Эдикт крови

— Очнись, тварь!

Удар с хлёстким звуком врезается в лицо, будто раскалывая череп изнутри. Сознание вспыхивает, как искра. Мгновенно. Боль проходит током по всему телу, пробуждая каждый нерв, выдирая меня из вязкой темноты, где не было ни времени, ни памяти.

Глаза открываются. Мир передо мной мутен, как затянутое кровью зеркало. Челюсть сжата. Сквозь зубы — хрип.

Попытка достучаться до силы — тщетна. Пусто. Осталась только оболочка, гудящая от боли и жажды ярости. Я чувствую себя… неважно — это слишком мягко сказано. Разбитый, раздавленный, сырой от боли.

Сколько я здесь? Почему никто не пришёл? Почему до сих пор живу?

Передо мной — он. Истязатель. Изверг в коже человека. Его лицо потное, глаза бегают, но он улыбается, как будто пьянеет от возможности бить снова. В руке — кастет. Мой. Кровавый. Мои клетки на его металле. Прекрасно.

Я облизываю губы, чувствуя солоноватый вкус свежей крови. Он разливается по языку, и что-то во мне оживает. Густая, кипящая ярость. Не слепая — нет. Ярость — осознанная. Хищная.

Медленно, намеренно, я наклоняюсь вперёд, стараясь дотянуться до него зубами. Руки — связаны сзади, запястья ноют от трения. Тело тяжёлое, но я двигаюсь. Даже малейшее движение — это вызов. Клацаю зубами перед его лицом и взрываюсь смехом — злым, диким, горьким — когда он отшатывается, испуганно моргая.

— Ещё хочешь? — почти шепчу я, — я могу.

Удар приходит снова. По той же щеке. Кость под кожей уже ноет, как бешеная собака. Голова дергается вбок. На губах — пульсирующая боль. Но я улыбаюсь. Слабость — горит внутри, а снаружи — усмешка. Не ломайся. Не сейчас.

— Рассказывай! — голос у него взвинченный, дрожащий от нетерпения и страха. Он хочет подчинения. Хочет, чтобы я заговорил. Чтобы сломался.

В ответ — плевок. Кровавый, густой, прямо ему в лицо. И улыбка — с прикусом безумия.

— Только если отсосёшь, — шепчу я, и в голосе моём нет ни капли страха. Только яд. Только злобное наслаждение его яростью.

Он рычит. Удар — теперь в рёбра. Снова. И снова. Кости поют под кожей, грудная клетка сжимается, как от тисков. Я кашляю, кровь течёт изо рта, горячая, солёная, насыщенная — но не сожалею ни на секунду.

Каждый его удар — даёт мне больше. Больше ненависти. Больше осознания, кто я.

Изнутри — жар. Тёмный, древний, такой родной. Как будто что-то глубинное шевелится, пытаясь проснуться.

Через боль слышу другой голос. Другой. Спокойный. Острый как лезвие.

— Хватит.

С трудом слышу его сквозь пульс в ушах, сквозь кашель и сиплое дыхание, но он есть. Звук, который разрезает пространство, останавливает садиста в момент удара.

Я смеюсь снова, глядя на палача сквозь кровь.

"Что, уже боишься?" — спрашиваю без слов. Пусть он читает это в глазах.

Слышу, как решётка со скрежетом отъезжает в сторону, разрезая тишину камеры, как нож гнилую плоть. Металл по камню — звук, от которого зубы ноют. Вдох. Один глаз открывается — сквозь кровь и пот, заливающие лицо.

В камеру входят двое.

Первый — страж Инквизиции. Громада. Высокий, с плечами, как у боевого быка. Лицо скрывает ало-красная маска, на которой сверкают две звезды, словно клеймо власти. Вся остальная фигура — в чёрном. Плащ колышется при каждом шаге, тяжёлый и плотный, как сама смерть. Рука — на рукояти меча. Не угроза, нет. Просто постоянное напоминание: он готов его применить.

Вторая — девушка. Хотя «девушка» звучит слишком мягко. У неё рост доходит ему до груди, но в этих серых, стальных глазах — хладнокровие, способное заморозить даже пылающего демона. Она смотрит на меня с высоты своих каблуков и внутреннего превосходства. И морщит аккуратный, аристократичный носик, будто я — не пленник, а дохлая крыса, валяющаяся у неё под ногами.

Чёрные волосы стянуты в хвост, как у воина. Плащ такой же, как у стража — инквизиторский, чёрный, строгий. На поясе — меч, с гравировкой, которую я бы узнала даже в аду. Инквизиция не носит украшения. Только знаки.

Она подходит ближе. Всего в двух шагах. Этого достаточно, чтобы ощутить запах — холодный металл, кожа, масло для оружия. И горечь... власти.

