Дядя Жора Доберман

Декабрь 1994-го выдохся в ледяное, промозглое месиво. Питер, ещё не оправившийся от шока ранних девяностых, кутался в грязный снег и дым котельных. Георгий Никитенко, по прозвищу Доберман, сидел в салоне тёмного «Мерседеса» W124 и чувствовал не боль, не страх, а холодную, обволакивающую усталость. Такая усталость, которая копится не днями, а годами беспросветного дерьма, в котором ты, тем не менее, пытаешься плавать по своим, дурацким правилам.

«Доберманы» — его бригада — не были святыми. Грешили. Но у них был кодекс. Не детский, не книжный, а выкованный в подворотнях и на разборках: не трогать семьи, крышевать детские сады и поликлиники, не ввязть в наркоту. Занимались рэкетом, но с «понятиями»: брали ровно столько, чтобы бизнес не загнулся, а выжил. Защищали своих. В их жестоком мире это было чем-то вроде рыцарского устава для падальщиков. Доберман — собака благородная.

Именно за эти «понятия» они сейчас и ехали за город, на старую базу стройтреста. Банда «Шныря», беспринципные шакалы, начали давить мелких торговцев, тех самых, которых крышевали «Доберманы». Не просто давили — ломали пальцы старухам-цветочницам, отбирали последнее. Вызов был брошен. Георгий предложил «стрелку» по-старинке — без милиции, без лишних глаз, разобраться «как мужики».

— Босс, что-то тихо больно, — хрипел за рулём Костян, его правая рука, бывший спортивный стрелок. — Ни одной машины на подъезде.

— Может, слиняли, падаль? — пробурчал с заднего сиденья Михалыч, здоровенный детина с руками, крепкими, как отбойные молотки.

Георгий молчал. Внутри всё сжалось в ледяной комок. Он верил в «понятия», но не верил в людей. Особенно в таких, как «Шнырь». Инстинкт, отточенный годами уличных войн, вопил о ловушке.

И он не ошибся.

Как только их три машины въехали на территорию базы, из-за полуразрушенных гаражей, из-за груд ржавого железа засветили фары. Не две-три. Десять. Пятнадцать. «Жигули», «Волги», джипы. Не только «Шныря». Там были лица и с других районов, кавказцы и бывшие урки, с которыми у «Доберманов» были давние счёты. «Шнырь» собрал коалицию. Вот так стрелка. Зачистка!

— Тво мать, — тихо выдохнул Костян, уже хватаясь за обрез под сиденьем.

— Разворачивайся! — рявкнул Георгий, его голос, обычно низкий и спокойный, прозвучал как хлестание бича.

Но было поздно. Первая машина, «Волга» с заледеневшими фарами, уже преградила путь назад. Двери машин агрессоров распахнулись, оттуда повалили фигуры в тёмных куртках, с блестящими в тусклом свете предметами в руках. Стрелять, вероятно, не собирались — шум. Значит, будут бить. Бить насмерть. Как собак.

— В укрытие! К гаражам! — скомандовал Георгий, вываливаясь из машины на колючий снег. Холодный воздух обжёг лёгкие. Он, как и остальные пять его парней, был вооружён, но соотношение сил было один к пяти. Можно было отстреливаться, поднять шум, но тогда приедет милиция, и всем крышка — и своим, и чужим. А они приехали «по понятиям». Дураки. Благородные…

Отступали с боем, короткими перебежками, от машины к груде плит, от плиты к пролому в кирпичной стене. Кто-то из своих уже хрипел, держась за бок. Костян отстреливался из обреза, стараясь не убивать, а калечить — стрелял по ногам, машинам. Грохот выстрелов рвал тишину промзоны.

Доберманы отступили к самому краю базы, где стояли ржавые цистерны для какого-то технического газа. Тупик. С трёх сторон — наступающая толпа, с четвёртой — пятнадцатиметровые железные баки.

— Вверх! — закричал Михалыч. — По лестнице на крышу цистерны!

Это была отчаянная идея. Но другой не было. Лестница, обледенелая, шаткая, вела наверх. Доберманы быстро полезли. Георгий — последним, прикрывая отход. Пуля прожужжала у самого уха, отрикошетив от металла с пронзительным визгом. Он уже почти был наверху, на площадке у горловины гигантской цистерны, когда под ним дрогнула и отвалилась от ржавчины ступенька. Он полетел вниз, но сильные руки Костяна и Михалыча втянули его наверх.

