Дьявол и семья

Я сижу здесь, в этом кресле, которое давно потеряло форму под моим весом, и чувствую, как её когти впиваются мне в плечи. Она сидит у меня на спине, как всегда, — моя жена, моя вторая половина, мой вечный груз. Её хвост обвивает мою шею, не слишком туго, но достаточно, чтобы напомнить: я её собственность. Она держит поднос, наш семейный алтарь, с которого кормит наших детей. Они уже устроились у неё на коленях, эти маленькие чертенята, с их острыми зубами и горящими глазами. Они тянут свои лапки к еде, шипят и толкаются, но она не позволяет им устраивать беспорядок. Она кормит их аккуратно, с той же холодной точностью, с которой когда-то соблазнила меня.

Я чувствую, как её дыхание обжигает мне затылок. Она смеётся, её смех — это звук ломающихся костей. «Кушайте, детки, кушайте, — говорит она, — папа ведь так старался, чтобы у нас всё было». И я знаю, что она права. Я старался. Я всегда старался. Для неё, для них, для этого ада, который мы называем семьёй.

Она сидит у меня на спине, как всегда. Её день начинается с того, что она будит меня, её когти впиваются мне в плечи, её хвост обвивает мою шею. Она не просто сидит на мне — она часть меня. Мы идём на кухню, где наши дети уже ждут, устроившись на полу. Она кормит их с подноса, аккуратно, с той же холодной точностью, с которой когда-то соблазнила меня.

Мой день начинается, как и всегда, с её голоса. Она будит меня, не словами, а тем, как её когти впиваются мне в плечи, будто напоминая: «Проснись, дорогой. Ты нам нужен.» Я открываю глаза, поворачиваю голову и вижу её в полглаза — мою жену, мою королеву, мой вечный груз. Она уже сидит у меня на спине, её хвост обвивает мою шею, а в руках она держит поднос, наш семейный алтарь. На нём уже лежит еда — что-то тёплое, дымящееся, с запахом серы и пепла. Завтрак.

Я встаю с кровати, чувствуя, как её вес давит на меня, но это привычное давление, почти утешительное. Она не просто сидит на мне — она часть меня. Мы идём на кухню, где наши дети уже ждут, устроившись на полу. Они маленькие, но уже такие же, как мы: острые зубы, горящие глаза, хвосты, которые нервно подёргиваются в ожидании еды. Они шипят и толкаются, но она не позволяет им устраивать беспорядок. Она кормит их с подноса, аккуратно, с той же холодной точностью, с которой когда-то соблазнила меня.

После завтрака я отправляюсь на работу. Да, у дьявола тоже есть работа, хоть и неподалеку от дома. Моя жена легко достает до наших детей в доме сидя на моей спине, пока я руковожу небольшим отделом в аду. Она сидит у меня на спине и её дыхание обжигает мне затылок, её смех — это звук ломающихся костей. Она не просто сидит на мне — она руководит мной. Шепчет мне на ухо, даёт советы, подсказывает, как лучше справиться с тем или иным заданием. Она знает всё о моей работе, о моих подчинённых, о моих задачах. Она — мой вдохновитель, мой советник, мой вечный груз.

Пока я на работе, наши дети остаются дома с ней. Они не ходят в школу — зачем? Они учатся другому. Их день начинается с игры, но это не та игра, которую знают человеческие дети. Их игры — это тренировка, подготовка к тому, что ждёт их в будущем. Они играют в «искушение», где один из них становится грешником, а другие — соблазнителями. Они учатся находить слабости, использовать их, заставлять других делать то, что они хотят. Их смех — это звук трескающегося льда, их глаза горят, как угли.

Потом они помогают ей по хозяйству. Да, даже в аду есть хозяйство. Они подметают пол, используя свои хвосты, как метёлки, они моют посуду, их маленькие когти скребут по тарелкам, оставляя царапины. Они готовят обед, их острые зубы легко справляются с нарезкой, их горящие глаза следят за тем, чтобы ничего не подгорело. Она сидит у меня на спине, её когти впиваются мне в плечи, её хвост обвивает мою шею, и она руководит ими, как дирижёр оркестром.

После обеда они отдыхают. Они укладываются на полу, их хвосты сплетаются в узлы, их горящие глаза закрываются. Они спят, но их сон — это не тот сон, который знают человеческие дети. Их сон — это тренировка, подготовка к тому, что ждёт их в будущем. Они видят сны, где они искушают, соблазняют, заставляют других делать то, что они хотят. Их смех — это звук трескающегося льда, их глаза горят, как угли.

