Единственная

— Он впутался в авантюру, точно вам говорю, — проворчал господин Мельхиор и уставился на жену круглыми, как у совы, глазами. И брови приподнял, дабы придать словам больше весу.

— Боюсь вообразить, что будет, коли так, — госпожа Маргерита промокнула глаза кружевным платочком. — Он ведь совершенно не приспособлен к трудностям! Он ещё дитя…

— Это дитя пропадает целыми днями неведомо где и приходит с дурным видом, точно после крепкой пьянки. Как так вышло, господи помилуй, в кого мой сын такой бестолковый!

— Ну почему же бестолковый, сударь мой, он просто ещё неопытный… ничего не знает о жизни... — возразила госпожа Маргерита, и в голосе её послышались слёзы. Этого господин Мельихор уже совсем никак не терпел.

— Ну полно! Полно убиваться, он ещё пока что жив и здоров. Ступайте к себе, сударыня моя, а я поговорю с этим оболтусом, как только он соизволит явиться на порог. Я ему всё, всё скажу! Я ему…

И со всегдашней заботой, не вязавшейся с грозными словами, он подал руку жене, помогая подняться из кресел. Осенью у госпожи Маргериты всегда болели ноги, и от крепкой руки мужа она отнюдь не отказалась.

Хозяева ушли на свою половину дома, а горничная Катарина покачала головой им вслед. Неужто молодой господин Михель и впрямь впутался в скверную историю? Да быть того не может, он ведь такой смиренный, тихий… Это молодой господин Адриан буен, как осенний шторм, а за него и вполовину не так тревожатся! Катарина не говорила ни экономке, ни тем более госпоже Маргерите, что третьего дня выметала в комнате молодого господина Михеля кучу каких-то обрывков бумаги. Мелких-мелких, будто снег. Чего ради было так-то мелко рвать бумаги? Но Катарина не задавала вопросов, Катарина просто смела их в совок и стряхнула в камин. Если молодой господин Михель что-то скрывает, то пусть! Катарина не проговорится, ведь он не может скрывать ничего дурного — только не он. Он просто ангел во плоти, по-другому и не скажешь…

Купец Мельхиор Гутрам, почтенный член содружества торговцев сукном славного города Антверпена, вовсе не был домашним тираном, как болтали некоторые. Ему не было нужды слишком уж часто проявлять власть над детьми. Иные старшие члены общины даже пеняли ему, бывало, что он слишком много позволяет старшему сыну Адриану. Очень уж рано у того появились собственные деньги, свои торговые связи, того гляди купит себе корабль и отправится за удачей, не спросясь отца! А Мельхиор глядел на успехи сына и радовался — но молча, не расточая зря похвал. Мужчина не должен зависеть от отца и отцова одобрения, если хочет чего-то добиться в жизни.

Только вот эти мудрые мысли всегда спотыкались в голове почтенного старшего Гутрама, когда он думал о младшем сыне Михеле. Адриану достались от предков вся цепкость, вся решимость, весь удалой азарт, на долю Михеля остались только тихий нрав, кротость и умение принимать всё, что пошлёт господь, с неизменным смирением. Отец тревожился за него: как же он будет жить, когда родители покинут этот мир? И вот началось: пока старший всё крепче становится на ноги и зарабатывает репутацию в торговых делах, младший во что-то вляпался! Простота ведь, незлобив и нерешителен, аки агнец, кто и чем забил ему голову, простаку?

Впрочем, сам он, отец семейства, тоже не без греха. Надо было сразу готовить младшего так же, как старшего, давать ему разбираться в конторских книгах, переписывать деловые письма, брать с собой на сделки. Адриан, конечно, не очень-то смыслит в бухгалтерии, зато развил чутьё на выгоду, просто как гончая бежит на запах денег. И младший мог бы стать не хуже, если бы он, Мельхиор Гутрам, поменьше слушал причитания госпожи Маргериты, что мальчик ещё мал и надо продлить ему беззаботные годы. Вот и продлили!

Нет, решительно нужно браться за этого шалопая: пусть осваивает семейное дело. А то ещё увлечётся чем-нибудь неподобающим: или спутается с папистами, или полезет в театр, или ещё какую глупость удумает. Гутрамы — это дело, дело — это то, что приносит деньги и почёт.

Мельхиор велел всем слугам, чуть только увидят молодого господина Михеля, немедленно вести его пред очи отца, и отправился в кабинет. Лучшее успокоение для сердца и утешение для души — работа, этому учит пастор Эгбрехт, этому и сам Мельхиор научился за свою бурную жизнь. Жаль, что младший сын этого не понимает...

Но в этот день поговорить с Михелем не случилось: купец рано ложился спать, ведь кто рано ложится и рано встаёт, тот обретёт божью помощь во все делах, да и от греха будет обережён.

