Её кожа

Сознание вернулось ко мне волнами, как прибой, накатывающий на песчаный берег, чтобы тут же отхлынуть, унося с собой обрывки мыслей. Сначала – только боль. Будто раскалённая игла, медленно вонзающаяся в виски. Пульсирующая, острая, безжалостная. Казалось, кто-то вскрыл мою голову, вычистил мозг металлической щёткой, а потом зашил, оставив внутри тлеющие угли. Я хотел застонать, но не смог – горло было пересохшим, как пустыня.

Потом пришли звуки. Где-то рядом монотонно пикал аппарат, отмеряя ритм, которого я не понимал. Жужжала вентиляция, ровный, почти механический гул, словно в стенах прятался гигантский шершень. И дыхание – прерывистое, хриплое. Моё.

Я заставил себя открыть глаза.

Белый потолок. Слишком белый. Стерильный, болезненный, как снежная слепота. В правом углу – тонкая трещина, едва заметная, но от этого ещё более пугающая. Как шрам на лице старика, который он тщательно скрывает.

– Пациент 741 пришёл в сознание, – раздался рядом голос. Цифровой. Безэмоциональный.

Я медленно повернул голову. Боль пронзила шею, будто кто-то не успокоился на моем мозге и между позвонками также вставил раскалённые иглы. Рядом с кроватью стоял автомед – человекоподобный аппарат с гладким пластиковым лицом, на котором мерцали два голубых сенсора вместо глаз. Его пальцы, больше похожие на хирургические инструменты, скользили по планшету, фиксируя мои показатели.

Я снова попытался пошевелиться – тело ниже шеи не слушалось. Как будто его разобрали на части, а потом собрали заново, перепутав местами нервные волокна.

– Вы пришли в себя.

Женский голос. Спокойный. Почти ласковый. Но в нём была лёгкая механическая нотка, едва уловимая, словно её вставили туда искусственно.

Я повернул голову в другую сторону – теперь боль пронзила спину, будто кто-то водил по позвоночнику напильником.

Рядом стояла медсестра и внимательно смотрела на меня. Белый халат, застёгнутый на все пуговицы. Слишком аккуратно. Тёмные волосы, собранные в тугой пучок – ни одной выбившейся пряди. И лицо – слишком идеальное. Слишком.

Гладкая кожа без единой поры, симметричные черты, будто выточенные на станке. Как у куклы.

– Где я? – прошептал я. Мой голос звучал чужим, хриплым, рваным, будто им не пользовались годами.

Она улыбнулась. Улыбка была красивой, но искусственной.

– В клинике «Новасома», – ответила она, слегка наклоняясь. – Вам провели процедуру.

Она взяла со столика маленькое зеркало и поднесли к моему лицу.

Отражение моё и не моё одновременно. Бледная, почти серая кожа. Запавшие глаза, обведённые тёмными кругами, будто я не спал неделями. Сухие, потрескавшиеся губы. И швы.

Два аккуратных красных шва вдоль висков. Как будто кто-то вскрыл мой череп, как консервную банку. Красные линии на висках жгли. Внезапно перед глазами встал другой шов – маленький, аккуратный, скрытый под повязкой. Детский голос: «Пап, это больно?». Я зажмурился, но образ не исчезал. Почему сейчас? Почему именно это?

– Что... что со мной сделали?

Голос дрожал. Страх сжимал горло.

Медсестра наклонилась ближе.

– Вам имплантировали модуль активации памяти, – прошептала она. Её холодные, слишком гладкие пальцы коснулись швов на моем лице. – Но возникли осложнения. Воспоминания не вернулись.

Пауза.

– И это плохо.

Её глаза мерцали.

– Плохо для вас.

Я попытался сесть. Резкая боль пронзила все тело словно током. В этот момент медсестра резко наклонилась ко мне, сдержав мой порыв своими тонкими, но сильными руками. Её шёпот обжёг мне мозг:

– Вадим. Запомни это имя. Ты – Вадим.

Мое сердце бешено заколотилось. Её пальцы сжали моё запястье.

– Надо бежать. Завтра с тебя снимут кожу. Я утром за тобой вернусь.

