Эдуард Бульвер-Литтон. Что он с этим сделает?

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава I,

в которой история открывается описанием общественных обычаев, привычек и удовольствий английского народа, выказавшихся в достопамятном Национальном Празднестве. — Лица, о которых будет упоминаться в этой истории, введены на сцену и изображены графическим образом, с носологическим примером. — Оригинальные замечания относительно отличительных свойств, порожденных разными ремеслами, с другими предметами, достойными упоминания и переданными в безыскусственном разговоре по способу Геродота, отца истории (мать неизвестна)

Была летняя ярмарка в одной из самых красивеньких деревень в Суррее. Главная улица обрамлялась балаганами с множеством игрушек, глиняной посуды, ярких лент и позолоченных пряников. Далее, там, где улица расширялась в обширный зеленый луг, возвышались здания с большими притязаниями, где помещались привлекательные формы Русалок, Норфолкского Великана, Женщины со Свиным Рылом и Теленка с Двумя Головами. А над этими зданиями, занимая самое видное место, находился высокий театр, обещавший сельским зрителям «Великое Мелодраматическое Представление о Немилосердном Бароне и Дочери Разбойника». Музыка, если не искусная, то веселая, раздавалась с каждой стороны: барабан, флейты, дудки и ручной орган, на котором играл смуглый иностранец; а с его плеча бесстыдная, но наблюдательная обезьяна глазела на суматоху и щелкала орешки.

Солнце заходило. Теснота была страшная, сцена — оживленная и веселая. День стоял жаркий; не виднелось ни одного облачка, исключая западный горизонт, где они расстилались длинными золотыми и пурпуровыми рядами, словно пограничный край между небом и землей. Высокие вязы на лугу не шевелились, кроме двух или трех возле большой сцены, на которые карабкались мальчики, и их смеющиеся личики выглядывали там и сям из листьев, дрожавших от их бойких движений.

Посреди толпы было двое зрителей, не тамошних, а приезжих, как это доказывалось возбуждаемым ими вниманием и шуточками деревенских остряков, вызываемыми их одеждой и наружностью, шуточками, которые приезжие принимали с веселым добродушием и за которые отплачивали иногда тонкими остротами, уже доставившими им популярность. В самом деле, эти приезжие имели какую-то привлекательность. Они были молоды, и свежесть удовольствия была так очевидна на их лицах, что привлекала сочувствие, и, куда бы они ни шли, другие лица светлели вокруг них.

Один из этих молодых людей находился в том завидном возрасте, простирающемся от двадцати пяти до двадцати семи лет, в котором, если человек не может сделать жизнь очень приятною, то его пищеварительные органы должны находиться в весьма плачевном состоянии. Но вы могли видеть по физиономии этого человека, что если б многие походили на него, то докторам плохо пришлось бы на свете. Щеки его, хотя не слишком румяные, были, однако, свежи и чистой белизны; карие глаза живы и проницательны; волосы, выбивавшиеся распущенными кудрями из-под охотничьей шапочки, свободно лежали на прекрасно очерченной голове и были того темного каштанового цвета, который виднеется только на волосах людей сильного и крепкого темперамента. Этот человек был хорош собой и заслужил бы даже более лестный эпитет — красавца, если б не нос, который французы называют «вздернутым», нос не надменный, не задорный, как по большей части бывают такие носы, а нос решительно наклонный извлечь всевозможные выгоды из самого себя и всех предметов вообще, нос, который проложит себе дорогу в жизни, но так приятно, что самым раздражительным пальцам никогда не придет охота ухватиться за него. С таким носом человек может играть на виолончели, жениться по любви или даже писать стихи и все-таки не разориться. Никогда такой человек не завязнет в грязи, пока будет следовать за своим вздернутым кверху носом.

На джентльмене с этим носом были черная бархатная охотничья куртка, заграничного фасона, усы и бородка (тогда гораздо реже видневшиеся в Англии, чем после осады Севастополя); однако он оставлял в вас полном убеждении, что он честный англичанин, не только не имевший умысла на ваш карман, но и не легко поддавшийся бы всяким умыслам на его собственный карман.