Смотрит на меня сверху вниз, с выражением такой явной неприязни, будто ей поручили чистить сапоги об мою кровь.

— Рассказывай, где вы его держите, — её голос ровный. Ни угрозы, ни раздражения. Только бесстрастное предложение. — И я подарю тебе быструю смерть.

Я смеюсь. Глухо, хрипло, в горле звенит боль, но я не сдерживаюсь. Боль — моя подруга сегодня. В рёбрах что-то трещит — точно, одно сломано. Отлично.

— Предложение не из лучших, красавица, — прохрипел я, медленно облизывая разбитую губу, чувствуя солоноватую кровь на языке. Мой взгляд скользит по её фигуре, неспешно, с явным интересом. — Может, ты мне покажешь, что ещё умеешь, кроме как стоять и смотреть свысока?

Глаза её прищуриваются. Презрение становится ядом. Её пальцы касаются рукояти меча, почти ласково, как будто она хочет, чтобы я почувствовал, насколько ей нравится мысль разрезать меня.

— Он не сознается, — хрипло бросает страж, не двигаясь. Его голос звучит, как удар кованым сапогом по камню. — Пустая трата времени.

Он не смотрит на меня. Говорит, будто я — предмет. Как закопчённый кусок мяса, который не стоит даже второй попытки. Но я чувствую: его злит, что я смеюсь. Что не сдаюсь.

— Как-то быстро вы сдались, — выдыхаю с хрипом, чувствуя, как внутренности отзываются пульсирующей болью. — Что, вам не хочется спасти вашего вкусного дружочка?

Голос срывается на сип.

— Уверен, ему сейчас хуже, чем мне.

Пытаюсь снова позвать силу — инстинктивно, почти как вздох. Но в груди тут же вспыхивает жар, как от короткого замыкания, и я выгибаюсь, задыхаясь от боли. Электрический разряд пронзает позвоночник, рвёт дыхание пополам. Только бы не заорать.

Она делает шаг.

Её пальцы скрываются за перчатками, холодные. С силой хватает меня за скулы. Щёки горят от боли, челюсть скрипит под давлением. Глаза мои раскрываются шире, но не от страха — от её близости.

Серебристые зрачки. Свет ламп играет в них, как ледяной отблеск стали. Удивительно красивые глаза — и абсолютно беспощадные. Ни сомнения, ни колебаний. Брови сведены, губы напряжены. Терпение на грани. Она больше не играет.

— Говори, где он! — голоса почти не слышно, только ярость в нём, напряжённая до звона.

Пытаюсь улыбнуться. Ничего не получается, но мне плевать. Рывок — и пробую дотянуться до её руки зубами, хотя знаю, что провальная попытка.

Она реагирует молниеносно. Рука хватает меня за волосы, тянет назад. Голову запрокидывает так, будто собирается вырвать её. Боль острая, разлетается по черепу, в затылке пульсирует, как барабан.

Я шиплю, но не отступаю. Потому что она приближается. Её губы почти касаются моего уха. И тогда она шепчет — мягко, как будто читает молитву:

— Если ты сейчас же не скажешь, где он… я заставлю тебя жрать самого себя. По кусочкам. И начну с твоих глаз, Ааран.

Зажмуриваюсь. Не от страха — от того, что её дыхание щекочет висок. В голове — туман. Она близко. Слишком. От неё пахнет… не кровью. Не потом. Как от остальных. Мёд и травы.
Свежесть и тепло. Как ванна после боя.

Вдыхаю глубже пытаясь насладиться этим запахом.

Моё тело предаёт меня.

Чувствую: мурашки по коже. Пульсирует где-то в горле, внизу живота. Вдох. Пальцы в волосах. Её рука всё ещё держит мою голову. Я почти дрожу. Не от боли. От того, что её присутствие — яд и сладость, впитывается под кожу.

Она это замечает.

Пренебрежительный выдох у моего уха. Горячий. Почти интимный.

— Да ты возбуждаешься от боли, — говорит она тихо. Как диагноз. Или приговор.

И мне нечем крыть.

Она резко отпускает меня — как что-то грязное, чего и касаться-то не стоило. Пальцы выскальзывают из моих волос, но взгляд она не отводит. Напротив, впивается им, как лезвием.

В её глазах — чистая, выверенная ненависть. Не вспышка — стальной фундамент. Презрение холодное, режущее, и всё же… я чувствую её дыхание на своей коже ещё секунду. Аромат всё ещё витает вокруг. Жадно вдыхаю — хоть немного её оставить в себе.

Чёрт, как же она пахнет. Сладко, мягко… почти грешно.

Так бы и вонзил в неё клыки. Медленно. Глубоко.

Но — не сейчас.