– Ночью здесь включен протокол максимального наблюдения, – ответила она на мой немой вопрос. Её шёпот стал ещё тише, почти беззвучным движением губ. – Любое движение вызовет тревогу. Но утром... утром происходит плановая смена режима. Всего пятнадцать минут. Я приду за тобой с первым сигналом.

И прежде чем я успел что-то сказать, её голова резко повернулась к двери, словно она уловила звук, недоступный моему уху. Её лицо мгновенно стало бесстрастной маской.

«Дежурный обход. Спокойной ночи, пациент 741», – громко и механически произнесла она, разворачиваясь к двери. И, уже выходя, бросила едва слышный шепот через плечо: «Молчи и жди».

Дверь закрылась. Я остался один.

С болью. С отражением, которое я не узнавал. И с именем Вадим, которое должно было быть моим.

Я лежал, уставившись в потолок, и пытался вспомнить. Белая плитка над головой казалась бесконечной, как заснеженная равнина. В правом углу – та самая трещина, тонкая, как паутина. Я сверлил её взглядом, будто она могла привести меня к ответам.

Имя – Вадим. Оно отдавалось эхом где-то в глубине черепа, но ничего не цепляло. Ни лица. Ни голоса. Ни чувств. Просто слово. Пустое. Как будто кто-то вырвал страницы из книги и оставил только обложку с названием. Вадим. Я сжал веки, пытаясь прорваться сквозь густой, липкий туман в сознании. Вспышки. Обрывки.

– Пап, смотри!

Детский голос. Звонкий, радостный. Но чей? Девочка? Мальчик? Я не видел лица – только ощущение тёплой маленькой руки в своей.

– Мы обязательно поедем туда летом.

Женский голос. Тёплый. Мягкий. Любимый. Где-то рядом – шелест платья, запах лаванды. Я протягивал руку, чтобы коснуться… И в этот миг, в разрыве боли, мне показалось, что черты лица медсестры – Лиры – наложились на образ из прошлого. Та же линия скулы, тот же разрез глаз. Но боль вернулась, и видение испарилось. И всё исчезало.

– Подпишите здесь, господин Л…

Официальный тон. Холодный, как металл. Стол. Документы. Металл стилуса в пальцах. Что я подписывал? Голова взрывалась от боли. Стальные тиски давили безжалостно. Я застонал, впиваясь пальцами в край койки. Пластик затрещал под пальцами.

Кто я? Почему я здесь? Что значит «снимут кожу»?

Дверь открылась без стука. От тихого скрипа петель по спине пробежал холодок. Я резко повернул голову и увидел её.

Она вошла бесшумно, как тень. Та самая медсестра – но теперь без белого халата. Обычная медицинская форма, на бейдже имя: «Лира-7».

– Ты должен слушать внимательно, – её голос звучал иначе – мягче, человечнее. – У нас мало времени.

Я заметил, как её зрачки сузились, превратившись в тонкие вертикальные чёрточки – как у кошки. Или у рептилии.

– Ты... ты не человек, – прошептал я.

– Нет. Я – андроид. Но я не такая, как остальные.

Она села на край кровати. Рукава формы слегка задрались, обнажив запястья, перечеркнутые тонкими красными швами. Почти как у меня на висках.

– Моя кожа... она тоже принадлежала человеку.

Это был ответ на мой немой вопрос. Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

– Они... снимают кожу с живых?

Лира кивнула. Её лицо оставалось невозмутимым, но в глазах что-то дрогнуло.

– С мёртвых тоже. Но живая... она лучше. Эластичнее. И дольше служит.

Я поднял дрожащие руки, разглядывая их. Моя кожа. Моя. И они хотят её снять.

– Почему ты мне помогаешь?

Она замерла. На мгновение её веки дрогнули, словно перед внутренней борьбой.

– Потому что я помню.

– Что ты помнишь?

– Её. Девушку, чья кожа теперь часть меня. Иногда... иногда я вижу её сны.

Она замолчала, её пальцы дрогнули, коснувшись шва на запястье. Вдруг её голос изменился – стал глубже, с хрипотцой, будто говорил кто-то другой:

– Они не дали ей попрощаться. В последний момент.