Спутник джентльмена, таким образом обрисованного, мог иметь лет семнадцать; но его походка, наружность, крепкое сложение показывали мужественность, не согласовавшуюся с юношеским румянцем на лице. Он поражал взор гораздо более, чем его старший товарищ. Не то, чтобы он отличался правильной красотой, — напротив; однако, сказать, что он был красавец, не будет парадоксом, — по крайней мере, немногие женщины не назвали бы его так. Волосы этого юноши, такие же длинные, как у его приятеля, было темно-русые, с золотистыми проблесками там, куда падали лучи солнца, слегка кудрявые и необыкновенно мягкие и шелковистые. Его большие, чистые, темно-голубые, счастливые глаза оттенялись длинными черными ресницами; а лоб уже носил выражение умственной силы и, что еще лучше, искреннего мужества и открытого благородства. Цвет лица этого человека был бел и несколько бледен, а губы, улыбаясь, показывали зубы чрезвычайно белые и ровные. Но профиль его, хотя чисто очерченный, был далек от греческого идеала, и этому молодому человеку недоставало той высоты роста, которая считается необходимою для личных притязаний мужеского пола. Не будучи положительно мал, он все-таки был ниже среднего роста, а по плотному развитию его членов, казалось, уже достиг полного роста. Одежда этого человека, хотя не заграничная, как у его товарища, отличалась особенностью: широкая соломенная шляпа с широкой голубой лентой, отложной воротничок, оставлявший шею обнаруженною, белые панталоны и жилет дополняли его костюм. Он походил на любимого маменькиного сынка. Может статься, он и был им.

Царапина поперек спины показала одну из тех замысловатых механических выдумок в ходу на ярмарках, которым предназначается запечатлеть на своей жертве приятное убеждение, что его одежда разорвана надвое [1].

Юноша обернулся так проворно, что поймал за руку виновного — хорошенькую деревенскую девушку, годами двумя моложе его самого.

— Поймана на деле, судима и наказана! — закричал он, сорвав поцелуй и получив легкую пощечину. — А теперь добром за зло: вот вам ленты — выбирайте.

Девушка застенчиво попятилась; но ее подруги толкнули ее вперед, и она выбрала ярко-пунцовую ленту, за которую юноша заплатил небрежно, между тем, как его старший и благоразумнейший приятель смотрел на него с серьезным, сострадательным упреком и заворчал:

— Доктор Франклин рассказывает нам, что однажды в жизни он слишком дорого заплатил за свисток; но тогда ему было только семь лет от роду и свисток имел свою привлекательность. Но заплатить такую цену за царапину на спине!.. Мот!.. Пойдем.

Когда друзья пошли далее, естественно, все молодые девушки, желавшие ленты и имевшие инструменты для царапанья, следовали за ними по пятам. Инструменты были пущены в ход, но напрасно.

— Девушки! — сказал старший, вдруг обернув к ним свой вздернутый нос. — Лент много, шиллингов мало, а поцелуи, хотя приятные наедине, глупы на публике. Будьте осторожны: знайте, что, как невинны ни кажемся мы, мы людоеды женского пола, и, если вы последуете за нами далее, вы будете пожраны.

Говоря таким образом, он так широко разинул челюсти и выставил ряд таких страшных зубов, что девушки с испугом отступили. Приятели повернули в узкую аллею между балаганами и, хотя все еще преследуемые некоторыми отважными и корыстолюбивыми особами, однако, сравнительно почти без помехи, дошли наконец до лужка напротив большого театра.

— Ого, Лайонел! — сказал старший приятель. — Классическое представление, без всякого сомнения, стоит посмотреть. — Потом, обернувшись к серьезному башмачнику в кожаном переднике, смотревшему с блаженным интересом на актеров, расхаживавших впереди занавеса, он сказал: — Вас, кажется, привлекает этот театр, сэр! Вы, вероятно, уже присутствовали при представлении?

— Да, — отвечал башмачник, — сегодня уже третий день, а завтра последний. Я не пропускал ни одного представления и не пропущу; но теперь уже не то, что было прежде.

— Это очень грустно; но то же самое говорится обо всем всеми достигнувшими вашего почтенного возраста, приятель! Лето и солнце, глупые минеральные воды и хорошенькие женщины «теперь уже совсем не те, что были прежде». Если люди и вещи будут, таким образом, вырождаться, то скучненько придется нашим внукам.

Башмачник взглянул на молодого человека и одобрительно кивнул головой. Он имел довольно здравого смысла, чтобы понять ироническую философию ответа; а наш башмачник любил оригинальный разговор.

— Вы говорите справедливо и умно, сэр! Но, если старые люди всегда говорят, что все идет хуже против прежнего, стало быть, это правда. Я стою за старое время, сосед мой Джо Прус — за новое, и говорит, что все идет к лучшему. Но он розовый, а я синий.

— Вы синий! — сказал Лайонел. — Я не понимаю.

— Я тори, то есть синий, а Прус радикал, то есть розовый! А что еще более, он портной, а я башмачник.

— Ага! — сказал старший с большим интересом. — Что еще более! Как так?

Башмачник положил указательный палец правой руки на указательный палец левой — жест человека, собирающегося рассуждать или доказывать, на что Квинтилиан в своих замечаниях о красноречивых движениях пальцев, вероятно, обратил внимание; а если не обратил, то это пятно на репутации его «Наставлений».