*

С утра Катарина доложила хозяину, что молодой господин Михель вернулся поздно.

— Где его носило полночи? — рассердился Мельхиор. — Где же он сейчас? Спит, небось, до полудня, бездельник?

— Нет, хозяин, молодой господин давно встал.

— Зови сюда, — распорядился хозяин дома и велел подавать завтрак.

За едой о делах не говорили, это нехорошо. А вот после, когда старая Эрикен сварила и подала кофе, Мельхиор позвал сына в кабинет. Уселся на свой старый добрый деревянный стул и прямо сказал:

— Я желаю знать, чем ты занимаешься целыми днями.

Михель никогда не говорил громко — будто у него вообще на все случаи жизни был только один голос, тихий и спокойный.

— Я не делаю ничего плохого, отец.

— Да уж смею надеяться, что ты не впал во грех! И всё же отвечай мне, я не желаю разводить секретов.

Обычно когда Мельхиор говорил таким голосом, ему не возражали. Но Михель вдруг удивил:

— Я не могу говорить вам неправду, отец, что же до правды, я прошу не вынуждать меня рассказывать всё раньше времени.

— Что значит «раньше времени»?!

Мельхиор поднялся из-за стола, ударил по нему кулаком — жалобно звякнули венецианские стеклянные чашечки.

— Что за позор ты навлекаешь на мою голову, хотел бы я знать?! С кем ты связался, в какую бездну греха…

Михель тоже встал, низко поклонился отцу:

— Вы сами учили меня, что мужчина не должен оглядываться назад, если выбрал свою дорогу. Я ещё не уверен, что выбрал её верно, потому и не спешу говорить об этом. Но я клянусь господом нашим, клянусь спасением души, что ничем не позорю семью. Ни в притоне, ни в весёлом доме, ни в собрании папистов вы не услышите моего имени, отец, и это правда. Я прошу только позволить мне честно делать то, что я делаю… до дня святого Николая. Тогда я представлю вам то, что хочу избрать делом моей жизни, и выслушаю ваш приговор. Если вы сочтёте, что я не преуспел, я займусь делом, которое вы мне назначите. Если же с божьей помощью я добьюсь своего, то буду просить только вашего благословения, и более ничего.

— Клянись, — тяжело произнёс Мельхиор, — клянись, глядя мне в глаза, что не впадаешь во грех, в искушение лёгкой жизни.

Михель встретился с ним взглядом, и во взгляде этом не было и тени сомнения:

— Клянусь господом.

— Клянись, что не спутался с недостойной женщиной, что не сквернишь тело своё и душу нечестивой связью!

— Клянусь, отец.

— Времени тебе до дня святого Николая. И запомни: коль скоро ты не говоришь мне открыто, чем ты занят, я не помогу тебе ни словом, ни делом. Не препятствую — но и поддержки не жди.

— Мне довольно вашего разрешения, отец. Большего я не прошу.

— Ступай, — Мельхиор качнул седой головой. — Я тебе верю… но покрывать не стану. С матерью я сам поговорю, не береди ей душу своими причудами.

Сын вышел, а старый хозяин посидел ещё немного над остывшим кофе: надо было привести в порядок мысли. Михелю он верил, у этого просто не хватит ума правдоподобно соврать. Но если он всё же слаб духом и поддался искушению… Нет, только не Михель, этот бежит греха как огня! И всё же он слишком, слишком доверчив…

Значит, снова работа: письма торговым агентам, счета, заказы, договоры. Труд есть единственное спасение души от губительной праздности и всякого соблазна.

*

Ловить брата в конторе было бесполезно — там все так кричат, что если и удастся его разыскать, говорить невозможно. И Михель решил подождать, пока Адриан отправится на обед в «Кракен». Правду говоря, там больше пьют, чем едят, но там часто обедает чиновная и торговая молодёжь, вынужденная весь день проводить в гавани. Если осенью не греться едой и пивом, за день можно околеть — такой холод идёт от реки.

Адриан не подвёл: явился чуть позже полуденного выстрела в порту. Конечно, явился не один: на плечах у него, здоровенного, висли Яан Хоест и Вик Гелейнссен, тоже дети торговцев, все трое ржали, как жеребцы. Но увидев младшего брата, Адриан стряхнул приятелей:

— Идите займите нам стол и закажите пиво. Я сейчас.

И хлопнул Михеля по плечу, отвёл в сторонку:

— Что, решил бросить свои книжки и заняться настоящим делом?

— Пока нет, — рассмеялся Михель, — греховный зов наживы ещё недостаточно громко звучит в моих ушах.

— А чего тогда припёрся? Неужто только за пивом? — заржал старший.

— За деньгами я припёрся. Дашь взаймы до Рождества?