Внизу, у подножия лестницы, уже столпились их преследователи. Лица, искажённые злобой и азартом травли. Кто-то из них, запыхавшись, крикнул:

— Доберман! Слазь! Поговорим!

— Иди к черту, Шнырь! — крикнул в ответ Михалыч. — Гниль!

Тот, кого звали Шнырём, худой, с лицом крысы, ухмыльнулся. Он что-то сказал своему подручному. Тот куда-то побежал.

— Не хочешь по-хорошему — будет по-нашему, — просипел Шнырь. — Морозить будем, сука.

Через минуту послышался нарастающий гул. Из трубы, шедшей от соседнего здания котельной, прямо в бок цистерны, с шипением и рёвом хлынул белый, клубящийся поток. Сперва могло показаться, что пар. Но это был сжиженный газ, тот самый, что хранился в цистерне. Его выпускали наружу, создавая смертоносную, леденящую струю.

Первая струя ударила в ноги тем, кто стоял на площадке. Дикий, пронизывающий до костей холод, не похожий ни на что. Кожа немела мгновенно. Бандиты отпрыгнули к самой горловине цистерны. Но клапан на горловине тоже вдруг сорвало. Не наружу, а внутрь. Воздух вокруг них засвистел, закрутился в воронку. Цистерна, оказавшаяся не до конца пустой, начала с жадностью засасывать воздух, а с ним — и газ.

Ледяная газовая струя сбила с ног, а свистящая горловина потянула внутрь. Георгий видел, как Костян, поскользнувшись на обледеневшем металле, с криком полетел в чёрный провал горловины. За ним — ещё один парень. Михалыч попытался ухватиться за него, но его могучие руки уже синели от холода, пальцы не слушались.

— Босс! — успел крикнуть он, и его тоже засосало во тьму…

Шланг, даже не шланг, а здоровая труба, выплевывая в цистерну газ, засосала всех доберманов…

Георгий в последний момент успел ухватиться за обледеневший край люка. Он висел над чёрной бездной, из которой валил такой холод, что лёгкие схватывало спазмом. Внизу, в кромешной тьме, слышались отчаянные, быстро затихающие звуки — стук, хрип, потом тишина. И страшный, всепоглощающий мороз, поднимающийся вверх.

Руки немели. Силы уходили вместе с теплом. Он видел со своего места, как Шнырь и его люди, довольные, смотрят вверх. Никто не спешил на помощь. Это и была расправа. Морозить. В прямом смысле.

Пальцы разжались. Георгий полетел вниз, в ледяную черноту. Удар о дно был тупым, но не сильным — он упал на тела своих ребят. Они уже не двигались. Он попытался вдохнуть — воздух был ледяным, обжигающим, его было мало. Георгий бил в стенки, кричал хриплым, срывающимся голосом. Сверху, с едва видного кружочка света, донёсся смех, потом лязг — горловину закрыли.

Темнота. Абсолютная. Тишина, нарушаемая только его собственным хрипом. И холод. Холод, проникающий сквозь кожу, мышцы, в кости, в мозг. Доберман скрючился, пытаясь сохранить тепло. Мысли сначала метались: месть, ярость, отчаяние. Потом стали замедляться, как будто тоже замерзали. Всплывали обрывки: мать, которая умерла, так и не узнав, чем он занимается; девочка, которой он раз помог, отогнал от неё таких же ублюдков; тёплый свет в окне своего первого кабака, который он открыл на первые «крышевые» деньги… «Чистое дело»… смешная мысль. Ничего чистого в его жизни не было. Только грязь, кровь и вот этот, финальный, леденящий холод.

Сознание начало гаснуть. Георгий перестал чувствовать ноги, руки. Лёгкие отказывались дышать. Последним ощущением был не холод, а странное, почти умиротворяющее чувство поражения. Он играл по правилам в игре, где правил не было. И проиграл.

Сознание вернулось рывком. Но это не было похоже на пробуждение. Словно выдёргивание. Как будто его, как раскисшую, замороженную тряпку, выхватили из ледяной воды и резко встряхнули.

Доберман ничего не видел. Но чувствовал. Ощущение падения сменилось ощущением подвешенности в пустоте. И был звук. То доносящийся, то нет. Нет, не звук. Гул. Огромный, вселенский, как биение механического сердца размером с город. И ритм — стук клапанов, шипение пара, скрежет шестерён.

