Эдуард Бульвер-Литтон. Парижане

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава первая

Был ясный день раннею весной 1869 года. Весь Париж, казалось, высыпал из домов, чтобы веселиться. Тюйлери, Елисейские Поля, Булонский лес были наполнены праздными толпами. Иностранец подивился бы, где же работает Труд и в каких закоулках прячется Бедность? Миллионер с Лондонской биржи, взглянув вокруг на магазины, экипажи, наряды женщин; услыхав о ценах в лавках, о плате за квартиры, спросил бы себя с завистливым изумлением: «Как только живут эти веселые парижане? Каковы их богатства? Откуда они берутся?»

По мере того как день склонялся к вечеру, многие рассеянные зеваки стали толпиться на бульварах; в кафе и ресторанах начали зажигать огни.

В это время молодой человек, которому можно было дать лет двадцать пять или двадцать шесть, шел по Итальянскому бульвару, мало обращая внимания на толпу, сквозь которую направлял свои одинокие шаги. Во внешности и манерах его было что-то, привлекавшее внимание. Он выглядел неизвестно кем, несомненно французом, но не парижанином. Он был одет не по моде, опытный глаз различил бы в его платье вкус и покрой провинциального портного. Походка его не была походкой парижанина, менее ленива и более степенна; и, не так как парижане, он казался равнодушным ко взглядам других.

Тем не менее, на нем был отпечаток того достоинства или отличия, которое те, что с колыбели привыкли гордиться своим происхождением, усваивают себе так бессознательно, что оно кажется наследственным и врожденным. Надо сознаться также, что молодой человек был и сам одарен значительною долей того благородства, каким природа своенравно наделяет своих любимцев, мало обращая внимания на их гербы и родословные, — благородством фигуры и внешности. Он был высок и строен, с грациозными очерками членов и падения плеч; лицо его было красиво, чистейший тип французской мужественной красоты — нос, наклонный стать орлиным, тонкий, с изящным разрезом ноздрей; белая кожа, глаза большие, светло-карие, с темными ресницами, волосы темно-каштановые, без желтизны, борода и усы несколько потемнее, коротко подстриженные, не портившие очертание губ, которые были сжаты, как будто улыбка была в последнее время им не знакома; но это не гармонировало с физиономическим характером их строения, который был именно такой, что, по Лафатеру, обличал нрав, склонный к веселости и удовольствиям.

Другой человек, таких же лет, быстро вышедший из одной из улиц Шоссе д'Антен, почти наткнулся на величавого пешехода описанного выше, взглянул ему в лицо, остановился и воскликнул: «Ален!» При этой неожиданной встрече первый пешеход обернулся, взглянул спокойно на оживленное лицо, нижняя часть которого заросла черною бородой, и слегка приподняв шляпу с движением головы означавшим: «милостивый государь, вы ошиблись; я не имею чести знать вас», продолжал свой медленный равнодушный путь. Но от этого незнакомого знакомца не так легко было отделаться.

— Черт возьми, — проговорил он сквозь зубы, — несомненно я прав. Он мало изменился, не так как я; но десять лет парижской жизни переделают и орангутанга.

Ускорив шаги и поравнявшись с человеком, кого он назвал Аленом, он сказал с благовоспитанною смесью вежливости и смелости в голосе и внешности:

— Десять тысяч извинений, если я ошибаюсь. Но без сомнения я встречаю Алена де Керуэка, сына маркиза де Рошбриан.

— Точно так, милостивый государь, но...

— Но ты не помнишь меня, своего школьного друга Фредерика Лемерсье?

— Возможно ли? — вскричал Ален искренно и с оживлением, изменившим весь характер его лица. — Любезнейший Фредерик, любезный друг, вот так счастье! Значит, ты тоже в Париже?

— Разумеется; а ты? Как видно, только что приехал, — добавил он несколько насмешливо, когда, взяв своего друга под руку, взглянул на покрой его воротника.

— Я здесь уже две недели, — возразил Ален.

— Гм! Полагаю, что ты остановился в старом отеле Рошбрианов. Я проходил мимо него вчера, дивясь его громадному фасаду и не ожидая, чтобы ты был его обитателем.

— Я и не обитатель его; отель не принадлежит мне, он продан несколько лет тому назад моим отцом.

— В самом деле! Надеюсь, что твой отец получил за него хорошую цену; в последние пять лет эти старые отели утроились в цене. А как поживает твой отец? Все такой же любезный grand seigneur? Знаешь, я его видел всего один раз и никогда не забуду его улыбку, style grand monarque, когда он потрепал меня по голове и дал мне десять наполеондоров!

— Моего отца уже нет более в живых, — сказал Ален с важностью, — он умер около трех лет тому назад.

— Ciel! прости меня, я очень поражен. Гм! значит ты теперь маркиз де Рошбриан; великое историческое имя, стоит хороших денег на бирже. Мало осталось таких имен. Великолепное место твой старый замок, не правда ли?

— Великолепное место — нет, почтенная развалина — да!

— А, развалина! Тем лучше. Теперь все банкиры помешаны на развалинах: такое приятное занятие их реставрировать. Ты без сомнения реставрируешь свой. С каким архитектором я тебя познакомлю! Moyen âge у него на концах пальцев. Дорог, но гений.

Молодой маркиз улыбнулся; с тех пор как он встретился со школьным товарищем, лицо его обнаружило, что оно могло улыбаться; улыбнулся, но не весело, и отвечал:

— Я не намерен реставрировать Рошбриан. Стены еще крепки; они пережили бури шести столетий; на мой век их хватит, а со мной наша фамилия кончится.