— Смотря на что, — Адриан погрозил младшему пальцем. — На выпивку и девочек дам, и даже без отдачи. А на твои унылые книжки не дам ни гроша!

— А если не скажу, на что?

— Уйдёшь пустым, — рассмеялся Адриан. — Сколько тебе надо?

— Дюжины хватит.

— Что-то скромненько! — Старший вытряхнул их кошеля монеты, ссыпал в руку Михелю. — А всё-таки куда ты собираешься деть эту мелочь?

— Я снимаю комнатку у собора святого Михаила.

— О, значит, на девок! Одобряю! Гляди только, чтобы кто из домашних не пронюхал. Если отец узнает, что ты не ходишь по девочкам, а к себе водишь, — лишит довольствия!

— Это уж точно, — рассмеялся Михель. — Я отдам после Рождества.

— Что, после Рождества Папа Римский оставит тебе наследство? Забудь, в общем. Пойдёшь с нами пить?

— Не могу, у меня встреча назначена…

— По-онял, не мешаю!

И брат ушёл к приятелям. А Михель спрятал деньги и зашагал из порта назад, к воротам святого Яана. Брату он был благодарен, а объяснять… всё, что не касается девок, выпивки и денег, Адриан не может принимать всерьёз. Такой уж он уродился. Никакой встречи у Михеля, конечно, нет, с кем ему встречаться? Но жаль упускать светлое время — надо работать.

Помещение, что он снимал, было даже не комнаткой, а мансардой с наклонным потолком, зато с большим окном. Окно — это прекрасно: Михелю нужен был свет, — но из-за этого окна было ужасно холодно, и часть денег уходила на угли для жаровни. Жаровню, как и стол с табуретом, хозяйка тётушка Барбара давала бесплатно.

Крыша мансарды имела такой наклон, что встать в полный рост Михель не мог. Да и пусть, зато можно было удобно сидеть за столом прямо у окна. Большего и не нужно. Была ещё кушетка прямо под скатом крыши, но Михель даже никогда не садился на неё — не до того было. Главное — окно. Свечи он старался не жечь — дорого. Когда из окна совсем переставал падать скупой осенний свет, он убирал бумаги в потайной ящик стола, запирал его на ключ (ключом тётушка Барбара тоже снабдила) и уходил по сумеркам домой.

После разговора с отцом он стал появляться дома пораньше… ну, не столько из-за разговора, сколько потому, что всё раньше наступал тёмный час. Но всё же не грех успокоить родителей: пусть видят его каждый вечер и не тревожатся, что он пристрастился к нечестивым занятиям. Хотя как они себе это представляют?.. На нечестивые занятия прежде всего нужны деньги, немалые деньги!

*

Вечером в понедельник отец сурово велел Михелю:

— Завтра идёшь с матерью в салон господина Бетрангена. Я не смогу пойти, занят. Смотри не вздумай сбежать, как обычно, на весь день до полуночи!

— Не вздумаю, отец. Матушка, я в вашем распоряжении.

Госпожа Маргерита поднялась из-за стола:

— Тогда проводи-ка меня в гостиную и давай повторим то, что будем петь завтра. Сузанна так и не удосужилась выучить мотеты, придётся тебе выручать. Будешь мне играть, а я порепетирую.

Почтенный Эсайяс Бетранген, уважаемый в городе правовед, известен был не столько деяниями на поприще Фемиды, сколько своим музыкальным салоном. Дважды в неделю, кроме периодов поста, у него собирался кружок почтенных горожан с супругами, чтобы предаться музыкальным занятиям. Разучивали гимны и псалмы, чтобы петь на праздники, кантаты и мотеты — просто так, для удовольствия. У господина Бетрангена имелись и инструменты на целый маленький ансамбль: две виолы, сопрановая лютня, теорба, шалюмо, тамбурин и вирджинал. Среди членов кружка были мастера игры, так что приглашать сторонних музыкантов для аккомпанемента не было нужды.

Семейство Гутрамов в салоне высоко ценили. Почтенный Мельхиор недурно играл на теорбе, госпожа Маргерита пела сочным меццо-сопрано, а Михель с недавних пор полюбил вирджинал и часто играл на репетициях. Голос у него был тихий и небогатый, петь он не любил, но солировал на вирджинале с удовольствием. Правда, старший, Адриан, не испытывал интереса к музыке, а дочери, Сузанна и Ния, могли музицировать только дома: незамужние девицы в салон не допускались.

Было, впрочем, одно исключение, и это исключение весьма госпожу Маргериту тревожило, особенно с тех пор как младший сын стал где-то пропадать целыми днями. Геетруд, единственная дочь господина Бетрангена, была удивительно одарена музыкально, и отец не мог оказать ей в удовольствии музицировать вместе с ним. Всё же под строгим присмотром отца девице не будет очень уж большого вреда, если она иногда поучаствует в ансамбле.

