я просто была. Частью этого молчания. Частью этой остановки. Частью конца цикла.

Я мысленно обняла Свету, чувствуя, как ее страх, медленно, капля за каплей, растворяется в моем принятии. Мы стояли в объятиях тьмы, и это были не объятия смерти, а объятия матери, укачивающей дитя перед новым днем.

И тогда Тьма отступила.

Не потому, что кто-то включил свет. Она просто… перестала быть. Как будто Вселенная выдохнула.

Я снова почувствовала биение сердца. Сделала вдох. Услышала сдавленный вздох Светы. Фонарик на полу вдруг ярко вспыхнул, ослепляя после вечной тьмы. Из-за двери пробивался знакомый тусклый, но живой свет ночи.

Мы стояли, держась за руки, и плакали. Не от горя. От облегчения. От понимания.

Мы не победили апокалипсис. Мы его пережили. Мы сдали экзамен.

Концом света был не взрыв, а преображение. И мы его прошли.

Эпилог: Новое Утро

Оно встало таким, каким я помнила его с детства. Не ослепляющим и не убивающим, а теплым, золотистым, ласковым. Его свет заливал улицы, но не выжигал их, а касался, как первая улыбка после долгого сна. Воздух был сладок и свеж, пах влажной землей и чем-то неуловимо цветущим. Где-то высоко в небе, чистом и бездонном, слышалось одинокое, настойчивое жужжание. Не механическое, а живое. Одна из уцелевших пчел, чудом пережившая Молчание Роя, исполняла свою вечную работу.

Мы с Светой стояли на том же балконе, с которого когда-то наблюдали за кровавой Луной. Теперь мы смотрели на мир, который не был ни раем, ни прежним адом. Он был… другим. Руины все еще окружали нас, шрамы на теле планеты никуда не делись. Но они больше не выглядели ранами. Они выглядели памятью. Напоминанием.

Мы не стали богами, вознесшимися на обломках старого мира. И не вернулись в тот наивный, слепой рай, где можно было верить в вечность бетона и Wi-Fi. Мы просто выжили. И, может быть, впервые за всю свою историю — повзрослели.

Комитет по Аномалиям распустили. В нем не было больше нужды. Не было и всемирного правительства. Люди, прошедшие через двенадцать кругов ада, больше не нуждались в пастырях. Они сбивались в небольшие общины, не по приказу, а по зову сердца. Строили не высотки, а прочные, одноэтажные дома с садами. Восстанавливали не заводы, а плодородие земли, с трепетом наблюдая за первым робким ростком пшеницы, пробившимся из почвы, которая, казалось, навсегда умерла.

Язык вернулся к нам. Не как дар свыше, а как умение, которое мы заново открыли в себе. Мы с Светой снова могли говорить. Но мы делали это меньше. И слушали — больше. Слушали ветер, шепчущий в молодой листве. Слушали тишину, которая больше не была зловещей, а была полной и глубокой, как дыхание спящего великана.

Как-то утром ко мне подошел маленький мальчик из нашей новой общины. Он держал в руках странный, отполированный временем камень.

— Смотри, тетя Алиса, — прошептал он, показывая свою находку. — Он теплый.

Я взяла камень. Он и вправду был теплым, почти живым. Я перевернула его и увидела, что одна сторона идеально плоская, а на ней проступали выцветшие, но четкие линии — схема созвездий, которых больше не было на нашем небе. Артефакт из другого времени. Может, даже из другой Заповеди.

Я вернула камень мальчику.

— Это память, — сказала я ему. — Храни ее.

Он кивнул серьезно и убежал, сжимая в ладонях кусочек прошлого, которое мы пережили.

Света вышла на балкон, неся две глиняные чашки с травяным чаем. Мы пили его молча, глядя, как солнце поднимается выше, отбрасывая длинные тени от новых, невысоких домов. Где-то кричал ребенок — не от страха, а потому что играл. Где-то женщина напевала старую песню, смысл которой, казалось, теперь наполнился новой, глубокой силой.

— И что теперь? — тихо спросила Света, глядя на горизонт. — Мы просто… живем?

— Да, — ответила я. — Мы просто живем. Без конца света на горизонте. Без страха, что завтра рухнет небо. Мы наконец-то можем просто жить сегодняшним днем.

Она улыбнулась. Это была не та безумная, истерическая улыбка, что была после «победы» над Луной. Это была спокойная, мудрая улыбка человека, который прошел через огонь и воду и знает им цену.

Я посмотрела на свое заветное досье с «Двенадцатью Заповедями», лежащее теперь в сундуке с другими реликвиями ушедшей эпохи. Оно было не инструкцией по выживанию и не пророчеством о гибели. Оно было дневником нашей болезни. И нашего исцеления.

Мы не знали, что ждет нас впереди. Возможно, новые испытания. Возможно, долгая, спокойная жизнь. Но это уже не имело значения. Мы прошли через объятия тьмы и узнали, что по ту сторону — не смерть, а новое утро.

И это утро, первое по-настоящему настоящее утро в жизни человечества, было прекрасно.