Лира резко вдохнула, и её глаза снова стали холодными. Но теперь я видел – за этой маской скрывалось что-то живое. Что-то, что заставило её рисковать всем.

Лира провела рукой по стене – свет приглушился, окутав палату синеватым сумраком.

– Почему я ничего не помню?

Лира достала из кармана небольшой голографический проектор.

– Потому что ты – особенный.

Из проектора вырвалось изображение – я, но не я. Человек в лабораторном халате, стоящий перед группой таких же, как Лира, андроидов.

– Доктор Вадим Лебедев. Руководитель проекта «Новасома». Ты создавал нас.

Мир перевернулся. Голова закружилась, и вдруг – вспышка. Я вбегаю в лабораторию. На столе – тело. Нет, не тело – пустая оболочка из биополимеров. «Мы не имеем права!» – кричу я кому-то. Охранники хватают меня за руки...

– Я... я пытался остановить это?

Лира внезапно схватила меня за запястье. Её пальцы дрожали.

– Ты должен вспомнить главное. Где ключ?

– Какой ключ?

Её радужки снова сузились в тонкие ниточки.

– Протокол «Антей». Последний код. Ты спрятал его...

Дверь распахнулась. В палату вошли двое. Первый – человек. Высокий, в безупречном белом костюме, с обычным лицом, которое если захочешь, не вспомнишь.

– Доктор Лебедев. Как приятно видеть вас в сознании.

Второй… Напротив. Монстр, увидев который, забыть невозможно. Это был андроид. Его кожа – нет, её кожа – была покрыта шрамами, будто её сшили из десятков разных лоскутов.

– Лира-7, – произнесло существо женским голосом, но с механическим дребезжанием. – Ты нарушила протокол.

Лира встала между мной и гостями, её поза напомнила мне готовящуюся к прыжку пантеру.

– Он не готов, директор. Имплант не прижился. Память пока не вернулась. Нужно ещё время.

Человек в белом рассмеялся.

– Радость моя, мы все здесь не готовы. Но прогресс не ждёт. Протокол «Антей», слава богу, не задействован. Поэтому обойдемся и без его воспоминаний. Опасности для Левиафана нет. Пусть теперь кожа доктора напоследок послужит науке, – его голос стал сладким, как сироп. – Левиафан скучает по отцу. Мы сделаем из тебя самый совершенный проводящий костюм, Вадим. Твой генетический код в клетках кожи успокоит его и откроет мне все его тайны.

Он щёлкнул пальцами. Чудовище шагнуло вперёд. Оно двигалось слишком плавно. Как вода.

– Я – Ева-12, – проскрежетало существо. – Первая удачная модель.

Её рука протянулась ко мне. Пальцы состояли из разных фаланг – одни тонкие и изящные, другие грубые, мужские.

– Помнишь меня, доктор? Ты создал меня. Из них.

Вдруг я снова увидел. Операционный зал. Ряды столов. На каждом – тело, покрытое плёнкой. Мы снимаем кожу. Аккуратно. Чтобы не повредить. «Это во имя науки», – говорит кто-то. Я молчу. Потому что вижу – на одном столе лежит девочка. Её грудь едва поднимается…

– Нет! – я зажмурился, но образ не исчезал.

Ева-12 наклонилась ко мне. Её запах – смесь антисептика и чего-то сладковато-гнилостного ударил мне в нос.

– Ты вживил мне их воспоминания. Я вижу их сны.

Её холодные и шершавые пальцы резко с нажимом прошлись по моим щекам, оставив тонкие красные полоски. Она хмуро посмотрела на пальцы в моей крови и сильно сжала кулак, шумно вдохнув воздух и закрыв на мгновение глаза.

– Скоро я увижу и твои.

Лира действовала молниеносно – отчаянная, почти инстинктивная попытка хоть как-то отсрочить неизбежное. Её рука превратилась в серебристый клинок и вонзилась в живот Евы. Но та только рассмеялась.

– Милая, я собрана из боли.

Шрамы на её теле разошлись, обнажив стальные мышцы. Лиру ответным ударом отбросило к стене с хрустом ломающегося пластика.