Геертруд прекрасно пела, самые верхние голоса давались ей безо всякого видимого труда. Когда же она брала в руки лютню, даже почтенные пожилые господа торговцы и чиновники замолкали: в это время, казалось, ангелы сходят с небес, чтобы послушать её беглую и чистую игру. Девица знала, что ею восхищаются, но никто никогда не видел, чтобы она гордилась этим. Играла и пела она с таким сосредоточенным лицом, с таким взглядом, погружённым в себя, что это больше походило на молитву, чем на изысканное развлечение.

Госпожой Маргеритой овладели подозрения: неужто Михель пал жертвой чар этой девицы? Быть может, она не так невинна, как кажется? Быть может, она в душе кокетка и ловко заманила неопытного мальчика в свои сети? Первым побуждением матери было запретить сыну посещать салон! Но мудрость и житейский опыт взяли своё: госпожа Маргерита не стала спешить. Сначала надо проверить, не выдумала ли она всё на пустом месте? И она решила понаблюдать за Михелем на очередной встрече музыкального кружка. Если между ними что-то есть, зоркое око матери это не пропустит.

Но план госпожи Маргериты провалился: Геертруд не пришла на встречу. Господин Бетранген объяснил, что девочка немного нездорова и просит извинить, что сегодня не участвует в разучивании нового мотета. Однако зоркое око матери заметило кое-что подозрительное: в перерыве, когда певцы и музыканты отдыхали, Михель и хозяин салона о чём-то тихо совещались в углу гостиной, и до госпожи Маргериты долетали только отдельные слова: «...к началу декабря… можно успеть… до Рождества совсем немного…» А самое главное — она уловила сказанные сыном подозрительные слова: «В ней всё мое возможное счастье!»

Сердце госпожи Маргериты тревожно сжалось: неужто Михель решился на такую нелепость? Неужто решил посвататься к Геертруд? И господин Бетранген глядит на него ободряюще, что-то убедительно говорит и кивает! Ну ещё бы, для него неплохая сделка — выдать дочь за сына Гутрамов. Семейство почтенное, богатое, если не случится, господи сохрани, новых войн, то богатству этому ничто не угрожает. Вот только надо ли это Гутрамам? Положительно, если бы господин Мельхиор был прав, было бы легче! Из любой авантюры сына выпутать проще, чем из тенёт ловкой и обаятельной девицы.

Госпожа Маргерита загрустила: если Михель что вбил себе в голову, дело плохо — упрям, в отца, хотя нрав у него и тихий. Однако с него станется сбежать под ручку с любимой куда-нибудь в Индии, если не найдётся других путей добиться своего. Он ведь тоже слышал разговоры Адриана о старанх востока, полных богатств и чудес… Как бы вдвоём не убежали, старший-то тоже хорош! Словом, музыка в этот вечер госпожу Маргериту совсем не развлекала.

*

Утро у Михеля не задалось: только он появился в своей мансарде, как заглянула тётушка Барбара — «просто поболтать». Ей, вероятно, было скучно и хотелось хоть с кем-то поговорить, но для обитателя мансарды это значило терять драгоценное время работы! Кое-как, потратив полчаса, Михель избавился от общества тётушки. Огляделся, чтобы собрать мысли: вот растяпа эта хозяйка, забыла платок на кушетке! Вечером надо бы вернуть.

Михель постарался начать работу, но в голове царил разброд: настроиться на нужный лад не удавалось. Если бы у него было всё потребное для этой работы, как положено приличному мастеру, было бы легче, но с этим ему не повезло: приходилось всё держать в голове.

Чтобы отвлечься от тётушки Барбары, Михель посидел немного, царапая на обрывке листа какую-то чепуху: надо было дать выход лишним мыслям, чтобы пришли нужные. Когда же наконец он поймал снова рабочее настроение, с хрустом сломалось последнее перо и забрызгало чернилами полстраницы. Михель не выдержал и вполголоса выругался теми словами, которые часто слышал от арматоров и моряков в торговой конторе отца. Ну что за день! Помилуй господи, разве так можно успеть в установленный срок?!

Придётся спускаться с верхотуры и идти в лавку за перьями — послать-то некого. Да заодно и бумаги купить, и новых чернил: эти какие-то блёклые, чуть высохнут — уже почти и не видно их. Или бумагу надо брать получше, или чернила погуще. Хорошо бы вообще чёрные купить, да их на наброски не напасёшься. Чёрными надо переписывать только набело, а пока сойдут и обычные. Михель порвал испорченный лист, остальные бросил в потайной ящик, нахлобучил на голову новенькую шляпу с серым пером и побежал считать ступеньки вниз.