Открываю глаза. Уже без насмешки. Просто смотрю. И улыбаюсь — тепло, почти по-человечески.

— Хорошо, — говорю спокойно, — я скажу, где он. Но у меня есть одно условие.

Перевожу взгляд на всех троих — но говорю только ей. Только она существует в этот момент.

— Ты меня поцелуешь.

Она дёргается. Её лицо искажает гримаса, будто я только что предложил ей вымазаться в грязи. Или съесть что-то не съедобное. Настоящее, чистое омерзение.

— Ты не в том положении, чтобы ставить условия, — хрипло отзывается мужской голос за спиной. Это тот шкаф с мечом. Да, да, громила-инквизитор, не забылся.

Но я даже не поворачиваю к нему головы. Он не тот, кто принимает здесь решения. И он это знает.

— Я уже озвучил, — лениво тяну. — Одно простое условие.

Облизываю губы. Медленно, не глядя на девушку. Только теперь замечаю, как сидение подо мной неприятно давит в бёдра. Шевелюсь, дёргаю застывшими пальцами. Верёвка впивается в запястья.

Инквизитор сзади тяжело выдыхает.

— Он ничего не скажет. Мы тратим время. Пошли, — его голос слишком уверенный. Он уже разворачивается. Надоело. Палачи нетерпеливы.

Но она не двигается.

Стоит. Неподвижная, как статуя. Только глаза живые. Они — на мне.

Чувствую их тяжесть, их холод, их пульсирующее презрение, за которым таится… что-то иное. Вопрос. Может быть — соблазн. Или просто жажда сломать.

Она не уходит.

Молчит.

Вижу, как она переваривает мои слова. Секунды идут, а она стоит — всё так же выпрямившись, всё так же с холодной маской на лице. Но внутри неё идёт сопротивление. Чувствую это кожей, нутром, по лёгкому дрожанию пальцев, по почти незаметному напряжению губ.

На моих же губах — улыбка. Широкая, наглая. И я не собираюсь её прятать.

— Ну что? — спрашиваю с ленивым интересом, будто предлагаю ей не сделку, а чашку чая.

Её брови нахмурены, и даже сжатые до белизны губы не делают её уродливой. Напротив — она выглядит… почти трогательно. Как капризная девочка, которой отказали в игрушке.

— Где гарантия, что ты не обманешь? — её голос — лёд, хрустящий на весеннем солнце.

Пальцы на рукояти меча шевелятся — не угроза, а скорее способ не сойти с ума от собственных мыслей.

— Даю слово, — произношу я с самой обольстительной интонацией, на которую способен, учитывая свои разбитые губы и кровь в горле.

Позади неё раздаётся тяжёлое, как валун, слово:

— Он врёт. Им нет веры. Это их природа.

Не перевожу взгляд — не надо. Но не могу молчать:

— Ложь — это часть природы любого, кто когда-то говорил «люблю». Разве не так, инквизитор?

— Заткнись, — рявкает она, неожиданно резко, и бросает на спутника взгляд, в котором больше яда, чем на клинке.

Затем — шаг. Один, но весомый.

Она приближается. Близко. Ближе, чем до этого. Я чувствую, как от неё идёт тепло — или злость. А может, одно и то же.

— Если ты меня обманешь… я лично тебя прикончу. Понял?

Киваю, как ученик, которого отругала учительница.

— Это будет… чудесная смерть, — и усмехаюсь, позволяя ей видеть все свои зубы. Даже клыки. Особенно клыки.

В её глазах снова вспыхивает отвращение, но… сердце. Я его слышу. Быстрое. Громкое. Бьётся не как у равнодушной.

Пальцы в перчатках снова хватают меня за волосы — резко, больно. Голова дёргается назад, и я встречаю её взгляд снизу. Серебристые глаза сверкнули молнией, и в следующее мгновение — она целует меня.

Быстро. Отрывисто. Без участия души.

Но её губы — мягкие. Губы женщины, которая моется в травах и спит, наверное, с ножом под подушкой.

Она отстраняется, как будто обожглась. Сразу же вытирает рот тыльной стороной перчатки, будто может стереть не только поцелуй, но и сам факт происходящего.

— Говори! Где он?! — её голос звенит, как клинок о камень.

Смотрю на неё, прищурившись, наклоняю голову набок. Пауза. Медленная усмешка ползёт по губам.

— И это поцелуй?.. — Хмыкаю. — Нет, милая. За такой я не готов продать тайну.

Пожимаю плечами. Слышу, как её дыхание становится шумнее, как кулаки сжимаются. Она закипает. Бурлит под кожей. Эта женщина сейчас взорвётся — и это будет восхитительно.

— Леа, хватит. Он тебе всё равно ничего не скажет! — Мужчина хватает её за руку, словно пытается выдернуть из ямы, в которую она сама же и шагнула.