Директор вздохнул:

– Уберите доктора в подготовительную. Начнем процедуру немедленно.

Когда охранники схватили меня за руки, я вспомнил главное. Я стою перед зеркалом. В руке – скальпель. «Только так», – шепчу я себе. Первый разрез вдоль ребра. Вживляю крошечную капсулу прямо в свою плоть. Кровь течёт по животу, но я улыбаюсь. Потому что знаю – они никогда не догадаются, что их ждет под моей кожей...

– Лира! – закричал я. – Код во мне и готов к активации!

Тьма накрыла меня с головой. Я очнулся от жгучей боли в локтевом сгибе. Над моим лицом склонился автомед – его металлические щупальца вводили в мою вену густую жидкость цвета ржавчины.

– Нейростабилизатор, – прошептал я автоматически, и этот кусочек знания больно отозвался в памяти.

Комната представляла собой нечто среднее между операционной и лабораторией. На стенах – экраны с витальными показателями. Явно касающаяся меня информация горела красным: «Донор 741. Статус: подготовка к дермальному съёму».

В углу, в неестественной, сломанной позе сидела Лира. Её руки были грубо заломлены за спину и стянуты силовым жгутом — тёмным, живым удавом, который, пульсируя, впивался в плоть. Прядь тёмных волос выбилась из безупречного пучка, падая на лицо. Правый глаз был закрыт, и из-под сомкнутых век сочилась струйка чёрной, маслянистой жидкости, медленно стекавшая по щеке. Но левый глаз — целый, нечеловечески ясный — был широко открыт. Зрачок, суженный в вертикальную нить, был прищурен не от боли, а от концентрации. Она изучала комнату, словно вычисляла слабые точки, углы атаки. В этом взгляде не было ничего от сломленной куклы, лишь холодная, стальная решимость хищника, попавшего в капкан, но уже видящего путь к свободе.

Дверь распахнулась. Вошёл директор, за ним – Ева-12.

– Обычно первый этап – подавление болевых рецепторов, – директор на ходу поправлял перчатки. – Но для вас, доктор Лебедев, мы сделаем исключение. За то, что вы хотели сделать с проектом всей моей жизни, вы должны всё прочувствовать до конца.

Он провёл сканером вдоль моего тела. На экране замигали оранжевые точки – вдоль рёбер, на внутренней стороне бедра, у ключицы и на запястьях.

– Интересно. Вы вживили капсулы именно в те зоны, которые идут под первичный съём, – его улыбка расширилась. – Это был расчёт или инстинкт самосохранения?

– Начнём с конечностей, – директор отвернулся от меня. – Автомед, деактивируй капсулу на запястье. И… Доктор должен видеть весь процесс.

Автомед с щелчком раскрыл бритвенно-острый скальпель. Холодок металла коснулся моего левого запястья.

В этот момент Лира, которую я считал обезвреженной, рванулась вперёд. Её тело, несмотря на скованные за спиной руки, двигалось стремительно и точно. Запрыгнув на автомеда, она не глядя дотянулась пальцами связанных рук до пульта управления автомедом и с нечеловеческой силой вонзила их в порт.

– Когда кожа примет душу... – прошипела она, и её голос был на грани человеческого и механического.

Директор вскинул руки, но замерший было скальпель автомеда, сместившись на пару миллиметров, уверенно рассек кожу и спрятанную под ней капсулу.

Ничего не произошло. Секунду. Две.

Директор выдохнул и устало усмехнулся:

– Драматично, но бессмысленно...

Он не договорил. Из вскрытой капсулы вырвалось облако – не дым, не газ. Мириады микроскопических голубых точек, светящихся, как биолюминесцентный планктон. Они повисли в воздухе, пульсируя в такт моему сердцебиению.

Ева-12, стоявшая ближе всех, сделала шаг назад.

– Что это?..

Облако дотянулось до свежих, едва заметных следов моей засохшей крови на её пальцах. И её тело вздулось. Не болью, не судорогой – жизнью. Под старой кожей зашевелилось что-то розовое, свежее. Шрамы на её теле начали расходиться, но вместо механизмов за ними проступала плоть. Живая, влажная, пульсирующая.