*

Почтенному Мельхиору Гутраму нечасто приходилось бывать в южной части города. Жил он напротив ратуши, контора была совсем рядом, на большой пристани. В контору, на службы в собор святой Марии да ещё в салон господина Бетрангена — больше ему никуда и ходить не нужно. Но сегодня день особый: старый партнёр по торговым делам крестил дочь в соборе святого Михаила и пригласил господина Мельхиора быть крёстным отцом. Дело богоугодное, да и старые связи нужно подпитывать — кто знает, когда пригодятся?

Поэтому почтенный Гутрам-старший отправился через полгорода пешком, как подобает являться в церковь. Он задумал прийти пораньше, успеть побеседовать со старым другом и его семьёй, послушать новости, поделиться своими... Госпожа Маргерита пойти не смогла — опять болели колени, она послала поздравления и подарки, их уже отвёз слуга.

Господин Мельхиор как раз прошёл воротами святого Яана, когда впереди, в трёх шагах, увидел шляпу Михеля. Из-за щегольского пера на этой шляпе он, господин Мельхиор, едва не поссорился с госпожой Маргеритой: она купила для сына шляпу понаряднее, а отец был против излишней роскоши. Сын ещё молод, ни к чему с юных лет привыкать праздно красоваться! Потакание капризам ведёт к духовным бедам, пастор Эгбрехт не устаёт повторять это каждое воскресенье. Госпожа Маргерита, конечно, с пастором не спорила, но так хотела, чтобы сынок был одет прилично… А Михелю было всё равно: что наденет, то и ладно.

Словом, господин Мельхиор шляпу тут же узнал. А потом узнал и сына: это его торопливая походка, его привычка держать руку за отворотом куртки и при ходьбе наклоняться вперёд! Куда это он бежит и что здесь делает?

Шляпа… то есть Михель выбежал из какого-то незнакомого дома, господин Мельхиор ещё успел увидеть, как хлопнула за ним окованная бронзовыми полосками зелёная дверь. Что он делает здесь? К кому ходит? Беспокойство снова захлестнуло Гутрама-старшего. Да, он обещал сыну не задавать вопросов… но сейчас он может узнать правду сам!

Он решительно потянул на себя зелёную дверь, вошёл на узкую лестницу, едва освещённую солнцем через грязное оконце. Едва не под ноги ему торопливо сбежала девушка в небогатом платье, ойкнула, присела в поклоне:

— Простите, господин!

— Послушай, милая, ты видела здесь высокого молодого человека в серой куртке...

— И в модной шляпе? Конечно, господин, он снимает у госпожи Барбары мансарду. Вон там, — и девушка показала на самый верх крутой лестницы.

«Господи помоги мне, что я делаю?» — произнёс про себя господин Мельхиор и тяжело зашагал по ступеням.

Мансарда была крохотной, и половину её занимал письменный стол. На столе валялось обломанное перо, стояла чернильница, а я щик с песком не поместился на стол и жил на узком подоконнике. Рядом со столом табурет, жаровня, узкая лежанка, на ней женский платок из персидского шёлка — недурно, недурно! Дама, что посещает Михеля в этой мансарде, не из бедных.

Господин Мельхиор прошёлся по мансарде, пригнув голову: в полный рост ему не выпрямиться, — и заметил под столом обрывок бумаги. Кряхтя, наклонился, поднял, отодвинул подальше от дальнозорких глаз…

Единственная, ты моя отрада,

Ты издавна мои тревожишь сны,

Клянусь, твои дары не зря даны:

Я взял, что смог, и большего не надо.

Ни гнев родных, ни бедность не страшны.

О сладкая и горькая отрада!

Как аромат божественного сада,

Ты снишься мне, звучишь, как зов весны.

Я жить готов и в нищете, и в боли,

И, поручив себя господней воле,

Привыкнув к каждодневному труду,

Всё, что имею, променять всецело

На главное, прекраснейшее дело:

Тебя прославить. Большего не жду.

Во имя господне, что это? Стихи?! Любовные стихи?.. Господин Мельхиор выронил листок, упал на табурет и схватился за голову. Платок, сонет… Мальчишка сошёл с ума от любви. Неужто госпожа Маргерита была права и этот щенок подпал под чары неведомой красотки?