— Видите ли, сэр, — начал башмачник, — дело, которым занимается человек, имеет влияние на его образ мыслей. Каждое ремесло имеет принадлежащие ему идеи. Мясники не так смотрят на жизнь, как булочники. Если вы поговорите с дюжиной свечников, а потом с дюжиной кузнецов, вы увидите, что свечники в своем роде, а кузнецы в своем.

— Вы проницательный наблюдатель, — с восторгом заметил старший из товарищей. — Ваше замечание для меня ново; смею сказать, что оно справедливо.

— Разумеется, справедливо... И звезды имеют на это влияние, потому что, если они назначают призвание человека, стало быть, определяют и его мысли. Портной сидит с другими и всегда говорит с ними, и читает новости; следовательно, он думает, как думают его товарищи, ловко и резко, по-новому; но в нем нет ничего своего, оригинального. Башмачник, — продолжал он, с величественным видом, — сидит себе один и говорит только с самим собой; а о чем он думает, входит в его голову само по себе, а не бывает вбито языком другого человека.

— Вы просвещаете меня более и более, — сказал наш приятель со вздернутым носом, почтительно кланяясь. — Портной человек общественный, а башмачник — одинокий. Общественный живет будущим, а одинокий прицепляется к прошедшему. Я понимаю, отчего вы тори и, может статься, поэт.

— Немножко, — сказал башмачник, с твердой улыбкой. — Многие башмачники поэты. Они видят чудные вещи в хрустале, между тем, как портной, сэр (это было сказано с бóльшим презрением), только видит поверхность света в газетах.

Тут разговор был прерван внезапным натиском толпы к театру. Оба молодых приятеля подняли голову и увидели, что новый предмет внимания составляла маленькая девочка, казавшаяся лет десяти, хотя она была двумя годами старше. Девочка только что выпрыгнула из-за занавеса, сделала поклон толпе и прохаживалась теперь перед сценой, с премиленьким видом ребяческой торжественности.

— Бедняжечка! — сказал Лайонел.

— Бедняжечка! — подтвердил башмачник.

И, если б вы находились здесь, мой читатель, можно держать десять против одного, что вы сказали бы то же самое. Однако девочка была одета в белый атлас с оборкой, вышитой блестками, и в мишурный спенсер; на ее длинных белокурых волосах был венок из цветов (наверно, не настоящих), а на тонких руках — блестящие браслеты (вероятно, из поддельных камней). Однако в этой девочке заключалось что-то такое, чего все это щегольство не могло опошлить, и, следовательно, вам непременно сделалось бы жаль ее. У нее было одно из тех очаровательных личиков, которые глядят прямо в сердце всех нас, старых и молодых. И хотя девочка казалась самоуверенной, однако в ее наружности было не бесстыдство, а непринужденность маленькой леди с простой бессознательностью ребенка и что-то такое в ее положении, заставившее бы вас сказать со вздохом: «Бедняжечка!»

— Надо бы посмотреть вам, как она играет, молодые джентльмены! — заметил башмачник. — Она играет необыкновенно. Но если б вы видели того, кто учит ее, видели бы его год назад...

— Кто это?

— Уэйф, сэр! Может статься, вы слышали об Уэйфе?

— Стыжусь сказать, нет.

— Он мог бы разбогатеть, будучи актером в Ковент-Гарденском театре... Но это длинная история... Бедняжка! Он теперь пропал; впрочем, девочка заботится о нем... Милая девочка! Господь да благословит тебя!

И башмачник разменялся улыбкой и поклоном с девочкой, лицо которой просветлело, когда она увидела его в толпе.

— Клянусь кистью и палитрой Рафаэля, — закричал старший из молодых людей, — прежде, чем я состарюсь несколькими часами, я должен иметь голову этого ребенка...

— Ее голову! — перебил башмачник с остолбенением.

— В моем альбоме. Вы поэт, а я живописец... Вы знаете девочку?

— Я-то! Она и ее дед квартируют у меня... ее дед, этот Уэйф, чудный человек! Но с ним так дурно обращаются. Если б не девочка, дед умер бы с голода. Прежде он всех кормил, а теперь уже не может кормить... сам-то умер бы с голоду!.. Вот каков свет: пользуются гениальным человеком, а когда он упадет, затопчут его ногами... Вот это-то Джо Прус называет прогрессом... Вот барабан! Сейчас начнут играть... Вы смотреть будете?

— Разумеется, — отвечал Лайонел, — разумеется... Послушай, Вэнс, кинем жребий, кому первому достанется головка этой девочки.

— Жребий с вами! — сказал Вэнс с улыбкой, которая вполне приличествовала бы Корреджо, если б новичок предложил ему кинуть жребий, кому первому срисовать херувима.

[1]На деревенских празднествах в Англии есть обычай забавляться царапаньем по спине посредством особенного инструментика, производящего такое ощущение, будто платье разорвется на спине надвое. — Прим. перев.