Её портрет

Паничев Олег «Её портрет»

Славно ложились на холст новые краски. Зелень Шееле ядовитым изумрудом блестела в зеленых глазах генеральской дочери. Оранжево-красный реальгар манящим пламенем играл на её огненно-рыжих волосах. А неаполитанский желтый, если его правильно смешать со свинцовыми белилами, придавал удивительно мягкий оттенок нежной девичей коже. Деньги, высланные маменькой с прибыли от управления поместьем, были потраченные не зря. Не зря лавочник хвалил свой товар, уговаривая Милана на покупку, многого наговорил: и про то, что Ван Гог, да что там, сам Да Винчи творил шедевры этими цветами, и что королевны заморские живут в покоях, выкрашенных этими красками от пола до потолка, и что готовят их по секретным рецептам с применением мышьяка, свинца и ртути. Может и приврал где старый лис, да больно хорошо переливались новые тона на полотне.

Милан сделал шаг назад, оценивая своё творение, и, как это всегда бывает когда результат его тешит, приложил кисточку к губам. Закашлялся от легкого першения в горле, подошел к окну, подумав даже о вечерней прогулке и расстегае с рыбой в булочной на углу, но быстро отогнал эти мысли, вспомнив сколько генерал пообещал за портрет, и вообразив восхищение в глазах хорошенькой Софьи. Всю прошлую неделю он приходил к ним в усадьбу и, оставаясь с девушкой наедине среди зелени летней террасы, рисовал её с натуры, а теперь превращал рабочий эскиз в портрет, тонкими штрихами кисти и выверенными полутонами доводя его до совершенства. Гонимый жаждой творить, он ринулся к полотну, не желая тратить ни минуты ускользающего дневного света.

На второй день работы в скромной мастерской, в которую он превратил свою арендованную комнату под чердаком, Милан предал живости зеленым глазам Софии, и сияния малахитовому ожерелью, не замечая нарастающей головной боли, а ночью мучался кошмарами, забытыми под утро. На третий день он завивал её локоны и заставил гладкие щёчки покрыться румянцем, а сам потерял аппетит и страдал мигренью. В день четвертый он долго одевал её в воздушное лилово-белое платье. Долго, из-за постоянных позывов и спазмов в области чрева, из-за приступов рассеянного, затуманенного взгляда, когда казалось вся кровь и сознание вытекали из головы словно вино из перевернутой бутылки. Той ночью сон избегал его, будто издеваясь, то подходил совсем близко, давая надежду на желанное забытье, то снова ускользал, оставляя художника вертеться с бока на бок на прохудившемся матрасе.

Утро пятого дня не принесло облегчения. Ядовитые компоненты красок заполняли легкие ничего не подозревавшего художника, через кожу и слизистые впитывались в кровь, и творили свои преступления по всему организму. А бедный Милан, списывающий свою хворь на переутомление, духоту, даже на холеру, которою так боялся подцепить, белил тонкие девичьи ручки свинцом, подкрашивал красной киноварью её манящие губы. К вечеру портрет был окончен, и только это давало художнику призрачную надежду на выздоровление. Казалось ему, что завтра он проснётся полон сил, смоет холодною водой из бочонка остатки недуга, и представит своё творение, завершенное даже раньше оговоренного срока, восхищенному взору заказчика. Вот бы только ночь пережить.

Но ночь, будто намеренно не желала заканчиваться. Слабость сковывала тело покрытое липким потом, пересохший рот наполнился тошнотворным привкусом железа, лоб горел огнем, а сознание в бреду вырисовывало фантасмагорические картины. Когда Милан закрывал глаза, его кровать качалась, словно на волнах, когда открывал – клонились и сдвигались стены, прогибался потолок, цвета на портрете шевелились, смешивались, искажали улыбающееся девичье лицо то криком ужаса, то зловещей ухмылкой. Милан зажмурился, моля бога о чуде, но почувствовал лишь как нечто холодное легло ему на живот. Тогда от снова раскрыл глаза, и в ночном полумраке увидел её.

Художник крайне удивился, обнаружив перед собою не генеральскую дочку, чей образ не выходил из его головы, а совершенно незнакомую женщину. Она была молода и, несомненно, когда-то красива. Но ныне, на её бледном, исхудалом лице чернели запавшие глаза, из приоткрытых усохших губ веял могильных холод, клочки её тонких взъерошенных волос падали ему на грудь, а ледяные пальцы позли к самой шее. В её облике отражалась тяжелая болезнь, такая же как у истощенного Милана, а её лицо, которое он видел впервые, казалось неуловимо знакомым и почти родным. Страшное осознание поразило художника, он поднял дрожащую руку в попытке закрыться от неминуемой участи, и прошептал ослабевшим голосом:

— Ты смерть моя! Прошу, не надо!