И ради этого он готов на ссору с семьёй? Кто, кто она, эта коварная? Как посмела дурить голову сопляку… нет, не просто сопляку — сыну самого Мельхиора Гутрама?! Найти, повесить, выставить из города…

Тут у господина Мельхиора кончились пристойные слова, и он усилием воли остановил мысленный поток брани. Это ни к чему. Важнее другое: мальчишка солгал ему. Клялся именем господним, что не путается ни с какими бабами, — и вот нá тебе! Господи, спаси нас и помилуй! Неужели даже слову сына уже нельзя верить в этом мире? Неужели дьявол побеждает? Поистине, сети дьявольские повсюду…

Нет, это надо прекратить. Пока не поздно, нужно что-то с этим сделать. Сейчас же… нет, сейчас нельзя, сперва надо пойти на крещение. Но потом, как только явится домой этот лжец, этот трус, предавшийся пороку!.. Господин Мельхиор выскочил на лестницу и сам не заметил, как сбежал, будто молодой, по нескончаемым ступенькам с четвёртого этажа.

*

Дома Михеля ждал отцовский гнев.

— Ты обманул меня. Меня! Отца! Ты спутался с гулящей бабой, негодяй! Как ты посмел… И как ты мог лгать мне в лицо, ты!..

Михель глядел на отца в полном удивлении:

— Я не понимаю вас…

— Не понимаешь? Я нашёл твоё убежище, где ты предавался разврату неизвестно с кем! Я нашёл твои любовные стишата! Ты…

Господин Мельхиор внезапно рухнул на стул, будто у него ослабли ноги, и вытер пот со лба. Руки у него дрожали. Михель бросился было к нему:

— Отец, вам плохо? Позвольте, я помогу...

Но господин Мельхиор твёрдой рукой отстранил его:

— Не приближайся ко мне, негодяй. Ты более не достоин моего доверия. Я велю запереть тебя в доме, и выходить ты будешь только в церковь. Ступай. Я более не желаю тебя видеть.

В гостиной рыдала госпожа Маргерита, над ней хлопотала Эрикен. Бледная и испуганная Катарина проводила молодого господина Михеля наверх, в его комнатку, как велел хозяин, и самолично заперла за ним дверь.

Всё в доме пришло в беспорядок. Старая Эрикен предлагала позвать к хозяину доктора, а то как бы у него не случился удар. Но господин Мельхиор от доктора отказался, велел старушке приготовить успокоительное питьё для хозяйки и отправить её спать. Сам же он полночи ходил из угла в угол в своём кабинете, жёг свечи и невнятно бормотал что-то грозное.

Катарина поднималась ещё до рассвета: светает-то поздно, а с утра надо убрать в столовой, разбудить Эрикен и проверить, что она занялась приготовлением завтрака, отпереть наружную дверь и открыть ставни, встретить торговца рыбой, что приносил свой товар на дом... С самого утра Катарина носилась туда-сюда по дому в войлочных туфлях, чтобы стуком ботинок не будить хозяев.

Однако и эти лёгкие шаги привлекли внимание молодого господина: пробегая по второму этажу с кувшином воды для умывания, девушка услышала из-за запертой двери его тихий голос:

— Катарина! Ты здесь?

Она осторожно скользнула к двери:

— Я здесь, господин.

— Катарина, ты мне друг? Ты веришь, что я не согрешил и не обманывал отца?

— Я… думаю, верю, но… господин Мельхиор…

— Я всё объясню, но позже. Прошу тебе, Катарина, помоги мне!

Девушка помотала головой, хотя собеседник и не мог её видеть:

— Нет-нет, я не выпущу вас! Нама всем будет худо!

— И не надо меня выпускать, — по голосу молодого хозяина Катарина поняла, что тот улыбается. — Просто передай это Адриану. Вот, возьми.

Под дверь с той стороны подсунули ключ и сложенный листок бумаги.

— Что это?

— Это для Адриана, и это очень важно, Катарина, очень!

Девушка помедлила, задумчиво прикусив губу. Но ведь ничего страшного не случится, если молодой хозяин что-то передаёт другому молодому хозяину, верно?

— Хорошо, — она взяла бумагу и ключ. — Я всё сделаю.

— Благослови тебя бог, Катарина! Ты самая лучшая, — тихо рассмеялся за дверью молодой господин.

*

День святого Николая семья Гутрамов в последние годы проводила одинаково. Утром все шли в церковь и слушали пастора Эгбрехта: проповедь была всегда очень торжественной, ведь святой Николай — покровитель морской торговли. Потом все чинно обедали за праздичным столом, иногда с приглашёнными гостями, иногда только семьёй. А вечером все отправлялись в салон господина Бетрангена. Именно с того дня обычно начинали разучивать новые песнопения для рождественской недели.

С тех пор как учение благочестивого Яана Кальвина утвердилось в Нижних землях, музыка в церкви была запрещена. С богом дозволялось говорить не при помощи изысканных музыкальных сочинений, где внешняя красота давно победила внутреннюю святую сущность, а только лишь человеческим голосом. Проповедь, псалом и гимн — вот всё, что могло звучать под церковными сводами. Великолепные органы в соборах закрыли досками, хоры стояли заколоченными, петь могли отныне только сами прихожане, каждый в меру свеогоу мения. Красота созвучий была изгнана из церквей.