Несколько секунд она колеблется. Что-то происходит в её взгляде — то ли сомнение, то ли внутренний надлом. Потом она резко выдёргивает руку из его захвата и поворачивается ко мне — злая, опасная, как хищница, у которой пытаются отобрать добычу.

Я усмехаюсь. Этот звук рвётся наружу, будто сам по себе, без моего ведома.

— А-а, так у нашей барышни характер, — протягиваю с ленцой, с нарочитым наслаждением. — Думал, что ты только к нам, к "тварям", так относишься. А ты, оказывается, и своих не жалеешь.

Она сверлит меня взглядом, но я продолжаю, раздувая огонь:

— Ну же, Леа, — медленно, будто облизываю каждую букву её имени языком. — Пока ты тут играешь в святую недотрогу, он, возможно, истекает кровью. Где-то внизу. Один.

Щёлчок. Вспышка. Пощёчина — резкая, звонкая, как выстрел. От неожиданности я даже не успеваю ухмыльнуться.

Но она не отходит. Нет.

Её ладони обхватывают моё лицо. Резко. Жадно. А потом — поцелуй, не имеющий ничего общего с тем, что было до этого.

Она врывается в мои губы с яростью, будто хочет вырвать из меня ответы языком, переплавить мою волю в жаре своего тела. Её язык вторгается внутрь, сплетается с моим, не даёт ни выдоха, ни времени на мысль. Только вкус. Только запах. Только она.

И она чёртова ведьма. Потому что я чувствую её возбуждение.

Не просто догадываюсь. Ощущаю, как меняется её дыхание, как бьётся сердце — быстро, как у птенца в когтях у хищника. И вот — еле уловимый, но однозначный аромат. Сладкий, интимный, плотный. Пропитанный мукой желания. Её тело предаёт её, даже если разум ещё сопротивляется.

Я хочу знать, какие у неё трусики. Какой цвет. Какая ткань. С кружевами? Или простые, чертовски удобные, но теперь — влажные?

Прежде чем она отстраняется, я захватываю её нижнюю губу и впиваюсь клыками. Быстро. Чётко. Не глубоко, но достаточно, чтобы кожа треснула, а кровь — хлынула тонкой струйкой мне в рот.

Сладкая. Тёплая. С терпкой ноткой — как молодое красное вино. Как и она — резкая, необузданная, не готовая к своему собственному пламени.

Я облизываю губы, и в глазах у меня отражается — жажда.

— Твоя кровь вкуснее, чем я ожидал, Леа, — хриплю, чувствуя, как возбуждение пульсирует внутри, как желание опаляет кожу изнутри.

— Говори! — рычит она, и в этот раз даже не пытается стереть с губ остатки нашего поцелуя.

Я знаю. О, я знаю. Ей понравилось. Так же сильно, как и мне. Возможно, даже больше, потому что в её взгляде — не просто злость. Там затаился страх, какой бывает у людей, когда им нравится то, что они считают отвратительным.

Опускаю глаза. Штаны стали тесными — тело, в отличие от сознания, не притворяется. Её взгляд сам опускается туда же, и я вижу: она замирает.

Смущение. Настоящее. Живое. В её зрачках, в дрогнувших ресницах, в том, как на мгновение сжались губы. Она смущена. Не верю. Но факт — передо мной не ледяная карательница, а женщина, которой стыдно за собственное возбуждение.

Моя улыбка до ушей. Интересная девушка. Определённо стоит познакомиться… ближе. Гораздо ближе.

Я не спешу. Пауза затягивается, а она — терпеливо злится. В её взгляде — снова гнев, разочарование, всё то, с чем ей проще жить. Она поворачивается, каблуки стучат по каменному полу. Ещё шаг — и она уйдёт.

— Он в доках, — говорю спокойно, как будто между нами не было ничего. Ни пощёчины. Ни поцелуя. Ни укуса.

Она замирает, оборачивается. Глаза её широко раскрыты, зрачки расширены. Взгляд — серьёзный, острый. Пронзающий. Уже без слепой ненависти. Нет, я всё ещё для неё — грязь, предатель, тварь. Но теперь… тварь которая оставила на ней свой след.

Она ничего не говорит. Просто разворачивается и быстро покидает камеру, чёрный плащ взмывает за её спиной, как крылья.

Остаюсь наедине с болью — и с тем, что её перебивает. Её вкус. Её запах. Её язык, вторгшийся в мой рот. Её кровь.

Вот она, ирония. Я, окровавленный, избитый, прикованный к стулу, и думаю не о пытках, а о том, как звучит её имя на выдохе. Леа. Сладкое имя. Сладенькая.

Чёрт побери, я ещё хочу.