Пальцы, обхватывающие горло, остановились, взгляд тусклых глаз пронзил Милана, тонкие губы зашевелились и в тишине растянулись слова:

— Ма-ало кто способен меня ви-идеть. Ре-едкий и бесполе-езный да-ар.

Руки Смерти тяжелели, словно наливались свинцом, и дышать становилось всё труднее. Из последних сил Милан предложил ей то единственное, что мог дать взамен своей жизни:

— Если я могу видеть тебя, то могу и нарисовать. Твой портрет. Хочешь?

И вновь Смерть ослабила хватку, даря художнику ещё один вдох.

— Мо-ой портрет? Нарисова-ать? — Смерть задумалась, приподнимаясь с умирающего тела. — Хорошо-о. Я приду-у за ним, или за тобо-ой.

— Всё, всё сделаю! Скажи только, что погубило меня?

Бледная рука вытянулась в сторону, и перст указал на разведенные в углу новые краски.

— Я-яды-ы.

На этом, она растворилась во мраке. Слабое облегчение дало Милану сил зажечь лампадку на прикроватной тумбе, схватить клочок черновика и валявшийся рядом карандаш, и набросать быстрый эскиз прежде, чем художник забылся мертвым сном.

***

Проснулся Милан когда солнце уже стояло в зените. Тело ныло как побитое, словно после похмелья гудела голова, но пик болезни миновал и организм медленно оправлялся. Наперво Милан собрал и выбросил новые краски, а портрет генеральской дочки накрыл покрывалом и убрал в дальний угол. Затем, впервые за несколько дней почувствовал голод и попросил у домовладелицы – сердобольной вдовы, чаю, и получил даже горсть сушек с маком, которыми с аппетитом позавтракал. Наконец, привел свой вид в порядок, весьма сносный для человека встретившего накануне свою смерть, и понёс портрет в генеральскую усадьбу.

Как ни упрашивал довольный картиной отставной генерал молодого человека остаться отужинать, сколько ни бросала в его сторону взволнованных взглядов прекрасная Софья, но Милан, многократно извиняясь и кланяясь, отказал, спеша в свою комнатку-мастерскую, чтобы приняться за новую работу, цена которой – его жизнь. На обратном пути лишь забежал он к лавочнику, продававшему ядовитые краски, да безрезультатно пытался убедить его убрать опасный товар. Дело дошло до того, что и обычные краски купец отказался ему продавать, и пополнять запасы пришлось по старым друзьям гимназистам. Только к вечеру, собрав всё необходимое Милан при свете свечей принялся за портрет Смерти.

Её облик страшным воспоминанием врезался в памяти, и полуночный эскиз быстро обрастал деталями, оживлялся красками. Стоило лишь художнику усомниться в реальности ночной встречи, как он отходил от картины, осматривал вырисовывающийся образ, и вновь чувствовал на себе холодные прикосновения Смерти.

Следующие несколько дней прошли в плодотворной работе, прерываемой лишь беспокойным сном и незамысловатыми перекусами. Художник постепенно оправлялся от физической болезни, но всё больше страдал душевно. Когда портрет был готов, с полотна на Милана смотрела его Смерть, и радость от завершения своего творения смешивалась с благоговейным страхом перед её обличием. Приближалась ночь, и художнику не хотелось оставаться наедине с портретом, от того он взял часть выплаченных генералом денег, перекрестился, и пошел в кабак.

Трактирщик наливал очередную кружку пива, за дальним столом кампания матросов метала засаленные карты, купец у окна жаловался собеседнику на повышенные подати и заказал ещё порцию вареных раков, гимназисты, довольствуясь дешевым вином и одной на четверых тарелкой черных сухарей с чесноком, галдели у входа. Милан страстно желал поделиться с кем-то своей тайной, но ещё не был столь пьян, чтобы изливать душу первому встречному. К его облегчению вскоре на пороге показался знакомый иконописец, который спустя пару кружек уже знал всё о злоключениях художника в самых темных красках.

— Эх, ну и дурень же ты! — схватился за голову подвыпивший товарищ. — Нельзя тебе было работу заканчивать, братец. Тянуть нужно было время, тянуть и никогда картину не доделать! А теперь ты зачем смерти? Не нужон больше. Заберет она и тебя и свой портрет. Эх, простофиля!