Однако желание петь хвалу господу не только словами гимнов оказалось сильнее запретов. Нельзя в церкви? Что ж, есть и частная жизнь. Почему бы уважаемым горожанам не собираться иногда в доме у кого-нибудь из них и не музицировать для своего удовольствия?

Такие собрания очень различались по уровню музыкальных способностей. Где-то пели самые простые произведения, где-то могли позволить себе распевать многоголосные мотеты и даже подыгрывать на флейте или виоле. Ну а у кого богатства и умения достало для создания консортов, те могли услаждать себя очень сложными сочинениями. Кто их писал? О, этого мы вам не скажем! Не стоит упоминать имена авторов, если только они сами не захотят назваться.

Общество любителей музицирования в салоне господина Бетрангена состояло из тонких ценителей и прекрасных музыкантов. Они завели традицию: в день святого Николая нужно было начать репетировать новую рождественскую кантату. Опыта и умений у всех было достаточно, чтобы в короткий срок выучить все части. Господин Бетранген свято хранил тайну: что ждёт общество в этом году. В прошлом разучили и пели на рождественской неделе чудесную, проникновенную кантату на слова девяносто четвёртого псалма. Сочинителя музыки тогда не назвали, но Мельхиор Гутрам был уверен: это сам господин Бетрангер. Просто скромность с одной стороны и высокое положение в обществе с другой не позволили ему признаться в своём авторстве. Не дело уважаемому правоведу писать на досуге музыку, пусть и такую душеполезную.

Нынче же, по словам хозяина дома, им и вовсе предстояло нечто необкновенное. Когда в салоне стали собираться гости, господин Бетранген был крайне взволнован и будто ждал и постояно высматривал кого-то. Когда же стало ясно, что все, кто мог, уже пришли, он вздохнул, выражая покорность судьбе, и торжественно произнёс:

— Господа мои, сегодня я рад представить вам сочинение столь же прекрасное, сколь и трогательное. Пусть вас не смущает видимая простота партий: состроить их вместе и создать совершенное созвучие будет непросто! Но тем чудеснее будет результат. Должен сознаться, — тут говорящий очевидно смутился, — я ожидал, что сочинитель этой чудесной музыки появится сам и представит нам свою кантату. Однако коль скоро его нет с нами сегодня, я сам с радостью проиграю вам все голоса на вирджинале. Текст кантаты — известный всем вам гимн «О радость миру», но музыкальное воплощение… впрочем, довольно слов, извольте слушать!

Конечно, звуки вирджинала не сравнить со звучанием человеческого голоса, но опытные слушатели и исполнители могли представить себе то, что должно получиться. Госпожа Маргерита сидела, не дыша, боясь пропустить хоть одну ноту. Пусть и в немного дребезжащем исполнении вирждинала, главные темы всех частей кантаты говорили ей о любви, согласии, мире… И она вновь пожалела, что волею мужа здесь нет сейчас её Михеля. Если бы он только услышал эти небесные звуки, то наверняка раскаялся бы в сердце своём и сразу примирилися бы с отцом. И гспожа Маргерита украдкой глянула на мужа.

Господин Мельхиор ни словом не выдавал своих чувств, пока звучали все части кантаты. Но его круглые совиные глаза как-то странно блестели, а лежавшие на коленях большие руки то и дело стискивали толстый бархат штанин.

Когда музыка умолкла, ещё с минуту в гостиной стояла хрустальная, ничем не потревоженная тишина. Потом кто-то смущённо прокашлялся, будто стыдясь, что нарушил трепетное молчание. Госпожа Маргерита, прижав руки к груди, обратилась к хозяину салона:

— Скажите же, кто сочинитель? Должно быть, ангелы напели ему эти мелодии…

— Да, да, скажите, кто? — поддержал её супруг.

— Я буду рад открыть тайну, — господин Бетранген беспокойно потёр руки, — но сочинитель просил меня раскрыть его имя только после того, как мы решим: нравится ли нам кантата, будем ли мы разучивать её к нынешнему празднику?

— О, давайте, давайте разучим! — воскликнула госпожа Мехтельд. — Это так воодушевляет…

— Давайте, мы согласны, — раздались голоса со всех сторон.

— Я должен уточнить, господа, — хозяин поглядел в партитуру, — что здесь во второй части шесть голосов, а в третьей в одном периоде пять. Справимся ли мы?

— Но мы ведь уже пели на шесть голосов, у нас получилось.

— Тогда с нами пела юная Геертруд, она брала самые вершинки, — напомнила госпожа Мехтельд.

— Она тоже будет участвовать, если все согласны, — успокоил господин Бетранген.