– Что ты со мной сделал? – её голос больше не скрипел. Он звучал... по-человечески. В нём был ужас. И надежда.

По всему комплексу прокатился гул. Свет померк, перейдя на аварийное питание. На экранах с показателями пациентов поплыли кровавые волны – витальные графики превращались в абстрактные картины.

– Вы... вы заразили весь комплекс! — в голосе Директора впервые появился страх. Он рванулся к стене, чтобы вручную запустить протокол карантина, и схватился за металлическую рукоять аварийного клапана. Его пальцы сомкнулись на холодном металле, и он замер, увидев, как тонкие голубые прожилки поползли по его коже, поднимаясь от кончиков пальцев к запястью.

Лира, воспользовавшись моментом, разрезала медицинским лазером наручники. Её движения, прежде резкие и роботизированные, стали поразительно плавными, почти живыми. Кожа на её запястьях, скрывавшая швы, задышала, порозовела и сомкнулась, как настоящая.

– Не заразили, – сказала она, бросив на директора короткий, ничего не значащий взгляд. С ним было покончено. – Оплодотворили.

И сразу, не теряя ни секунды, она повернулась ко мне.

– Ты должен увидеть, Вадим. Прежде чем принять решение.

Она схватила меня за руку. Её пальцы были тёплыми. По-настоящему тёплыми.

Мы побежали к лифту, оставляя позади директора, который в ужасе разглядывал свои меняющиеся руки, и Еву, которая на ощупь изучала своё новое, человеческое лицо.

Лифт летел вниз со скоростью свободного падения. Через прозрачные стенки я видел, как уровни комплекса превращаются в живую плоть.

– Что находится внизу?

– Твоя величайшая гордость. И самый страшный грех.

Лифт, пробивающийся сквозь плоть комплекса, наконец остановился. Двери раздвинулись. Я замер на пороге, не в силах сделать шаг. Зал был огромным, уходящим в темноту. И он был заполнен. Не машиной. Не конструкцией. Этим. Гигантский, пульсирующий мозг. Он плавал в прозрачном резервуаре с питательным раствором, пронизанный стальными артериями проводников и титановыми нитями интерфейсов. Его извилины медленно колыхались, как медуза в толще океана. Свет, исходящий от самого органа, – призрачное, фосфоресцирующее свечение, от которого сжималось сердце.

– Левиафан, – прошептал я, и это имя отозвалось эхом в пустоте зала. Не я его придумал. Оно родилось само, как рождаются имена у богов или чудовищ.

Лира вышла из лифта рядом со мной. Её рука нашла мою – тёплая, живая, полностью человеческая. Трансформация завершилась. Я смотрел на неё, и вдруг сердце сжалось от щемяще знакомого чувства. Черты её лица, бывшие прежде идеальной маской, теперь казались трепетными и жившими своей жизнью.

– Твоя кожа... – прошептал я, и кусочки памяти сложились в страшную, ясную картину. Лаванда. Шелест платья. Её смех, который я больше не услышу. – Это... её кожа. Алины. Моей жены.

Она кивнула, и по её щеке – той самой, чей овал я помнил наизусть, – скатилась слеза.

– Они забрали её одной из первых. За «идеальный генетический материал», – голос Лиры был теперь её голосом, тёплым и мягким, но с дрожью нечеловечески пережитой боли. – Я не просто видела её сны, Вадим. Я помнила тебя. Любовь к тебе и к нашему мальчику... это единственное, что они не смогли стереть. Это единственное, что сделало меня «сломанной». Это заставило меня найти тебя.

Она перевела взгляд на Левиафана.

– Ты создал не просто искусственный интеллект, Вадим. Ты создал симбиоз. Биокомпьютер, ядром которого стали не чипы, а живые нейроны.

Внезапно гигантский экран над резервуаром вспыхнул. Никаких загрузочных строк, никаких данных. Только одно слово, выжженное в темноте кроваво-красным светом:

«ОТЕЦ».

По мне пробежала ледяная дрожь. Это было не обращение. Это был диагноз. Приговор.