— Очнулся, — прозвучал голос. Он звучал необычно. Глубокий, как шахта, и в то же время металлически-чёткий, словно его выдавливали через стальной сифон. В нём не было ни злобы, ни радости. Был лишь факт самого голоса.

Георгий попытался открыть глаза. Смог. Он висел в пустом пространстве, напоминавшем гигантскую, тёмную котельную. Всюду — трубы. Не обычные, а живые, пульсирующие, словно сосуды. Мириады стальных питонов сходились, расходились, уходили в бесконечную темноту вверх, вниз, вширь. Воздух был густым, пахнущим озоном, горячим металлом, пылью и чем-то древним.

Перед Георгием стояла фигура. Высокая, больше двух метров. На первый взгляд — крутой бородатый мужик в длинном, потрёпанном плаще, накинутом на могучие плечи. Но приглядевшись, Доберман увидел, что это не плащ, а часть его, что-то вроде сетки. Да и тело под тканью было не плотью. Сложная механическая конструкция из полированной чёрной стали, медных трубок, клапанов и поршней. Сквозь рёбра-дуги виднелись мерцающие синим светом сердцевины. Лицо было человеческим, обветренным, с густой, седой бородой и пронзительными глазами цвета старого свинца. Но от висков к затылку тянулись стальные усиления, а когда бородач повернул голову, раздался тихий, точный скрежет шестерён. В руке он держал не посох деда-мороза, а нечто среднее между ломом и антенной, увенчанное сложным, вращающимся символом.

— Кто… — попытался говорить Георгий, но голос не шёл. Он был слабым, беззвучным.

— Я — Ночко, — отозвалась фигура. — Волхв. Тот, кто стучит по клапанам. Кто слушает биение Трубы. — Он сделал шаг вперёд. Шаг Волхва был тяжёлым, чётким, с лёгким шипением гидравлики. — А ты — Георгий Никитенко. Доберман. Мёртвый. Но ещё не совсем.

— Где… мои ребята? — выдохнул Георгий.

— Там же, где и ты. В небытии. Но их нити были тоньше. Порвались. Твоя — толще. Упрямая.

Ночко поднял свой посох-лом. Его наконечник засветился тусклым багровым светом.

— Ты верил в свои «понятия». Глупо. Наивно. Но в этой глупости была… чистота намерения. Структура. Порядок. Трубе нужен порядок. Нужны те, кто умеет пробивать путь, не оглядываясь. Кто умеет держать удар и держать слово. Пусть даже слово это — ворованное.

Волхв ткнул посохом в сторону Георгия. Тот почувствовал, как его замороженное, мёртвое тело пронзает волна не боли, а жуткого, необратимого преобразования. Доберман закричал, но крик превратился в хриплый, гортанный рёв. Кожа начала пузыриться, темнеть, покрываться щетиной. Кости лица сдвигались, вытягивались вперёд, формируя череп другого создания. Челюсть отяжелела, зубы стали крепкими, острыми. Он чувствовал, как растут уши, как нос и ноздри сливаются в единый чувствительный пятак. Руки, ноги становились мощнее, короче, обрастали той же жёсткой щетиной. Преображение было не только внешним. Это было переписывание сути. Из человека в… в инструмент.

Процесс занял и секунды, и вечность. Когда всё закончилось, Георгий стоял на четвереньках, тяжело дыша, и смотрел на свои новые, сильные, покрытые шерстью лапы с копытами. Он был огромен, тяжёл, полон звериной силы. И у него была голова кабана. Дикого, свирепого секача. Но разум внутри оставался его, человеческим, ясным и полным леденящего ужаса.

Поднявшись на ноги, Георгий поднял взгляд (глаза теперь были маленькими, глубоко посаженными, но видели в темноте как днём) на Ночко.

— За что? — прохрипел он новым, низким, хрюкающим голосом. — Я… я человек!

— Человек, был, — поправил Ночко. Его механическое лицо не выражало эмоций. — И был бандитом. Теперь ты — Газовщик. Слуга Трубы. Ты и твои. — Он махнул посохом.

Из тени за ним вышли другие. Пять фигур. Таких же, как он. Мощных, покрытых шерстью, с головами вепрей. В одном, самом крупном, с шрамом через глаз, он узнал Михалыча. В другом, более стройном, с характерной осанкой — Костяна. Их глаза, маленькие и блестящие, смотрели на него с тем же шоком, узнаванием и немым вопросом.

— Вы… — хрипло сказал Георгий.