Пока я работаю, она не просто сидит на мне — она работает вместе со мной. Она следит за тем, чтобы всё было сделано правильно, чтобы ни одна деталь не ускользнула от нашего внимания. Она шепчет мне на ухо, её когти впиваются мне в плечи, её хвост обвивает мою шею. Она не просто сидит на мне — она часть меня.

Мы занимаемся искушениями, соблазнами, мелкими пакостями, которые делают жизнь людей чуть более невыносимой. Это не самая престижная должность, но она приносит доход. А доход — это еда на столе, одежда для детей, новые игрушки для наших маленьких чертенят. Я сижу за своим столом, заполняю отчёты, провожу совещания с подчинёнными, и всё это время она сидит у меня на спине, её дыхание обжигает мне затылок, её смех — это звук ломающихся костей.

Перед моим возвращением они просыпаются и начинают готовиться к ужину. Они накрывают на стол, их маленькие когти аккуратно раскладывают приборы, их горящие глаза следят за тем, чтобы всё было на своих местах. Они ждут меня, их хвосты нервно подёргиваются в ожидании, их смех — это звук трескающегося льда.

И вот я возвращаюсь домой. Она сидит у меня на спине, её дыхание обжигает мне затылок, её смех — это звук ломающихся костей. Мы идём на кухню, где наши дети уже ждут, они играют в углу, их хвосты сплетаются в узлы, их смех — это звук трескающегося льда. Они бросаются ко мне и в этот момент их хвосты обвиваются вокруг моих ног, их горящие глаза смотрят на меня с любовью и ожиданием. Они знают, что я принёс им что-то — новую игрушку, новую книгу, новую идею для игры. Они знают, что я их отец, их защитник, их вечный трон. Она готовит ужин, всё так же сидя у меня на спине, её когти впиваются мне в плечи, её хвост обвивает мою шею. Она кормит их с подноса, аккуратно, с той же холодной точностью, с которой когда-то соблазнила меня. Мы едим вместе, она кормит детей с подноса, а я чувствую, как её вес давит на меня, но это привычное давление, почти утешительное. Мы едим вместе, их смех — это звук трескающегося льда, их глаза горят, как угли.

Перед сном мы укладываем детей. Они засыпают быстро, их горящие глаза закрываются, их хвосты перестают дёргаться. Она сидит у меня на спине, её дыхание обжигает мне затылок, её смех — это звук ломающихся костей.

Иногда я думаю: а что, если бы я сказал «нет»? Что, если бы я не поддался её чарам, не позволил бы ей усесться мне на спину, не стал бы этим вечным троном для своей королевы? Но тогда я слышу, как она шепчет мне на ухо: «Ты ведь любишь нас, правда?» — шепчет она мне на ухо. И я знаю, что выбора у меня никогда и не было. Любовь — это не то, что ты выбираешь. Это то, что выбирает тебя. И она выбрала меня. Они выбрали меня.

Я сижу перед сном на нашей кровати, она на моей спине, а наши дети спят на её коленях, и во сне чавкают и рычат, а жена тихо поёт им колыбельную. Когда она поёт колыбельную, — это нечто завораживающее и пугающее одновременно. Её голос. Он низкий, глубокий, словно доносящийся из самых глубин преисподней, но при этом в нём есть странная, почти гипнотическая мелодичность. Её голос звучит, как шёпот ветра, пробирающегося сквозь трещины в камнях, как гул далёкого вулкана, как тихое потрескивание пламени. Он обволакивает, убаюкивает, но в то же время в нём слышится лёгкий металлический отзвук, будто где-то вдали звенят цепи. Когда она поёт, её слова обретают вес, словно каждое из них — это заклинание, которое она вплетает в воздух. Её колыбельная — это не просто песня, это ритуал. Она поёт о вечной тьме, о звёздах, которые никогда не светят, о реках, что текут в обратную сторону. Её голос звучит так, будто он проникает прямо в душу, оставляя после себя лёгкий ожог, как от прикосновения раскалённого металла. Дети окончательно засыпают под её пение, их горящие глаза медленно затухают, их хвосты перестают дёргаться. Они видят сны, которые она им нашептывает, — сны о вечной ночи, о бесконечных лабиринтах, о тенях, что шепчут им на ухо. Её голос — это их проводник в мир грёз, где они учатся быть такими, какими им суждено стать. И даже я, сидя под её весом, чувствую, как её голос проникает в меня, успокаивая, но одновременно напоминая: я её собственность.

И вот я сижу здесь, сгорбленный под её весом, слушая её колыбельную и думаю: может, это и есть счастье? Может, это и есть рай? Потому что, если это ад, то почему мне так… спокойно.?