Милан начал было возражать, на уговор со Смертью указывать, ведь сама сказала: «приду за портретом, или за тобой». Или не так было? Или обманет? Неужто она дала ему время только для написания портрета, который он так скоро окончил. Мысли эти вмиг отрезвили художника, он вскочил из-за стола, обреченно глядя на собеседника, и закричал:

— Не готов! Не готов ещё! Всё сотру… порву, уничтожу! И начну заново, — Милан выскочил из кабака под удивленные взгляды, и помчался домой.

Портрет исчез. На ветхом мольберте, с которого ещё пару часов назад смотрела холодными глазами Смерть, остался лишь чистый лист. Милан упал перед ним на колени, теряясь в догадках – что это значит? Приняла ли Смерть его работу и оставила его в покое? Или ждет случая вернуться за его душой? А может вообще их встреча была лишь игрой лихорадившего сознания! Художник вновь не мог заснуть в ожидании неизвестного, в последующие дни был нервозным и хмурым, но постепенно вернулся к работе и новым картинам, сходил на званый ужин к отставному генералу, получил присланные маменькой деньги и начал забывать о потустороннем заказчике, пока однажды не узнал свою горькую участь.

***

В тот день Милан вернулся в мастерскую после славной прогулки по набережной с Софией: он рассказывал ей как сложно но увлекательно передать на картине бушующие волны; он купил ей леденцового петушка на палочке; она страстно желала осмотреть его мастерскую, но Милан стыдился вести генеральскую дочку в съёмную чердачную комнатку и, пугая девушку творившимся там творческим беспорядком, сопроводил её до генеральской усадьбы где они и распрощались. Войдя в комнату, художник бросил свой сюртук на стул, когда краем глаза уловил тень среди незаконченных полотен. Он обернулся и застыл от ужаса. Перед ним стояла фигура в черном балахоне, вместо лица под капюшоном белел череп, скелетированная рука, прикрытая рваным рукавом, сжимала древко изогнутой, остро заточенной косы. Смерть явилась в своём истинном облике, сделала шаг из темноты, и в тишине проскрежетал её сухой, тягучий голос:

— По-ойде-ем.

Бледный как мел Милан не смел перечить, мысленно прощаясь с жизнью он двинулся следом за незваной гостей, когда та остановилась и указала на разбросанные на столе листы и краски.

— Во-озьми-и.

Они вышли на рыночную площадь. Никто не видел шагавшую костлявыми ступнями Смерть, никто не замечал дрожащего от страха художника. Смерть остановилась в тени старой часовни и направила руку в сторону торговых рядов:

— О-он-н… – прозвучал её шепот.

Милан всматривался туда, где лучи заходящего солнца, падающие между башенками домов и куполами часовни, окрашивали кроваво-красными тонами следующую сцену: сутуловатый всадник пробирался на молодом гнедом жеребце сквозь толпу покупателей под их возмущенные возгласы:

— Ну куда прешь на людей? Спешься, да веди под узды, чай не графье!

— Да уж тебя повыше чином буду, — огрызался седок. — Дорогу, дорогу дайте! — он натянул поводья брыкавшегося коня.

Милан осмотрелся и обнаружил, что Смерть исчезла. Растеряно он продолжил наблюдать в указанном ему направлении, и увидел, как хозяин овощной лавки, грузя на телегу свой товар, уронил ящик с яблоками. Круглые плоды покатились по брусчатке, прохожие бросились их подымать – кто возвращая лавочнику, а кто – ничком себе в карман. В собравшейся толпе началась суматоха на которую сбежались базарные псы, снующие обычно неподалеку от мясника. Усатый толстяк, с криком: «Да сдались мне ваши яблоки, ничего я не хапал!» раздраженно попятился и наступил на лапу одной из собак. Пес взвыл, зарычал, и скуля понесся в сторону всадника. Жеребец, при виде бегущей на него визжащей псины, заржал и встал сначала на дыбы, а после на передние ноги, чем и сбросила седока. Испуганный конь покружился на месте, встал на задние, и блестящие подковы оказались прямо над распластанным на земле человеком. В этот миг Милан заметил перемену в лошадиной морде: черные глаза смотрели ясно и осознанно, грива зловеще развивалась в воздухе, ноздри вздулись, а зубы скалились в неестественной ухмылке – таков был новый лик Смерти. Грациозное, мускулистое тело жеребца выгнулось, и всей своей мощью обрушилось копытами на грудь обреченного всадника. Толпа закричала, солнце скрылось за куполом часовни, а художник держал в руках лист с наброском страшной картины.

