Эфемерон

Они сидели, как всегда, пригвожденные к своим стульям невидимыми гвоздями внимания. Не к стульям, впрочем, — к экранам. Кафе было неплохим, даже стильным, в духе нарочито грубого индустриального шика: голый кирпич, черные воздуховоды под потолком, тяжелые чугунные столешницы, холодные на ощупь даже летом. Но все это существовало лишь как фон, как декорация для главного действия, которое разворачивалось не здесь, в этом зале с запахом свежемолотого кофе и корицы, а там, в параллельных вселенных, упакованных в прямоугольники смартфонов.

Артем сидел у стены, пил капучино и наблюдал. Он был здесь единственным аномальным явлением. Его телефон лежал на столе экраном вниз, и он смотрел не на него, а поверх него — на людей. Он чувствовал себя этнографом, забредшим в дикое, неисследованное племя, погруженное в странный, непонятный ритуал.

Пальцы. Вот что поражало в первую очередь. Десятки пальцев, скользящих, тыкающих, смахивающих с гипнотической, почти механической регулярностью. Одни делали это агрессивно, резко, будто пытались проткнуть стекло и долезть до сути вещей, спрятанной где-то в недрах микросхем. Другие — с нежной, ласкающей грустью, легкими прикосновениями, будто боялись спугнуть что-то хрупкое и мимолетное. Третьи — с нервной, лихорадочной скоростью, перескакивая с иконки на иконку, не задерживаясь ни на чем дольше двух секунд. Это был новый язык, танец, молитва. Всеобщая литания одиночества, обращенная к сияющему идолу.

Лица были лишь бледными, размытыми спутниками этих танцующих пальцев. Они отражали мерцание экранов — то вспыхивали синим смехом, то искажались в гримасе скуки, то замирали в каменной, отрешенной маске потребления. Молодая девушка у окна. Миловидное лицо, хорошие, дорогие черты, которые могли бы выражать целую гамму чувств. Но сейчас оно выражало лишь концентрацию на процессе поедания чужой жизни. Она листала ленту соцсети, и ее лицо было пустым сосудом, в который то вливали порцию умиления (щенки!), то порцию фальшивого возмущения (политический скандал!), то порцию зависти (подруга на Мальдивах!). Ее эмоции были не ее собственными, а лишь эхом, отсветом, рефлексом на внешний раздражитель. Она не жила. Она потребляла чужое проживание.

За соседним столиком двое парней, лет двадцати пяти. Они заказали по крафтовому IPA и поставили бутылки друг напротив друга. И тут же утонули в телефонах. Они не разговаривали. Иногда один из них фыркал, показывая экран другому. Тот бросал рассеянный взгляд, кивал и погружался обратно. Это называлось «встретиться выпить пива». Артем ждал, что вот сейчас один из них пошлет другому мем, сидя в полуметре от него. Ждал, но этого так и не произошло. Или произошло, он просто не заметил.

Он вспомнил Шукшина, его героев — простых, грубых, но до невозможности живых, яростных в своих чувствах и словах. Они ругались, дрались, любили, страдали — громко, на всю деревню. Они смотрели друг другу в глаза. Здесь же царила тихая, вежливая кома. Атмосфера была настолько густой, что ее можно было резать ножом — атмосфера тотальной отчужденности, приправленная легким электронным гулом.

И вдруг случилось чудо. Негромкое, местного значения. У стойки бармен, щуплый паренек с ирокезом, уронил стеклянный стакан. Громоподобный треск на секунду разорвал гипнотическое поле. Десять, может пятнадцать голов поднялось одновременно. Десять-пятнадцать пар глаз, на секунду вынырнувших из цифрового океана, уставленно и с легким недоумением взирали на источник шума. Это были глаза людей, разбуженных посреди ночи от самого важного сна в их жизни. В них читался вопрос: «Кто посмел прервать мое погружение в этот бесконечно более интересный мир?». Бармен что-то пробормотал, убрал осколки. И — щелк — поля снова замкнулись. Головы склонились, пальцы возобновили свой танец. Инцидент исчерпан. Реальность допустила сбой, система самоисцелилась.

