Эго-флюид

Моё имя не важно. Важно лишь то, что со мной приключилось. Но всё же расскажу о себе немного, что было со мной до моей... Смерти.

В своей первой жизни я был... горючей смесью. Вспыльчивым. Боевым. Меня не просто «тянуло» в перепалки – я был тем, кто тянет в них остальных. Однажды, лет в шестнадцать, я увидел, как во дворе обижают щенка. Вместо криков я полез в драку против троих старших. Результат – сломанный нос и два ребра. Но когда я, весь в крови, прижал к асфальту их лидера, в глазах у него был не злой улюлюкающий блеск, а чистый, животный страх. И в тот миг я понял: есть язык, который я понимаю лучше всех других. Язык силы. Язык боли. Может... Мои родители из-за этого от меня отказались? Я их никогда не знал...

Я искал его повсюду. Тхэквондо, кикбоксинг, армейский рукопашный бой, фехтование. Мое тело схватывало всё на лету. Мышцы запоминали движения с первого раза, а сознание выхватывало суть стиля – его душу. Правда, души эти постоянно спорили внутри меня. На спарринге по кикбоксингу я вместо джеба мог вкрутить вертушку с пятнадцатилетним опытом тхэквондиста, приводя в ярость тренера и в восторг – себя. Я начал замечать, что все эти стили – лишь ветви одного дерева. Где-то в глубине, в основе, лежал единый принцип, единый алгоритм боя. Может, и я смогу его найти? Собрать свой, идеальный стиль?

Но для этого нужны были не тренировочные залы, а настоящие битвы. Жизнь и смерть. Опыт, выжженный в нервных узлах огнем и страхом. Поэтому, когда представился шанс – контракт, КМБ и 300 тысяч рублей где-то в пылающей Африке, – я не раздумывал. КМБ для сослуживцев был месяцем ада, для меня – разминкой. Я отличился? Наверно. Но какая разница?

Меня определили в группу охраны нефтяной вышки «Сектор-7». Нефть – это кровь современной цивилизации, и нам, двадцати «контрабарам», влили в уши, что мы лейкоциты в этой крови. Патриотизм был для меня не пустым звуком. Я верил. Верил в миссию, в договор, в авансы, которые капали мне на счёт, представлял, как однажды вернусь с деньгами и невероятным опытом, чтобы основать свою школу. Но эта вера была недолгой...

Засада была образцовой. Они знали всё. Революционеры, борцы за свободу. Но для нас они были террористами. Атака была стремительной и безжалостной. Вместо мысли был лишь мышечный импульс. Уклон от автоматной очереди, скользящий шаг вперед, ребро ладони в горло первому. Хруст, похожий на ломающийся сухарь. Корпусом врезался во второго, помогая потерять ему баланс, коленом в солнечное сплетение. Третий... Но тут мир взорвался огнем и грохотом. Против численности и подготовки не попрешь. Здесь берут числом, а не качеством. Гранаты, огонь на подавление... Последнее, что я помню – удар прикладом по голове и чернота, пахнущая гарью и железом.

Я очнулся в каменном мешке. Сырость сочилась по стенам, сливаясь с потом, кровью и каким-то сладковатым и тошнотворным запахом. Нас было пятеро. Затем стало трое. Потом остался я один. Они не торопились. Дни слились в череду побоев, допросов и унижений. Я научился различать стражников по запаху: один пах дешевым табаком, другой – мятной жвачкой, пытавшейся заглушить дух смерти. Я ловил себя на том, что вспоминал не лица родных, которых не знал, а теплое солнце на лице и вкус холодной воды. Просто воды. Я молчал. Молчал, потому что верил, что за линией фронта о нас знают, что готовят операцию по спасению, что государство не бросает своих. Моя стойкость даже льстила мне. Я был героем в своей собственной пьесе, а боль была лишь платой за грядущие аплодисменты.

Пьеса оборвалась, когда один из стражников, молодой пацан с лихорадочным блеском в глазах, в сердцах бросил: «Хватит упрямиться! Ваши же продали вас, как скот!»

Я не поверил. Сплюнул ему в лицо сгустком запекшейся крови. Но семя сомнения, черное и колючее, застряло в раскаленном пепле моей веры.

Правда пришла позже, вместе с новым сокамерником – солдатом из моей же группы, которого я считал погибшим. Его звали... это не имеет значения. Он был похож на затравленного зверя, его глаза бегали, а пальцы беспрестанно теребили окровавленную ткань рубахи. «Они всех...всех, понимаешь?» – его голос срывался на визг. "Мы все были лишь ебучим скотом на убой!! Я в-видел документы... И-и... Подписи от них, где были подписи и имена наших командиров...!" – он, пытаясь купить себе жизнь, выложил всё, как и свою честь передо мной. Оказалось, наша группа была разменной монетой. Крупная нефтяная компания, тесно связанная с сильными мира сего, решила сменить лояльного ей правителя региона на более сговорчивого. Для этого нужен был казус белли – громкий инцидент с жертвами среди мирных контрактников. Нас просто... списали. Информацию о нашем маршруте и графике передали революционерам. Наше правительство дало добро. Мы были расходным материалом.

В тот миг во мне что-то сломалось. Не тело, а душа. Это был не взрыв, а обвал. Вся моя вера, весь патриотизм, вся энергия и боевой дух обратились в мелкий, радиоактивный пепел. Горечь была такой едкой, что, казалось, разъедала меня изнутри, выжигая всё, что было мною. Я не кричал. Не рыдал. Я просто сидел в темноте, и мой разум, отточенный годами тренировок, начал холодную, безжалостную перезагрузку. Он отбросил все слабости: доверие, верность, надежду. Остались только ледяная пустота, тихая, всесокрушающая ярость и одно простое правило: никому нельзя верить. Никогда.

Меня казнили через неделю. Вывели на пустырь, поставили на колени. Песок был горячим, даже сквозь ткань брюк. Вкус железа на губах и языке давал мне вспомнить, что-то песка во круг. Солнце слепило. Запах был почти неощутим. Лишь пот моего головореза, что сочился, то ли из-за страха, то ли от жары под палящим солнцем, но... Я не молился и не проклинал их. Я смотрел в лицо стрелку – испуганному мальчишке в камуфляже, – видя в нем лишь еще одну пешку в чужой игре, такого же расходника, как и я. В последнюю секунду я не увидел свет своей жизни. Я увидел схему. Алгоритм предательства. И мысленно поблагодарил их. Они убили глупого солдата. И родили нечто новое. Холодное. Свободное.

Выстрел.

И... темноты не было . Не было ни света, ни тоннеля. Я оказался в месте, лишенном каких-либо черт. Ни земли, ни неба, ни верха, ни низа. Только бесконечная, тягучая серая муть, пронизанная шепотами тысяч таких же, как я. Междумирье. Так я его назвал. Я был сознанием без плоти, болью без голоса. Болью от той последней раны — раны предательства. И... Без имени. И уже без возможности передать свой опыт боя, рук и ног. Ирония судьбы? Возможно.

Но моему забвению помешал резкий, режущий всплеск света из глубин этой вечной тьмы! Он был похож на палящую молнию, он рвал серую пелену, впивался в мое бесплотное «я» и потащил с неумолимой силой, сковывая и формируя, ломая и создавая. Это было больно. Больнее, чем приклад по голове. Больнее, чем пуля. Это была боль нового рождения.

В конце концов я открыл глаза.