— Ба! фамилия кончится, в самом деле! ты еще женишься. Parlez-moi de ça! В этом никто лучше меня не поможет тебе. У меня есть список всех богатых невест в Париже, переплетенный в русскую кожу. О, будь только я Рошбрианом! Адская вещь явиться на свет каким-нибудь Лемерсье. Я демократ, разумеется. Лемерсье был бы в ложном положении, если б он не был демократом. Но если бы кто-нибудь оставил мне двадцать акров земли с древним правом на де и на титул, клянусь, я был бы тогда аристократом и стоял бы за свое сословие. А теперь, благо мы встретились, пообедаем вместе. Без сомнения у тебя есть ежедневные приглашения на целый месяц. Рошбриан, только что прибывший в Париж, должен быть fêté всем Предместьем.

— Нет, — отвечал Ален просто, — я никуда не приглашен; круг моего знакомства гораздо ограниченнее, чем ты полагаешь.

— Тем лучше для меня. Я по счастию не имею приглашения на нынешний день, что не часто случается: я немножко в моде в своем кругу, хотя это не общество Предместья. Где же мы будем обедать? У Трех Братьев?

— Где угодно. Я не знаю парижских ресторанов кроме одного, очень скромного, рядом с моею квартирой.

— А propos, где твоя квартира?

— На Университетской улице, No ***.

— Славная улица, только скучная. Если у тебя уже нет собственного родового отеля, то непростительно будет тебе чахнуть в этом музее мумий, Сен-жерменском предместьи; ты должен поселиться в одном из новых кварталов в Елисейских Полях. Предоставь это мне; я тебе найду превосходное помещение. Я знаю один дом, который хотят сдать — bagatelle — 500 наполеондоров в год. Тысячи две или три будет тебе стоить отделать его порядочно, не парадно. Предоставь мне все. В три дня ты будешь устроен. А propos, лошади? Тебе нужны английские. Сколько? — три под верх, две для кареты? Я тебе достану. Завтра же напишу в Лондон. Рис (то есть Райс) будет к твоим услугам.

— Не хлопочи, любезнейший Фредерик. Я не держу ни лошадей, ни кареты, и не перееду с квартиры.

Говоря это, Рошбриан гордо выпрямился.

«Может ли быть, подумал Лемерсье, — чтобы маркиз был беден? Нет. Я всегда слышал, что Рошбрианы принадлежат к богатейшим землевладельцам Бретани. Скорее несмотря на свое неведение Сен-жерменского предместья, он достаточно знаком с ним, чтобы понять, что не пристало одному из крупнейших аристократов становиться под покровительство Фредерика Лемерсье. Sacre bleu! Если он думает важничать со мной, со своим школьным товарищем, я, я его вызову».

В то самое время как Лемерсье дошел до этого воинственного решения, маркиз сказал с улыбкой, которая несмотря на свою искренность не была лишена меланхолической важности.

— Любезнейший Фредерик, прости, если я принял твое дружеское предложение с кажущеюся неблагодарностью. Но верь, что у меня есть достаточные причины, чтобы вести в Париже жизнь, какой ты не позавидуешь. — Потом, очевидно желая переменить разговор, он сказал более веселым голосом: — Но что за чудный город ваш Париж! Вспомни, что я никогда прежде не видал его; он явился предо мною как город из Арабских Ночей две недели тому назад. И больше всего поражает меня — говорю это с сожалением и упреком совести — разумеется, не Париж прежних времен, но тот Париж, что господин Бонапарт — извини, что император воздвиг вокруг себя и отождествил за вечные времена со своим царствованием. То, что ново в Париже, то поражает и пленяет меня. Я вижу здесь жизнь Франции, а я принадлежу ее могилам!

— Я не совсем тебя понимаю, — сказал Лемерсье. — Если ты думаешь, что тебе не представляется при Империи открытого поприща для честолюбия, потому что отец и дед твои были легитимисты, ты совершенно ошибаешься. Теперь все помешаны на moyen âge и даже rococo. Ты не можешь себе представить, как ценно может быть твое имя и при дворе императора, и в какой-нибудь коммерческой компании. Но с твоим богатством ты независим это всего кроме моды и Жокей-Клуба. Кстати извини, что за негодяй делал тебе платье? Скажи мне, и я донесу на него полиции.

Частию изумленный, частию рассмешенный, Ален маркиз де Рошбриан смотрел на Фредерика Лемерсье как добродушный лев посмотрел бы на вертлявого пуделя, позволившего себе забавляться его гривой, и помолчав возразил кратко:

— Платье, что я ношу в Париже, было сделано в Бретани; если же имя Рошбриана может еще иметь какую-нибудь цену в Париже, в чем я сомневаюсь, то позволь мне надеяться, что благодаря ему меня признают за дворянина, каков бы ни был покрой моего платья и каковы бы ни были мнения клуба, состоящего из жокеев.

— Ха, ха, ха! — воскликнул Лемерсье, оставляя руку своего друга, и расхохотался еще более, увидав важный взгляд маркиза. — Извини меня, я не могу удержаться... Жокей-Клуб состоит из жокеев! Это уж слишком! Но превосходный каламбур. Любезнейший Ален, в Жокей-Клубе членами лучшие европейские фамилии; они бы не приняли такого буржуа, как я. Но это все равно; с одной стороны ты совершенно прав. Ты можешь ходить в блузе, если пожелаешь — и все-таки останешься Рошбрианом, тебя только назовут эксцентричным. Увы! я должен заказывать себе панталоны в Лондоне — вот что значит быть каким-нибудь Лемерсье. Но вот мы и в Пале-Ройяле.