Артем почувствовал приступ тоски, острой и физической, словно ему в горле застрял один из этих осколков. Он подумал о Бальзаке, о его «Человеческой комедии». Тот описывал парижские салоны, где кипели страсти — к деньгам, к славе, к плоти, к власти. Люди сходились в яростных словесных дуэлях, интриговали, разоряли друг друга, сводили счеты. Это была война, но война человеческая. Здесь же, в этом кафе XXI века, война была окончена. Полная капитуляция перед цифровым Вавилоном. Не было страсти, не было ярости, не было даже подлинной скуки — была лишь анестезия. Удовольствие от потребления информации, лишенной смысла, общения, лишенного общения, жизни, лишенной… жизни.

Он представил, как через тридцать лет сюда приведут экскурсии. «Дети, посмотрите внимательно. Здесь, в этом кафе, сохранилась типичная атмосфера начала двадцатых годов XXI века. Обратите внимание на манекены в одежде того времени. Они застыли в характерных позах „хомо цифрикус“ — согнутая спина, опущенная голова, руки, сложенные особым образом, чтобы держать личный коммуникатор. Считается, что в таком положении они проводили до шестидесяти процентов своего времени бодрствования». И дети будут ходить меж столиков и смотреть на восковые лица с пустыми глазами, и не поймут, что это была не особенность быта, а великая трагедия. Тихая, не кровавая. Добровольная.

Его сатирический настрой растворялся, уступая место горькой, набоковской ноте — ноте потери, непоправимой утраты какой-то важной, нежной и хрупкой части человеческого естества. Той самой части, что заставляет человека оторвать взгляд от книги на полете птицы, замереть, услышав вдали чей-то смех, поднять голову на звезды. Части, что отвечает за ненужную красоту. Красота теперь была нужной. Она должна была собирать лайки. Иначе она как бы и не существовала.

Он допил остывший кофе и поймал на себе взгляд той самой девушки у окна. Чистый, незамутненный взгляд, длиной возможно в две секунды. В нем мелькнуло что-то — удивление? Сочувствие? Испуг? Она увидела человека, который просто сидит и смотрит. Не в телефон, а в окно, на людей, в пространство. Это было настолько отклоняющееся от нормы поведение, что, вероятно, показалось ей подозрительным. Ее пальцы замедлили свой бег. Она отвела глаза, потом снова бросила на него быстрый, украдкой взгляд. Артем улыбнулся. Еле заметно, всего лишь уголками губ. Не чтобы познакомиться, не чтобы завязать контакт. А просто как знак. Мол, я тоже живой. Здесь8. В этой реальности.

Она замешалась, ее пальцы замерли на секунду. Казалось, в ее сознании что-то щелкнуло, какая-то древняя, атавистическая программа попыталась запуститься — программа человеческого взаимодействия. Она должна была или улыбнуться в ответ, или нахмуриться, или как-то иначе отреагировать. Но программа дала сбой. Ее лицо снова стало гладким и пустым. Она потупила взгляд и с новым, уже почти яростным рвением углубилась в свой телефон, будто пытаясь сбежать от этого странного, неудобного столкновения с настоящим.

Артем расплатился наличными, не поднимая телефон для сканирования QR-кода. Это тоже выглядело небольшой дикостью. Он вышел на улицу, где толпа продолжала свой вечный парад, уткнувшись в экраны, и никто не смотрел на весеннее небо, на первую зелень на деревьях, на лица встречных.

Он шел и думал о том, что самое страшное в их одиночестве — это то, что они его не ощущают. Их одиночество подключено к сети. Оно соцсвязано и от этого кажется им наполненным. Они забыли простейшую истину: чтобы коснуться другого человека, не нужен сенсорный экран. Нужна просто протянутая рука. И чтобы кто-то на той стороне оторвал свой взгляд от сияющей бездны и увидел ее.

Он зашел в сквер, сел на пустую скамейку. Напротив сидела молодая мать с коляской. Она одной рукой качала люльку, другой — листала ленту. Из коляски доносилось недовольное кряхтение. Ребенок требовал внимания. Мать отвлеченно, не глядя, сунула ему в руку свой второй телефон, старую модель. Кряхтение прекратилось.

Артем закрыл глаза. Он услышал пение птиц, шум машин, далекие голоса. Он попытался представить, как этот ребенок, лет через десять, будет сидеть в таком же кафе, такой же пустой и гладкий, и смотреть в свое сияющее окно в другой мир. И он понял, что его тихое, ни на что не влияющее наблюдение было не бунтом. Эо было панихидой.