С той поры Смерть стала постоянным заказчиком художника. Как только кому-то в округе наступал пора умирать, она являлась к Милану, вела к месту чьей-то скорой кончины, и представала каждый раз в новом облике. Сколько её ликов изобразил бедный художник! Он видел её темный силуэт в густом дыме пожарища, унесшего жизнь моряка, что заснул с зажженной трубкой во рту; видел, как в порту во время шторма синеволосая сирена, показавшись из вала бушующей волны, объяла незадачливого докера и унесла его в морскую пучину; с трепетным ужасом лицезрел он как на воскресной ярмарке рассвирепелый медведь разорвал дрессировщика; с глубокой печалью наблюдал через приоткрытую дверь за добродушной своей домовладелицей, которая в последнее время сетовала на боли в сердце, или как она сама называла «грудную жабу», и испустила дух под тяжестью черной, гигантской лягушки на её груди.

Пальцы Смерти сплетались в петлю висельника, её ледяное дыхание сковывало сердце замерзшего под забором бродяги, ухмылка костлявого черепа отражалась на дне чарки пропойцы. Наблюдая за безжалостными трудами своей заказчицы, Милан молился чтобы не сойти с ума. Лишь приходя домой, беря в руки кисть и краски, он отстранялся от чужого горя, полностью поглощенный искусством. Однако, Смерть зачастила к художнику. Новым её обликам не было конца, только портрет был готов, он исчезал в ту же ночь, а Смерть вела Милана к новой жертве. Постоянная работа истощала его, забирала всё свободное время: больше не было ни других заказчиков, ни прогулок с генеральской дочерью, а денег, присланных маменькой, хватало лишь на оплату комнаты, новые художественные принадлежности да скромный обед. И однажды, когда очередное полотно было закончено, Милан проснулся ночью и увидел Смерть, рассматривающую свой портрет – черная, призрачная накидка развивается на ветру перед падающим со строительных лесов рабочим, за мгновение до того, как он разобьётся оземь.

— Не-енра-авиться-я, — пропела ночная гостя. — Ра-аньше было лу-учше.

Художника прошиб пот, в страхе он на коленях подполз к Смерти и взмолился:

— Пощади! Устал я. Дай передохнуть, дни и ночи я рисую твои злодеяния, а что получаю взамен?

— Моя пла-ата – твое-ё вре-емя. Услу-уга в обмен на жи-изнь.

— Да разве это жизнь!? — с криком вскочил Милан. — Когда я одну смерть вижу! Довольно. Явись по мою душу, только прошу, прими милосердное обличие. Или дай мне отдыху, и получишь ещё десятки портретов.

— Хорошо-о. Впредь, я буду звать тебя-я на осо-обые слу-учаи, — и смерть исчезла вместе с картиной.

Вновь художник обрел свободу, вновь наполнились красками не только его картины, но и его жизнь. И пусть обиженная длительным отсутствием внимания София не желала больше встреч с Миланом, зато вернулись его силы и бодрое расположение духа, возобновились приглашения на ужины, балы и картежные партии, а персонажами его полотен стали живые и здравствующие люди. О своей тайне художник как-то поведал знакомому барду, товарищу очень отзывчивому и проницательному. Поэт улыбнулся, взял в руки гусли, тронул звонкие струны и, прикинув что-то в голове, выдал шуточный куплет:

Бедный художник хранит свой секрет,

Как Смерть у него заказала портрет.

Он взялся за дело и справился вмиг,

Но хитрая Смерть поменяла свой лик.

Счастье Милана длилось ровно до того момента, пока Смерть вновь не ступила к нему на порог. По её истинному облику он понял, что сегодня умрет кто-то другой. Художник с прискорбием собрал необходимые принадлежности и отправился выполнять условия проклятого договора.

Они вышли из дома, когда солнце село. Смерть вела его по темным городским улочкам в направлении злачных трущоб, где обветшалые фасады домов скрывали своих угрюмых обитателей, за заколоченными окнами тускло мерцал свет свечи, из смердящих канав доносилась крысиная возня, а любой крик о помощи оставался без ответа. В стене полуразрушенного здания зияла дыра, и Смерть велела Милану спрятаться в ней. Сама же она стала рядом, так что развивающиеся полы её балахона скрывали художника от посторонних глаз. Вскоре послышались приближающиеся неровные шаги, и из темноты, прихрамывая на ногу, вышел тучный, лысоватый мужчина. Человек этот держал одну руку за пазухой потрепанного пальто, будто нес что-то очень ценное, и постоянно оглядывался. Как только он приблизился к месту, где стоял Милан, из-за угла соседнего дома появилась ещё одна фигура, и стала быстро и бесшумно подкрадываться к хромому. На секунду художник увидел нож в руках преследователя, и неожиданный, благородный порыв заставил его ринуться на помощь, крикнуть и предупредить жертву, но к горлу Милана тут-же было приставлено остриё косы, а цепкая хватка Смерти сковала всё тело.