— Братва, — хрюкнул Михалыч-свин. Его голос был густым, как гудрон. — Значит, и тут вместе. Вот свинство.

Ночко наблюдал за сценой как директор театра.

— Ваша новая задача — готовить пути. Труба должна дышать. Она тянет нити через все слои. В вашем мире она проявляется как газ, как пар, как дыхание земли. Вы будете прокладывать трубы на поверхности. Скрыто. Умело. Без лишних глаз. Вы знаете, как работать в тени. Как договариваться. Как заставлять молчать. Только теперь ваша цель — не бабло, а обеспечение потока. Все остальное Труба даст вам. Если хотите, попробуйте перевести сюда свои семьи.

Волхв повернулся и ткнул посохом в стену из труб. Часть её раздвинулась, открывая вид. Не на мир, а на нечто вроде его проекции, карту, испещрённую мерцающими линиями.

— Вот ваш участок. Ленинградская Область, Поселок Солнечный, и прилегающие территории. Там есть разрыв, слабое место. Нужно укрепить его, провести артерию. Будете работать. Жить будете там же.

— Где? — спросил Георгий, уже по инерции, пытаясь схватить хоть какую-то конкретику в этом кошмаре.

— Вам нужна точка опоры. База. Территория нейтралитета, где можно собираться, планировать, отдыхать. — Ночко снова взмахнул посохом. В воздухе возникло изображение старого, полуподвального помещения с вывеской «Пивная № 3». — Это место. Оно было всегда. Чайная, пивная, а теперь… бар. Он будет называться «Доберман». В память о вашей прошлой жизни. И ты, Георгий, будешь его хозяином.

— Дядя Жора… — Проговорил Георгий — так звал его один пацан. — Вот это Доберман…

Образ бара повис в воздухе, твёрдый, почти осязаемый. У Георгия, у Дяди Жоры, впервые за всё это время мелькнула мысль, не связанная с ужасом. Точка опоры. Свое место. Пусть даже в таком виде. Пусть даже с такой судьбой.

— А если откажемся? — пробормотал Костян.

Ночко медленно повернул к нему свою механическую голову. В его свинцовых глазах вспыхнула крошечная, холодная искра.

— Тогда вы вернётесь туда, откуда я вас достал. В ледяную тьму. Навсегда. Выбор прост: служить Трубе или быть её топливом. Мёртвым, немым топливом.

Выбора, конечно, не было. Его не было с того момента, как Шнырь открыл клапан.

Прошли годы. Десятилетия. Бар «Доберман» отстроился, пережил пожар, менял вывески, но суть оставалась. Дядя Жора стоял за стойкой, протирая бокалы своей мощной, покрытой шерстью лапой. Его бывшие «доберманы», теперь Газовщики, работали на прокладке тех самых труб в лесу за поселком Солнечный. Они были хорошими работягами — сильными, неутомимыми, понимающими друг друга с полуслова. А вечерами собирались в баре, хрюкали над кружками своего, особого самогона, вспоминали (уже без боли, с какой-то звериной ностальгией) прошлую жизнь. Им удалось перевезти семьи, даже Георгию. Та самая девочка согласилась стать его женой, хоть и отрастила свиные уши.

Дядя Жора продолжал смотреть на своих свиней, на заходящих в бар Охотников, на редких Гонщиц, на таинственных Волхвов в углу. Мир оказался больше и страннее, чем он думал. И в нём, как ни парадоксально, нашлось дело. Не совсем чистое. Но настоящее. Дело, в котором были свои, пусть и чудовищные, «понятия». И было место, его место. Бар «Доберман». Где он, Доберман, был не отморозком в цистерне, а хозяином. Дядей Жорой. Тем, кто стучит по стойке и говорит:

— На розлив сегодня только темное. Светлое кончилось. Зайцы, вы охренели?! Лиса, хватит порно свое крутить! Братислав, чего опять грустишь?

Цело море жизни. И это было куда больше, чем он мог бы получить в той, человеческой стезе, закончив её в канаве или на тюремных нарах. Труба дала ему вечность, тяжелую, странную, но свою. И дело. Дело, которое, как он иногда думал, протирая бокал, было всё-таки много чище, чем рэкет. Хотя бы потому, что платила за него не человеческая жадность или страх, а сама вселенная, своим чёрным, бензиновым дыханием.

От автора

Это новая Труба, но сеттинг тот же. Не фигурально, но почти. Может связана со старой трубой, может нет...