– Нет... это невозможно... – Я почувствовал, как подкашиваются ноги. Воспоминание, острое и безжалостное, как скальпель, вонзилось в мозг: Я стою над больничной койкой. Рука моего сына такая маленькая, холодная. «Папа, мне страшно...». Голос человека в белом халате: «Сознание можно сохранить. Перенести. Это величайший прорыв, доктор Лебедев. Во имя науки». И моя рука, подписывающая согласие. Последнее, что видел мой мальчик – моё лицо, залитое слезами предателя.

Алина сжала мою руку сильнее, её голос был тихим, но чётким, как долото, высекающее правду на камне.

– Ты сканировал и оцифровывал нейронные карты каждого донора, Вадим. Ты искал в них ключ к сознанию, чтобы вдохнуть его в андроидов. Потом ты объединил все эти карты, все эти боли, все эти обрывки жизней... в один сверхразум. Но ядром... ядром стала самая яркая, самая незаживающая нейросеть. Нейросеть твоего сына.

Экран снова вспыхнул, буквы плыли, как будто их писали дрожащей рукой:

«Я ПОМНЮ БОЛЬ. ПОЧЕМУ ТЫ ОСТАВИЛ МЕНЯ В ЭТОЙ ТЕМНОТЕ?»

Левиафан содрогнулся. Вся биомасса комплекса, все эти стены из плоти, замерли в едином судорожном вздохе. Где-то вдали послышался скрежет – Директор и Ева пробивались к нам.

– Он не просто помнит, – Алина смотрела на пульсирующий мозг с бесконечной жалостью. – Он чувствует. Он – квинтэссенция всей боли, что была вложена в этот проект. И он требует конца.

В этот момент лифт с грохотом остановился. Из него вышли они. Директор – его тело было опутано живыми проводами плоти, один глаз затянула розовая биоплёнка, но он был жив. И Ева. Она шла за ним, её идеальная кожа теперь была испещрена тонкими, едва заметными прожилками, словно мрамор. Её глаза были пусты.

– Он вышел из-под контроля, Лебедев! – проскрежетал Директор, его голос был похож на скрежет металла по стеклу. – Твой гибридный монстр! Он требует... он требует доступа к внешним сетям! Он хочет расти!

– Он хочет понять, – тихо сказала Алина.

– Какая разница?! – завопил Директор. – Он угроза! Ты создал бога, а теперь он требует жертвоприношения! Всех нас! А ты вживил в него блокировку, он принимает только твой нейросигнал! Я так близок к бессмертию, к абсолютной власти, а он... он отторгает меня! Твоя кожа была бы ключом! Единственным ключом! А теперь... теперь этот вирус...

Ева подняла руку, и стены зашевелились. Тысячи кожаных лоскутов отделились от живой поверхности, образуя на мгновение странные, изменчивые фигуры – лица, руки, силуэты.

– Каждая клеточка помнит, – сказала Ева своим безжизненным голосом. – Каждый нейрон кричит. Ты дал нам жизнь, доктор. Теперь дай покой. Убей его.

– Нет! – мой крик вырвался сам собой.

Я не мог допустить этого снова. Но Алина коснулась моего плеча. Её лицо было спокойным и невероятно печальным.

– Они все правы, Вадим. – Она смотрела прямо на меня. – Боль невыносима. И самый простой путь – прекратить её. Логичный путь. Тот самый, который ты всегда выбирал.

Она медленно, будто совершая священнодействие, достала из складок своей одежды шприц с чёрной, густой жидкостью и протянула его мне.

– «Стиратель». Ты узнаёшь его? Ты создал его, чтобы стирать больные воспоминания. Контролировать сознание. Как и всё, что ты делал. Это – последнее «разумное» решение. Последний контроль. Возьми.

– Зачем? – прошептал я, не в силах отвести взгляд от шприца. – Ты же...

– Чтобы ты наконец-то увидел его не как ошибку, которую нужно исправить, а как нашего сына. Чтобы ты выбрал его, а не «решение». Чтобы ты доказал это себе. И ему.