— Не-ельзя-я.

Убийца занёс кинжал, лезвие блеснуло в свете луны и Милан узрел в нем отражение Смерти: от рукоятки тянулся её вытянутый профиль с черными глазницами, а длинные клыки верхней челюсти превратились в кончик острия, вонзились в шею жертвы и окрасились алым. Толстяк упал, а душегуб вновь и вновь наносил удары, насыщая Смерть новыми порциями крови. Когда всё было кончено убийца обчистил карманы своей жертвы, достал из-под пальто увесистый кошель, и спокойно ушел, а художник долго ещё стоял в оцепенении, дрожа от страха. Лишь одна мысль отвлекала его от пережитого ужаса – славная выйдет картина.

Не успел Милан закончить тягостную работу, как письмо из дома сломило его окончательно. В письме маменька извещала о тяжелой болезни его младшего брата. Маленький Алексашка с детства рос болезненным ребенком. Много родительской заботы и усердия потребовалось чтобы сберечь его до юношеского возраста, и когда уже казалось что молодой организм окреп и перестроился, Саша слег с сильнейшей лихорадкой после купания в реке с дворовой ребятней, и теперь почти не вставал с постели, а просил старшего брата приехать, чтобы как в детстве развлечь его своими рисунками. Наспех собрав дорожную сумку, с дурным предчувствием и тяжелым сердцем Милан возвращался в отчий дом.

***

В уютной комнате с плотно зашторенными окнами стоял сладковато-кислый запах лекарств и болезни. Сашка, потратив много сил на радостную встречу с братом, заснул держа в руках нарисованного всадника. Родители и прислуга давно покинули комнату. Только Милан не отходил от больного. Он ждал. Он ждал её, в твёрдой решительности не отдать ей брата. Двое суток, словно стражник, стерёг он его покой, вздрагивая от каждого шороха. И когда, благодаря стараниям земского доктора и семейным молитвам, затрепетала надежда что обойдётся, она пришла.

Милан, вымотанный бессонными ночами, был погружен в беспокойную дрёму и не почувствовал холодного сквозняка из приоткрытой фрамуги, не услышал легкого шелеста шелковых штор. Но всё же он открыл глаза ровно в тот момент, когда рыжеволосая девчушка, с веснушчатым лицом полным печали, склонилась над Алексашкой в нежном поцелуе.

— Стой! — бросился к ним Милан. — Заклинаю тебя оставь ему жизнь! Если он умрет не будет больше твоих портретов, я на себя сам руки наложу, по своей воле, и ты ничего не получишь.

— Глу-упый, — улыбнулась девочка. — Я всё равно-о стану твоей сме-ертью.

— Но подумай хорошенько, что принесет тебе моя смерть, ничем не примечательная среди миллионов других, а что даст тебе моя жизнь, которая такая одна.

Смерть задумалась, посмотрела на лежащие у кровати рисунки, блеснула озорными девичьими глазками:

— Хорошо-о, но есть усло-овие…

Милан покинул комнату с пустым листом бумаги, чувством выполненного долга, и новым обещанием, которое дал Смерти. Он жил и любил, рисовал картины принося в мир красоту искусства, и видел ещё много смертей, а затем просто исчез, растворившись в вечном круговороте жизни и смерти.

С тех пор прошли годы, десятки, и сотни лет. Его история канула в лету, но появилась легенда о призраке художника с карандашом и листом бумаги, который является у постели умирающего, или в толпе перед несчастным случаем, катастрофой, трагедией, словом всюду, куда приходит Смерть, наблюдает за её работой и набрасывает очередной эскиз. А если задаться целью и хорошенько поискать, можно найти текст старинной баллады, где есть следующие строки:

Бедный художник хранит свой секрет,

Как Смерть у него заказала портрет.

Он взялся за дело и справился вмиг,

Но хитрая Смерть поменяла свой лик…

Художник исчез, и прошло много лет,

Но Смерти он снова рисует портрет…