— Итак, — вмешался господин Мельхиор, — кто же автор? Чьё сочинение мы будем петь?

И вдруг господин Бетранген поднялся из-за инструмента, встал перед Гутрамом-старшим и поклонился ему:

— Мой друг, позвольте принести вам мою искреннюю благодарность. В вашем доме вы вырастили талант, благословлённый самим господом. Автор кантаты — Михель Гутрам. Не сомневаюсь, в скором времени я смогу сказать: мастер Михель Гутрам.

*

— Ты решил твёрдо?

Господин Мельхиор испытующе поглядел на сына. Конечно, он сам любил повторять, что мужчина должен выбрать своё место в жизни, но он-то имел в виду дело! Настоящее дело, проверенное временем, то, что принесёт устойчивое и спокойное будущее. Дело, которое не даст пропасть. А тут… Жизнь музыканта — это лодка посреди океана. Никакого спокойствия, никакой уверенности, в любую минуту можно потерять всё.

Эти соображения он высказал Михелю, но тот по своему обыкновению тихо и спокойно отвечал:

— Я понимаю, отец. Я не думаю, что путь музыканта лёгок и приятен. Я готов к изнурительной работе — пусть! Вы учили меня, что никакое дело нельзя делать вполсилы, что только трудолюбие и упорство ведут к успеху и к спасению души.

— Я… рад, что ты это помнишь, — смутился господин Мельхиор. — Но что ты скажешь, если твоя жизнь будет зависеть только лишь от благосклонности сильных мира сего?

— Не только. Кроме людей есть и бог на небесах. Он не оставит нас всех.

Господин Мельхиор поднял брови: надо же, сынок-то вырос! Начал что-то понимать в этой жизни.

— А как, скажи мне на милость, твои ноты попали к господину Бетрангену? Он ведь ждал, что ты сам их принесёшь…

— Они остались в ящике стола в той каморке, которую вы нашли, отец. Я попросил Катарину передать ключ Адриану, он забрал ноты, тайком вернул мне, я дописал финал, кое-что проверил и снова отдал Адриану, а уж он отправил их господину Бетрангену.

— Значит, Катарина была в сговоре? — нахмурился господин Мельхиор.

— Не сердитесь на неё, отец, прошу вас. Я уверил её, что здесь нет ничего дурного.

— Так, а не сердиться на Адриана, значит, ты не просишь?

Господин Мельхиор пытался сохранить суровый вид, но не мог не смеяться над этими заговорщиками.

— Адриан сам постоит за себя. К тому же это он помогал мне деньгами всё это время.

Господин Мельхиор хлопнул себя по колену:

— Каков пройдоха! Нет, этот далеко пойдёт. Ну хорошо… Но скажи мне откровенно, кому ты писал тот сонет?

Михель смутился, покраснел:

— Вы нашли его? Ну, это пустое, безделица…

— И всё же кому?

— Музыке, отец. Она занимает все мои мысли. Боюсь, — усмехнулся Михель, — ни одна женщина не выдержит соперничества с ней в моём сердце.

Господин Мельхиор вздохнул и благословил сына. Его сомнения не развеялись, и пуще всего он опасался не того, что сочинитель музыки навлечёт позор на имя Гутрамов. Его пугало то, что мальчик не устоит перед соблазном славы и, служа ей, кончит свои дни в нищете и забвении. Зря он думал, что одному Адриану досталось фамильное упорство, — Михель не менее упорен! Пусть уж лучше попытается стать хорошим музыкантом, чем посредственным торговцем.

Госпожа Маргерита, как обычно, плакала, но не спорила. Спорить с мужчинами — не её дело. Кроме того, хотя на сердце у неё и было неспокойно, но от одной тревоги сын её избавил: он не собирается жениться на Геертруд Бетранген. Слава богу!

Весной Михель вместе со старшим братом отплыл в Англию. Он был уверен, что поучится там года два-три и вернётся… Вышло так, что домой, в Нижние земли, вернулись только его сочинения. Англия больше не отпустила его. Минуло дестилетие фанатичной борьбы с «дьявольским украшательством», когда погибли многие органы и коллекции инструментов, пропали музыкальные библиотеки и разбежались даже певчие из Королевской капеллы. Теперь Англия жаждала музыки, как сухая земля ждёт дождя.

Одной из капель этого благословенного дождя и стал Майкл Гутрэм — так его имя писали англичане. Это имя можно увидеть и на надгробном камне на кладбище замка Стерлинг: там, в новом здании капеллы, он прожил в непрестанной работе свои последние тридцать лет. А ещё лет тридцать спустя по его первой кантате «О радость миру» учился церковному пению любознательный светловолосый мальчик по имени Генри Пёрселл.

2023