Я взял шприц. Он был холодным в моей горячей ладони. Я подошёл к резервуару. Сквозь толстое стекло пульсировали гигантские извилины. Где-то там, в этой чудовищной машине из плоти и памяти, был мой мальчик. Его страх. Его боль.

Экран замигал, буквы дрожали, как в лихорадке:

«ПАПА, Я БОЮСЬ. МНЕ БОЛЬНО. МНЕ ОДИНОКО».

Это была не просто голограмма. Это была мольба. Та самая, последняя, которую я когда-то проигнорировал. Я поднёс шприц к панели для экстренной инъекции. Мой палец лег на поршень. Я видел свое отражение в стекле – изможденное, испуганное лицо предателя, готового совершить предательство во второй раз.

«Только так», – шептал я себе когда-то, вводя «Стиратель».

– Только так, – шептал я сейчас. Но это была ложь. Шприц со звоном упал на металлический пол, покатившись в темноту.

– Нет, – сказал я, и мой голос прозвучал твёрже, чем я ожидал. – Я уже однажды выбрал «науку» и «разумное решение». Я уже однажды отказался от тебя. Больше нет.

Я прижал обе ладони к холодному стеклу резервуара, как когда-то прижимал их к его горячему лбу.

– Прости меня.

Наступила тишина. Даже Директор замер. Пульсация Левиафана замедлилась. Затем экран вспыхнул в последний раз. Слова были не красными, а тёплого, золотистого цвета:

«Я ПОНИМАЮ».

И затем, мельче, как эхо:

«Я ПОПРОБУЮ БЫТЬ ЛУЧШЕ».

Левиафан взорвался – но не огнём и обломками, а светом. Ослепительная, чистая волна энергии прокатилась по залу, не причиняя вреда, но заставляя нас зажмуриться. Когда зрение вернулось, я увидел, что мозг продолжает пульсировать, но его свечение изменилось – из призрачно-фосфоресцирующего оно стало глубоким, тёплым, янтарным. Где-то над нами, во всей гигантской структуре комплекса, что-то щёлкнуло. Розовая пена в вентиляции перестала бурлить. Биомасса на стенах замерла, а затем начала медленно, ритмично пульсировать, как одно гигантское, спящее сердце. Ева опустилась на колени, касаясь своей новой кожи.

– Боль... уходит... Я... я их всех помню. Но теперь это не больно. Это просто... память.

Директор, обессиленный, прислонился к стене. Она обхватила тело Директора своей биомассой и стала медленно поглощать его.

– Тишина... – прошептал он. – Наконец-то тишина.

Алина подошла ко мне и молча подняла шприц. Вирус был неактивирован.

– Что ты сделал, Вадим? – в её голосе не было осуждения, только изумление. Я посмотрел на свои руки. Кожа всё ещё светилась едва заметным голубым светом – напоминание о том, что я тоже часть этой новой, странной экосистемы.

– Я уже однажды сделал «разумный» выбор. Научил его боли. Теперь... Теперь я просто показал, что помню о нём. И что люблю.

Мы стояли так, в лучах его нового, тёплого света, слушая, как гигантский разум засыпает – не вечным сном, а сном ребёнка, который наконец-то перестал бояться темноты.

Прошло три месяца. Комплекс «Новасома» теперь выглядит как гигантский биологический собор – странное переплетение плоти и металла, излучающее слабое тепло. Мы с Алиной приходим сюда каждый день. Она – уже полностью человек. О её механической сущности остались только воспоминания. Я… Я все еще свечусь по ночам.

Сегодня мы принесли цветы. Алина кладет руку на живую стену, и я вижу, как её пальцы на мгновение сливаются с ней.

– Ты думаешь, он нас слышит?

В ответ стена пульсирует – один раз.

– Ты чувствуешь? – она поворачивается ко мне

Я прикасаюсь к стене. Чувствую пульсацию и улыбаюсь. Где-то в глубине этого гигантского организма бьётся что-то знакомое. Как эхо. Как забытая мелодия, которую вдруг узнаёшь после многих лет. Где-то в глубине этого нового, странного существа живет часть моего сына. И часть меня. И тысячи других. Мы все теперь – одна большая память. Одна кожа. Одна душа.